Контрагенты

Битый час пыхтели они над чемоданом. Перекладывали вещи и так, и этак, но крышка ни в какую не зарывалась. Хотел Максим оставить теплое нижнее белье – мать чуть не в слезы.

– Максимушка, успокой меня, возьми ради бога. Вдруг мороз ударит.

– Какие там морозы, мама? В южную сторону еду, до теплого моря рукой подать.

Мать рассудила:

– Раньше, может, и не было, а нынче все смешалось. И в Крыму снег выпал, по телевизору показывали.

Отец курил на лавке, щурился от дыма, подтрунивал:

– Сними, Сергеевна, валенцы с полатей, авось тоже сгодятся. Пусть подивит тамошний народ.

– Встрянул, паровоз. Раздымился на всю избу, нет бы помочь.

– Куда нам, дуракам, чай пить, Максим теперь дипломированный.

– Тогда помолчи, надсада, и без тебя тошно. Сынок, нажми еще раз коленком...

Но крышка не поддавалась, как Максим ни тужился. Отец не выдержал, отстранил их от чемодана.

– Стриг черт свинью – визгу много, а. шерсти нет. Брысь отседова, горемыки. Так до белых мух не управитесь.

– Ожил наконец-то,– облегченно вздохнула мать, устало присела на краешек скамьи, пригорюнилась, жалостливо глядя на сына.

Этим воспользовался отец. Подмигнул Максиму и незаметно сунул белье с начесом под кипу старых газет на тумбочке. Поменял местами пару свертков в чемодане, поворчал под нос и щелкнул замками.

– Готово.

– Закрыл?! – подивилась мать.

– У бати руки ловкие...

– Болтай больше, – обрезал отец. – Ну что, двинулись?

– Посидим на дорожку, не нами заведено – не нам и отменять, – наставительно проговорила Тамара Сергеевна.

– Дело, – согласился отец.

Уселись. Степана Федоровича сразу потянуло к портсигару. Мать остановила его выразительным взглядом, укоризненно качнула головой. Отец сердито буркнул, уперся ладонями в колени.

Во дворе раскудахталась курица, сердито тявкнул на нее разбуженный пес Джем, названный так за темно-коричневую шерсть. И снова тишина, только ходики тенькают на стене. Отец глянул на них, первым поднялся с места. Закурил, взял чемодан.

– Сам донесу, – протянул руку Максим.

– С высшим-то образованием чемоданы таскать? Окстись, инженер...

По улице Багрянцев-старший шел впереди, следом Максим вел мать.

Солнце сползало к горизонту. Холодные тени пересекали разбитую самосвалами дорогу, тянулись к нагретым заборам.

– Ох, Максимушка, не дело ты выдумал с этим распределением. Чай, поближе мог устроиться, даль-то какая.

– Мама, сколько можно? – взмолился Максим.

– Тебя, поди, Сережка взбаламутил.

– При чем он здесь, я его сто лет не видел.

– Ну, ладно, ладно, не буду, – успокоила мать.– Все ли взяли-то? Ничего не забыли?

– Все, мама. Даже лишку, куда мне столько добра, еле вместилось.

– Увидишь – все сгодится, запас беды не чинит. Как приедешь, напиши, где жить устроился, работа по нраву ли. Денег будет не хватать, – мать понизила голос,– дай мне весточку. Я мигом вышлю, отец и не узнает. Хоть и не жмот, а скуповат...

Максим улыбнулся, но разубеждать ее не стал. Пока учился в институте, отец нет-нет да и сунет ему десятку на дорогу. «На барышень, – говорил при этом Степан Федорович. – Матери – ни гу-гу, скуповата».

Случалось, отцовская десятка крепко выручала. На стипендию не разживешься, а соблазнов и незапланированных расходов много. Но попусту деньги не транжирил, знал, как та же десятка отцу достается.

Работал Степан Федорович бригадиром в колхозе, днями в поле пропадал.

Корила его жена:

– У других мужики как мужики, луком торгуют, на книжках тыщи лежат. А мой недотепа дотемна сапожищами колхозную землю месит, свой огород бурьяном зарос...

Багрянцев-старший в таких случаях чадил «Беломором» пуще прежнего, огрызался незлобиво:

– В жены я тебя не силком тащил, могла бы оглядеться, подомовитей мужика сыскать.

– Где уж выбирать было. Задурманил мне голову табачищем, вот я в беспамятстве и согласилась. Знала бы, что такой идейный, ни в жисть не пошла.

– Эк, безыдейная, – усмехался отец. – То-то саму из больницы за уши не вытянешь. Я хоть при должности, а У тебя ни зарплаты путной, ни звания. Бросала бы свою санитарскую-мытарскую службу да торчала день-деньской на огороде заместо пугала, уж если на рубль шибко солощая...

Так они пререкались не первый год, сколько помнил себя Максим. Глядишь, один сосед на собственной машине шикует, другой, а у Багрянцевых все без изменения, только телевизор и появился.

Как отец относится к его отъезду, Максим так и не понял: тот лишь подшучивал да папиросами дымил. Мать – ясное дело, не раз после защиты диплома причитала.

Вот и сейчас. Купили билет, сели на лавочку возле вокзала, и она опять за свое:

– Максимушка, если можно, сразу домой возвертайся. Я слышала, часто такое бывает: послать пошлют, а места по специальности нет. Найдется работа поближе,

рук-то везде не хватает.

– Кончи ты эти разговоры, – насупился Степан Федорович. – Три года он всяко должен отработать, по закону положено.

– Закон обойти можно...

– Во заговорила, – удивился отец. – Пойми ты, худо ли, плохо ли порешил Максим, теперь уж ничего не поправишь. И то дело – своей головой надумал.

– Своей ли? Наверняка Сережка с панталыку сбил.

– Мама, опять?

– С вами, ей-богу, с ума спятишь, – рассердился отец, заходил возле лавочки.

Наконец подошла местная электричка. Мать охнула, вся съежилась, будто на нее замахнулись. Отец передал чемодан.

– Ну, турист, бывай здоров.

– Хоть бы напоследок что дельное сказал, родитель называется, – всхлипнула мать.

Отец отвернул хмурое лицо в сторону.

– Нужны ему мои наказы, отрезанный ломоть к хлебу не приставишь. Целуйтесь скорее, что ли...

Тамара Сергеевна пригнула сына, неловко чмокнула в щеку. Вблизи темные, глубокие глаза матери показались Максиму большими-большими, как на иконе.

Поезд тронулся. Мать сделала следом несколько шагов и застыла на низком гаревом перроне, прикрыв рот сухонькой ладошкой. Что-то крикнул отец, махнул рукой

и, словно спохватившись, поглубже засунул ее в карман пиджака.

Оттянутый вешалкой, пиджак топорщился на плечах, отчего низкорослый Степан Федорович казался еще ниже. А рядом Тамара Сергеевна в белом платочке и в длинном платье, не двигаясь, глядит вслед поезду. Так и стояли они, пока Максим видел их с площадки вагона.

Плавно отошла в сторону перовская березовая роща, издали похожая на шляпку огромного замшелого гриба. За ней легли вспаханные под зябь колхозные поля. Вильнула к железнодорожному полотну речка Пига и сразу метнулась назад, в кустарник.

В той стороне, куда шел поезд, над областным центром лохматились фиолетовые тучи, в вагоне быстро смеркалось...

В Сухановск по распределению направили еще Пелевина, но ехать Максиму пришлось одному: Бронькины родители достали какие-то справки, с кем-то поговорили, и их единственное чадо осталось в городе.

«Чадо» радовалось такому обороту – лицо так и лоснилось. Но на выпускном вечере, подвыпив, Бронька клялся, что поехал бы с полным удовольствием, да вот предки ни в какую.

А «предки» у него были и любвеобильные, и энергичные: вся группа в колхоз едет, а он опять в институтской лаборатории околачивается. И так все пять лет. Хотел Максим под занавес высказать все, что накипело, да сдержался: Светлана рядом стояла.

С ней он познакомился на институтском новогоднем вечере, куда пошли вместе с Сережкой Земляницыным.

Сначала посмотрели, как другие танцуют. Такого в Перове не увидишь, в сельском клубе танцевали поспокойнее. А здесь иные так дергались, словно под напряжение попали.

Приметили у стенки двух черноволосых девушек, и Сергей загорелся:

– Давай пригласим, а? И на лицо вроде бы ничего, и ножки точеные.

– Симпатичные, наверняка откажут, – засомневался Максим, косясь на девушек.

Но энергичный приятель настаивал на своем:

– Эка невидаль – симпатичные. Тут все как на подбор, так нам и стоять телеграфными столбами?

– Боязно что-то,– никак не мог решиться Максим.

– Мое предложение, твой выбор. Которая тебе пришлась?

Присмотревшись, выбрал девушку справа. И не потому, что показалась ему красивей. Как и Максим, она больше слушала свою словоохотливую подружку. Та говорила без умолку, стреляла раскосыми глазами по всему залу,

– Губа не дура, – заключил Сергей. – Ну, где наша не пропадала...

Подтянув галстуки, друзья направились к девушкам.

Приглашал на танец Сергей. Девушки согласно кивнули им, отошли от стенки.

Максим танцевал молча, стараясь не встретиться взглядом с девушкой: и без того уши полыхали, а ноги то и дело шаркали по паркету, будто очугунели.

Краем глаза заметил: Сергей уже успел чем-то рассмешить свою партнершу. Подумал: «Вот молодчага, нигде не теряется, не мне чета».

Девушка словно прочитала его мысль.

– Простите, вы немой?

– Ага. А что?

– И у стенки стояли молчком.

– Заметили? – вспыхнул Максим.

– Ваш друг так жестикулировал – трудно не заметить. Он всегда такой... подвижный?

– С первого класса. Слова не давал сказать, вот я и онемел. Издержки дружбы.

Рассмеялись. Максим глянул на девушку: на белом, чистом лице черные брови почти сходятся, а глаза под ними загадочные, с озорной хитринкой. Посмотришь в них – и ноги от смущения пуще елозят...

Сергей со своей новой знакомой не пропускали ни танца, а они разговорились. Нашли свободные кресла в углу зала и просидели там весь вечер.

Когда пробил Новый год, вдвоем ушли на набережную. С черного неба падали редкие крупные снежинки, з свете фонарей похожие на лебединый пух. Они падали на лицо Светланы, таяли, искрились, и Максим, уже не стесняясь, любовался им, осторожно поддерживая девушку под локоток.

Ходили до утра, а после начали встречаться каждый день. Но вскоре чуть было насовсем не расстались...

В тридцатой комнате их жило четверо: Максим, Сергей и два друга-сибиряка – Степан и Виктор. С первых дней учебы они обобществили всё: стипендии и учебники, личные вещи и домашние посылки. Друзей называли коммунарами, и они гордились этим званием.

Весной Светлана пригласила Максима и Сергея на день рождения. Сергей отказался под благовидным предлогом: на носу сессия, а с учебой у него и так не ладилось, сразу несколько хвостов.

Но была и другая причина. Как-то при нем Вика, с которой он познакомился на новогоднем вечере, сказала Светлане:

– И чего хорошего ты нашла в Максиме? Не поухаживает, говорит все напрямик, одет не по моде.

– Смотри, Сергей передаст твои слова...

– А я в глаза могу повторить. Ом язвит, а мне что, нельзя? Вчера встретил в институте и говорит: «Где ты такой пышный парик отхватила?» Это про собственные-то волосы...

Сергей глянул на ее новую прическу, обильно смоченную лаком и словно бы надвинутую на лоб.

– А что, похоже...

– Чувствуется, из одной деревни, – вскинула Вика непомерно большую голову на тонкой шейке.

– Не дуйся по пустякам, – пыталась успокоить подружку Светлана. – Помнишь у Стендаля: «В Париже встречаются хорошо одетые люди, в провинции можно встретить людей с характерами».

– Вечно ты со своими цитатами, – обиделась Вика, поджала капризные пухлые губы. А через минуту опять смеялась, характер у нее был легкий, отходчивый. Однако Сергей после этого разговора охладел к ней.

На подарок Светлане коммуна выделила деньги изобщего фонда. Всей комнатой, не полагаясь на вкус Максима, пошли в универмаг.

Переходили от одного прилавка к другому, приценивались. Наконец, после ожесточенных споров, изрядно охрипнув, купили духи в красочной коробке, перевязанной голубой лентой.

Чего греха таить – покупка пробила в бюджете солидную брешь. До стипендии оставалась ни много ни мало целая неделя, деньги были на исходе, но купить дешевый подарок не позволяла гордость коммунаров, те самые характеры.

Вечером тридцатая комната провожала Багрянцева к новорожденной. И тут оказалось: прилично его одеть – проблема, да еще какая. Собственные брюки Максима с пузырями на коленках и старомодными манжетами забраковали сразу же.

Сергей отошел в угол комнаты, критически осмотрел фигуру приятеля.

– Мои брюки тебе не подходят. Вымахал с орясину, а штанам держаться не на чем.

– Да, фигура нестроевая, только в обоз, – согласился Виктор – бессменный староста комнаты. Он всех старше, успел отслужить в армии.

Максим упорно старался разглядеть себя в тусклом зеркале, снятом со стены и прислоненном к спинке стула.

– Ведь опоздаю, как пить дать опоздаю, – оторвавшись от зеркала, растерянно пробормотал он. – Может, и мои брюки сойдут? Была не была – надену.

– Попробуй только, – пригрозил Виктор. – Всю комнату опозоришь, у Светланы, наверняка, все гости будут «с иголочки».

– Так что же мне, голяшом идти?

– У меня других брюк нет, – задумался Сергей. – Староста тебе по комплекции не подходит: пост высокий, а ростом не вышел...

– Отставить разговорчики, – приказал Виктор. Сразу ясно: бывший сержант.

– Как же быть? – сам себя спросил Сергей. – Вот разве... – Он посмотрел на брюки Степана и запустил пальцы в свою густую, по-дирижерски растрепанную шевелюру. В глазах Максима загорелась слабая надежда.

– Братцы! Помилуйте! В чем я останусь? Они у меня единственные... – испугался Степан.

– То-то и оно, что единственные. Единственные и любимые, потому что единственные. Это мы понимаем, не каменные, и у нас есть сострадание, – с явно наигранной серьезностью рассуждал Сергей. И погрузился в изучение турнирной таблицы по футболу, которую давно выучил наизусть.

Уткнувшись в учебник, запел под нос Виктор, начисто лишенный музыкального слуха. Мелодию, разумеется, невозможно узнать, но слова знакомые: «Ну, а случится, что он влюблен, а я на его пути...»

А посреди комнаты застыл Максим и пожирает обладателя брюк исступленным взглядом верующего, перед которым предстал сам Иисус Христос.

Делать нечего. Степан чертыхнулся и начал раздеваться. Он добрый, по лицу видно –на улице последнюю сигарету отдаст.

И вот Максим стоит перед однокурсниками в черных, почти новых брюках и в своей неизменной вязаной куртке с кожаными отворотами. Ее он не променял бы на самый изысканный фрак: материнский подарок, куплен в Москве по случаю окончания школы. Да и Светлана как-то сказала, что куртка ему к лицу, взрослее делает.

Сергей достает из тумбочки коробку с духами, снимает с нее символическую пушинку. Откашливается и начинает напутственную речь.

Максим то и дело поглядывает на часы и выразительно постукивает по стеклу пальцем. Но Сергей неумолим, разглагольствует о рыцарском отношении к девушке с глазу на глаз, о правилах хорошего тона за столом. Сегодня он в ударе, каждая фраза туго начинена юмором, от смеха Степан и Виктор валятся на койки.

Максиму не до веселья, переступает с ноги на ногу, безуспешно показывает оратору на часы. С апломбом светского волокиты выдав совет, как вручать подарок, Сергей церемонно, с поклоном протянул коробку с духами Максиму. Тот вырвал ее из рук, напоследок погрозил кулаком и пулей вылетел из комнаты...

Никто не слышал, как он вернулся. А утром остервенело прозвенел будильник, и, открыв глаза, коммуна увидела на столе яркую коробку духов. Брюки Степана были аккуратно перекинуты через спинку стула, а Максим сидел на не разобранной кровати в своих брюках и неизменной вязаной куртке с кожаными отворотами.

Ребята соскочили с кроватей и подошли к столу. Пышный бант на коробке поблек и измялся. Виктор медленно, одной рукой развязал его и открыл крышку. На белоснежной шелковой ткани таинственно зеленели узорчатые флаконы нетронутых духов.

– Ничего себе, остались при своих, – протянул Сергей.

– Что случилось? – повернулся к Максиму староста. – Ты ходил к Светлане?

– Ну, ходил.

Виктор кивнул на коробку с духами.

– Почему же не отдал?

– Правильно. Надо было отдать,– и Максим сгорбился еще круче.

– Ну, знаешь! – взорвался Сергей. – Выкладывай все начистоту. Мы к этой коробке тоже отношение имеем, да и тебе не чужие.

– Не ори, – тихо сказал староста, не отводя взгляда от Максима.

Но Сергей не унимался:

– А он чего из себя Монте-Кристу строит?!

Степан осторожно присел на койку рядом с Максимом. И он рассказал, как подарок снова очутился в комнате,– молчать было труднее.

Комнату заполнила тишина, тяжелая, недобрая. Все трое понимали: если они начнут говорить, что думают, приятелю не станет легче. Молча заправили койки, оделись, ни слова не проронив, собрали тетради и учебники.

Виктор подошел к окну, распахнул его настежь. – Что будем делать с духами? Глаза мозолят...

– Не дарить же их второй раз! – раздраженно ответил старосте Сергей и вынул из коробки один из флаконов, самый большой. – Сильно цветами пахнут, аж голова кружится, – зло выговорил он и протянул флакон Максиму.

Да, духи пахли цветами солнечных лесных полян, только что вымытых летним дождиком. Их легкий аромат чуть пьянил и непонятным беспокойством будоражил голову. Вспоминалось безоблачное деревенское детство, с которым Максим простился в этом большом и шумном городе.

Передал флакон Степану, тот Виктору. Староста вдохнул запах духов в себя, задумался. И неожиданно с размаху швырнул флакон в открытое окно. Сквозь утреннюю морозную тишину донесся далекий звон разбитого стекла. Максим вздрогнул, Степан подскочил к окну. – Туда им и дорога! – кинул второй флакон Сергей, и Степан не успел его остановить.

В коробке сиротливо отливал зеленью последний, третий. Ребята смотрели на Максима. Под их ожидающими

взглядами он подошел к столу. Словно согревая, зажал флакон в руке. Какое-то бессознательное ухарство также завладело им. Он усмехнулся – и метнул флакон в окно, на асфальт.

Они стояли посреди комнаты. Пустая коробка из-под духов притягивала к себе взгляды.

– Глупая выходка, мальчишество, – проговорил Виктор. И добавил: – Пойдемте, соберем осколки, еще напорется кто...

Спустились во двор общежития. Тонкий запах духов перебивал все запахи города. Утреннее небо не успело задымиться, и, подняв глаза вверх, легко было представить себя на лесной поляне.

Этот запах держался во дворе весь день. Уловив его, люди замедляли шаги и шли с рассеянной улыбкой, пока город опять не поглощал их своими заботами – грохотом и спешкой...

Сейчас, перед встречей со Светланой, не хотелось вспоминать, что случилось в тот день рождения – не ко времени. Но Максим знал: все могло быть иначе у них со Светланой, если бы не тот случай. И пытался его забыть, да не получалось...

Как только электричка подошла к перрону, в сухой асфальт ударили первые капли дождя, а через минуту дождь шел вовсю, блестящий перрон зыбко отражал фонари, подсвеченные тумбы автоматов с газированной водой, окна вокзала.

Здесь Максим договорился встретиться со Светланой, прежде чем пересесть на поезд до Сухановска. Заметил ее из окна – она стояла под навесом газетного киоска. Когда вышел из вагона, сделала к нему шаг и остановилась.

Поздоровались молча, за руку, только глянули друг на друга испытующе.

В зале ожидания сели на пустую холодную скамейку. Напротив, возле стойки буфета, толпились люди в мокрых болоньях, шляпах, косынках. Пахло спитым кофе и чемоданами.

– Может, в ресторан? Время есть, поднимем посошок на дорожку.

Светлана отрицательно покачала головой, разглядывая носки запачканных белых туфель.

– Тогда кофе? Девушка промолчала.

– Как на поминках, скажи хоть слово, – рассердился Максим.

– Нечему радоваться, ведь ты даже не переживаешь.

– Дома отпереживался. Мать целый месяц этот Сухановск недобрым словом поминала.

– О нем беспокоятся, а ему хоть бы что.

– Не край света, в конце-то концов. Не понравится – через три года вернусь.

– Как просто, – вздохнула Светлана.

– А зачем усложнять? Писать буду, как-нибудь навещу...

Светлана уязвленно оборвала его:

– Велик прок от писем. Твой Сергей – лучший друг – много ли пишет? И не знаешь, где он теперь. А дружили – водой не разольешь.

– Тебе мороженое купить? – перевел разговор Максим.

– И без него холодно, – Светлана зябко повела плечами. – Неуютно здесь. Кто-то сказал: если построить дворец счастья, то самым большим помещением стал бы зал ожидания. А разве это счастье – ждать?..

Максим не ответил: побаивался он таких разговоров. Так и сидели молчком, пока Светлана не посмотрела на часы.

– Пора, твой поезд...

Они вышли на перрон. Дождь не унимался, пускал по лужам круги, барабанил по жестяным карнизам станционных окон.

Поезд подходил к вокзалу медленно, нехотя. Встал, словно увяз в липкой измороси, пахнущей гарью.

Дверь закупоренного вагона открылась не сразу. Заспанная проводница смерила их недовольным взглядом, долго и недоверчиво крутила в руках билет.

– Ну, будем прощаться, – тихо проговорил Максим. Пальцы девушки были холодные, как сосульки.

– Не поминай лихом, я напишу...

Светлана подняла на него усталое, неожиданно маленькое лицо.

Он наклонился над ним – в черных вопрошающих глазах девушки блестели слезы. Максима обожгло жалостью. Ткнулся пересохшими губами в мокрую то ли от дождя, то ли от слез щеку – и вскочил в вагон, потеснив проводницу.

Светлана не шелохнулась. Тоненькая, в белом плаще и косынке шалашиком, стояла она на пустынном перроне. Поезд тронулся, поплыл в темноту.

– Заходи, парень, в вагон, нечего тут толкаться, – проворчала проводница. Зевнув, добавила: – Господи, ну и погода у вас, глядеть тошно. А девушка ничего, в порядке. Невеста?

– Сестра.

– Ври больше. У меня глаз наметан, седьмой год встречи да проводы наблюдаю. Сестры так не провожают, те всё наставления дают. А твоя вон как смотрела. Жалко, что ли, доброе слово сказать? Девкам это ой как надо.

Знал Максим, каких слов ждали от него, да произнести их не мог. Занял свое место в купе и завалился спать.

Прислушался. Колеса настойчиво выбивали: «Надо разобраться, надо разобраться...»

Глава вторая

НЕПТУН – СВИДЕТЕЛЬ

Варегова вызвал директор завода.

– Усаживайся поудобней, Владимир Илларионович. Разговор есть.

– С удовольствием, весь день у кульмана проторчал,

– А вот и зря. Твое дело – руководить.

– У меня зам толковый.

– Поменяем вас местами, дочертишься. Как дела в КБ?

– График со мной, можно по нему пройтись.

– Не на планерке, у меня эти графики в печенке сидят... Никаких чепе не случилось?

– Тьфу-тьфу, пока без происшествий обходимся.

Уже в первую минуту Варегов понял: разговор будет важный, хоть и начался шутливо. По пустякам в конце рабочего дня Уралов не вызывал. Да и вопросы он задавал несущественные, словно оттягивал время, прежде чем перейти к главному.

Уралова называли оригиналом, человеком с чудинкой. Мнение это сложилось сразу, как только он появился на заводе.

Прежний директор ушел на пенсию, все ждали нового, обещанного Москвой. Без предупреждения, неожиданно приехал он в Сухановск. Прошагал мимо увлеченных беседой вахтерш, завернул в ближайший цех.

Рабочий день был в самом разгаре, но работали не все: за столиком под лестницей несколько слесарей с азартом резались в козла.

На Уралова не обратили внимания: начальство в кепках не ходит, все больше в шляпах. А он понаблюдал за игрой, потом сам уселся за столик, кепку на колени положил.

Выиграл пять партий подряд, и только тогда к новенькому пригляделись. Лысый, худой, в долгополом пальто. Лицо без хитринки, даже простоватое, но тяжелый подбородок, чуть выставленный вперед, выдавал человека, умеющего постоять за себя.

Спросили, из какого он цеха.

– А я не из цеха, – ответил Уралов и звонко ударил по столу очередной костяшкой. – Сделаем по четыре...

– Из заводоуправления, что ли? – поднял глаза напарник,

– Угадал, мил человек.

– Кем же ты там числишься? Что-то мне твое лицо незнакомо, – опасливо поинтересовался один из слесарей, оглядев удачливого игрока.

– Какая разница – кем да где, – пытался увернуться' от разговора Уралов.– Знай – играй.

Слесарь не отставал:

– А ты ответь людям, язык не отсохнет.

Игра прекратилась, все уставились на новичка. Тот раздосадованно бросил костяшки на стол, надел кепку.

– Такую игру сбили, черти. В директора меня пригласили, довольны теперь? Вот только не знаю, соглашаться ли, шибко большой бардак на заводе. Как посоветуете, мужики?

Мужиков из-за стола как ветром сдуло.

А вскоре Уралов собрал все заводское начальство и устроил такой разгон, что из кабинета руководители цехов и отделов выбирались распаренные, как из бани. Многим досталось, но порядок на заводе вскоре был восстановлен.

Уралов для острастки покричал, больше громких планерок не устраивал. А дело пошло, квартальный план без сверхурочных вытянули, премию получили.

«Крепкая голова у нашего доминошника», – решили рабочие. Однако слава человека с чудинкой прочно пристала к нему.

Вспомнив эту историю, Варегов поджал губы, сгоняя непрошеную улыбку. Стал терпеливо ждать, когда директор перейдет к сути.

Тот заметил вежливую скуку на его лице, отпустил из приемной секретаршу.

– У меня к тебе, мил человек, такое вот дело... Даже не знаю, как лучше подступиться к нему.

– Берите быка за рога, Василий Игнатович.

– Хочу тебе одно неожиданное предложение сделать. Пожалуй, попытаюсь сначала его обосновать.

Уралов перевел дух, озабоченно потер виски.

– Не хватает знающих людей сдавать аппаратуру заказчикам, такая вот заковыка. Впрочем, ты это сам знаешь.

– Как не знать, – согласился Варегов. – Случайным людям сдачу доверяем. А где выход?

– Выход есть. Нужно создать отдел контрагентов для сдачи изделий заказчикам. Но не так-то все просто, как на первый взгляд кажется...

Директор встал из-за стола. Собираясь с мыслями, прошелся по кабинету и уселся в кресло напротив Варегова.

– Нужны энтузиасты, способные днем ли, ночью умчаться на край света и по месяцу болтаться в море. Контрагент не должен теряться в беде и киснуть от неудач. Ему предстоит опускаться в аппаратах на предельные глубины, спорить с заказчиками, по ходу испытаний изменять конструкцию. В отдел надо привлекать молодых способных парней, как щенят, бросать их в море и поручать самую сложную работу. Вот такие люди требуются нам сейчас. Я долго думал, кого назначить начальником нового отдела, и остановил свой выбор на тебе, Владимир Илларионович.

– А как же моя тема, мой автономный? – от неожиданности Варегов подался вперед.

– «Палтус» передашь заместителю. Он способный мужик, сам только что нахваливал. Или, считаешь, не справится?

– Почему не справится. Не о том речь, слишком все неожиданно.

– Беру быка за рога, сам советовал, мил человек.

– Крепко взяли.

– Ничего, выдюжишь. Думаешь, не понимаю, как тебе трудно на такой шаг решиться? Но пойми и меня – больше некому поручить это.

– Выходит, незаменимый? Ну, спасибо.

– У тебя для такой работы есть два необходимых качества: техническое чутье и чутье на людей.

Варегов в сомнении провел ладонью по шее.

– Не верю, что у нас на заводе в этом смысле безрыбье.

– Хороших инженеров много, согласен. А вот в людях разбираться не всякий может...

Директор поднялся с кресла, пересел за стол напротив Варегова.

– Ведь как я пришел к твоей кандидатуре? Сначала перечислил себе лучших заводских специалистов по глубоководной технике – ты оказался в числе семерых. Потом – тех, кто пользуется среди подчиненных наибольшим авторитетом, – трое осталось. Подумал, кто в силах возглавить новый, позарез нужный отдел – ты остался один-одинешенек. Другие, увы, отсеялись.

– Если не секрет – почему?– заинтересовался Варегов.

– У них нет одного – задора. Ты не барышня, я не ухажер, обмениваться комплиментами нам несподручно, называю вещи своими именами. Невозможно создать отдел энтузиастов, если руководитель – скептик, сухарь. Вот такая ситуация, уважаемый Владимир Илларионович.

– Когда я должен ответить?

– Говори сразу – да или нет.

– С женой бы посоветоваться.

– Перед тем, как тебя вызвать, я звонил ей. Изложил суть разговора, поинтересовался, как она отнесется к этому.

– И что же она сказала?

– Просила передать, что одобрит твой выбор, каким бы он ни был. Мне бы так со своей ладить.

– Обложили вы меня, как волка, Василий Игнатович!

Ответ жены обрадовал Варегова. Но как не хотелось прекращать работу над автономным аппаратом! Сколько вложено в него труда! Погиб Калачов – его заместитель и друг. При испытании оборвался трос сконструированной ими обзорной камеры, застрявшей в расщелине донных скал. А помощь пришла поздно – в камере кончился воздух.

Осталась магнитофонная лента, на нее Калачов записал последние слова, обращенные к Варегову:

«Помнишь, Володя, как шутил изобретатель батискафа Пиккар: «Нептун – свидетель: только земля помеала мне открыть более глубокие океаны...» А мы на привязи всё еще ползаем возле бережка, вот проклятые тросы и наказали меня за это».

– Я не могу бросить работу над «Палтусом», – твердо проговорил Варегов. – Мы начинали его вместе с Калачовым. Сами понимаете – это обязывает меня. Не люблю громких слов, но тут без них не обойтись. Обещаю создать новый отдел, но от «Палтуса» не отрывайте. Буду работать за двоих.

Только сейчас директор понял: несмотря на долгие размышления, учел не всё.

«Конечно, его нельзя отрывать от работы, начатой с Калачовым, – как раньше не сообразил? – думал он. – А с другой стороны, именно такой человек может создать отдел».

– Согласен. Делай два дела сразу, но предупреждаю: поблажек давать не буду. И отвечать придется за двоих. Справишься. Не впервой тебя на прорыв бросаю.

Варегов поднялся с места.

– И то правда, не привыкать.

Они простились. В настольном численнике против размашистой записи: «Переговорить с Вареговым» – Уралов поставил красным карандашом жирный плюс, разговор удался.

Вспомнил, как Варегов стал начальником конструкторского, тоже неожиданно.

После института на завод в один месяц приехали Калачов, Варегов и Гурский. Друзья закончили Ленинградский кораблестроительный, а Гурский в столице учился. И неплохо учился – диплом с отличием привез. Учитывая это, директор сразу назначил его начальником сборочного цеха, а приятелей определил рядовыми инженерами в конструкторское бюро.

И так получилось, что все трое остались довольны: Павел Борисович с детства в начальниках себя видел, а Варегов с Калачовым спали и бредили новыми конструкциями. Поставили кульманы рядом и принялись за дело.

У Гурского работа быстро наладилась: дисциплину подтянул, выбил новое оборудование, цех план начал перевыполнять. А друзья долго в колею входили. Но года через два сконструировали они свой первый гидростат, конструкция оказалась удачной. А потом, что ни год, – новый аппарат.

Вскоре ушел на пенсию начальник конструкторского бюро. Уралов вызвал приятелей в кабинет, сказал напрямик:

– Надумал я одного из вас назначить начальником КБ. А кому быть – решайте сами. У меня голова вспухла, пока взвешивал, кто к этой должности лучше подходит.

Варегов высказал за обоих:

– А не лучше ли кого-нибудь другого?

– Вы его назвать можете? – в лоб спросил директор.

Варегов повернулся к Калачову, тот пожал плечами.

– Плечами пожимать и я могу. Короче, решайте этот вопрос сами. Даю день на размышление...

Заводские шутники поговаривали, что друзья жребий тянули. Так ли, иначе ли – не важно. Стал Варегов начальником конструкторского, а Калачов его заместителем. И развернулись они в полную силу.

Верил директор: справится Варегов с новым отделом. А работа тому предстояла хлопотливая. Один Гурский чего стоил, сборочный цех со сдаточным отделом крепко будут связаны. Знал директор о застарелой болезни Павла Борисовича – зависти. Пытался Гурский оформить несколько авторских свидетельств на глубоководную технику – безуспешно. Поступил в заочную аспирантуру – жена заставила бросить, разводом пригрозила, надоели ей ночные бдения муженька за книгами.

И с женой ему не повезло. У Варегова с Калачовым жены симпатичные, умницы. А у него – мегера мегерой, от самой свадьбы чем-то недовольная. Долго еще пытался он вперед вырваться, только после гибели Калачова как-то сразу поленивел, махнул на все рукой. Сильно его эта смерть испугала, но Варегову он до сих пор завидовал.

Екатерина Дмитриевна сразу поняла: муж согласился принять новый отдел. Спросила, подавая на стол;

– Кто будет твою тему вести?

– А сама не догадываешься?

– Ох, и шалый ты у меня, никак не угомонишься. Знаешь, о чем я однажды подумала?

– О чем? Найти мужа поспокойней?

– Если бы не встретила тебя, осталась старой девой.

– Мужчины бы этого не позволили, не слепые.

– Осталась бы старой девой и разводила кактусы.

– Кактусы? – удивленно повторил Варегов. – Почему?

– Сама не знаю. Они такие колючие, цветут редко... С чего начнешь?

– Спроси, что полегче.

– Тебе, наверное, секретарша будет нужна?

– Боишься, какую-нибудь фифу приглашу? – пошутил Варегов.

– Недавно встретила на заводе дочку Калачова.

– Иру? Как она там очутилась?

– Мать хотела ее в институт пристроить, а она ни в какую. Поступила ученицей в электромонтажный цех. Только не по ней эта работа, уж больно хрупкая, на лице одни глазищи остались. А там смены, шум, толкотня. Деревце тонкое, как бы совсем не надломилось. Очень сильно она смерть отца переживает...

Варегов отставил в сторону недопитый стакан чаю.

– Спасибо за совет. С Ирой я обязательно поговорю...

Через неделю, сдав дела заместителю, Варегов сидел в новом, только что выкрашенном кабинете. Два сдвинутых вместе письменных стола, географическая карта на стене, шкаф с книгами, перенесенный из прежнего кабинета. И ни одного сотрудника в новом отделе, а директор уже поторапливает, работы прорва.

Прошелся по пустому кабинету. «С чего начать? Очертя голову бросился, не подумавши. Не сиделось в конструкторском; как восторженному мальчишке, неизведанного захотелось, – молча подтрунивал над собой Варегов. – И посоветоваться не с кем. Калачова – вот кого не хватает сейчас. Он бы и словом, и делом помог».

Вспомнил разговор с женой. Хотел вызвать Ирину в кабинет, уже поднял телефонную трубку, но раздумал и пошел в цех.

Попытался отыскать дочку Калачова сам и не смог: девушки на монтажном участке были одеты в одинаковые белые халатики, на головах красные косынки. И лица одно к одному, улыбчивые, приятные.

В глазах зарябило, обратился за помощью к мастеру. Тот подвел к нему дочку Калачова, оставил одних. Здороваясь, Варегов заметил на тонких пальцах девушки и на белом запястье красные ожоги от паяльника. Посмотрел в лицо и удивился, как не узнал среди других, – такие большие и грустные глаза на бледном, худеньком лице.

Варегов смутился под равнодушным взглядом девушки, откашлялся.

– Случайно услышал, что ты на заводе. Почему ко мне не обратилась? Помог бы.

– Спасибо, я сама.

– Трудно здесь, – Варегов кивнул на руки в ожогах. Девушка спрятала их в карманы халатика, все так же равнодушно ответила:

– Привыкну.

И он понял: не с этого начал разговор. Долго и путано стал рассказывать о новом отделе, о своем неожиданном назначении, а сам думал: не то говорю, не так нужно было к ней подойти. И когда девушка на его предложение ответила отказом, он не удивился, а еще путаней стал убеждать, что в отделе ей будет лучше, спокойней. Но эти доводы не переубедили Ирину, скорее наоборот – она несколько раз взглянула на цеховые часы над головой Варегова. Уже потеряв всякую надежду уговорить ее, он сказал, больше сердясь на себя, чем на несговорчивую девушку:

– Трудно такое дело без отца твоего начинать, а он бы помог, обязательно помог. Нужен мне свой человек в отделе, как ты не понимаешь.

– Да, папа помог бы, – повторила Ирина. – А от меня какая польза? Ничего не умею.

– Вместе с ним мы один аппарат задумали. Вдвоем мечтали на глубины посмотреть, да не удалось.

– Он мне рассказывал, когда еще маленькой была.

– Пойми: я обязан довести эту работу. А тут новый отдел, новые заботы. Представляешь, сколько всего на плечи свалится? Нужен хороший секретарь, иначе не справлюсь. Потому и пришел к тебе.

– Вы это серьезно, Владимир Илларионович? Я вам нужна?

– Да, – строго подтвердил Варегов. И добавил доверительно: – Еще неизвестно, где трудней будет – тут или у меня. Так что подумай, взвесь.

– Я согласна, – решилась девушка.

– Вот и отлично! С начальником цеха я сам поговорю...

Ирина стала первым сотрудником сдаточного отдела. Варегов свалил на нее всю бумажную волокиту: письма, договоры, оформление документов. И не раскаялся: девушка оказалась не по возрасту собранной, вся в отца. При встрече сказал об этом Нине Ивановне. Та порадовалась за дочь:

– Без отца неулыбой стала. Может, хоть у тебя в отделе, на людях, оттает.

Варегов знал Нину Ивановну давно, как только Калачов познакомился с ней. Работала она фрезеровщицей на заводе, куда друзей на производственную практику послали. Не влюбчив был Калачов, а тут моментально голову потерял, и Нина сразу взаимностью ответила. Через полгода они поженились, дали им комнату в институтском общежитии. Первое время боялся Варегов, что Калачов из-за женитьбы институт бросит, и дружба их насмарку пойдет.

Однако этого не случилось. Частенько, дня за три до стипендии, столовался он у молодых супругов. И к экзаменам по-прежнему вместе готовились, как привыкли с первого курса.

Был такой грех: Варегов не на шутку влюбился в жену Калачова. Тот, наверное, и не заметил его сердечных мук, а Нина Ивановна хотя и поняла, что к чему, но виду не показывала. Увлечение это прошло само собой, когда Варегов познакомился с молоденькой библиотекаршей Катей, Екатериной Дмитриевной.

С Ниной Ивановной его молодая жена подружилась быстро, на свадьбе же. Теперь приятелям ничего не мешало – можно целиком работе отдаться. И вдруг эта трагедия... Казнил себя Варегов, хоть и не виновен был в смерти Калачова. Всячески пытались они с женой поддержать Нину Ивановну. Но она от них стала особняком держаться, замкнулась.

Вот и тогда, поговорив о дочери, спросил он ее:

– А сама ты как, Нина? Почему не заходишь? Катя скучает по тебе.

– Извини, Володя. Не могу я к вам приходить.

– Но почему? Ведь не чужая ты нам, столько лет дружили.

– Слабая стала, не в силах на чужое счастье смотреть. Одна у меня забота – только бы Иришка оттаяла.

– А сын как? Давно его не видел.

– С мальчишкой проще, от него печаль отходчивей. А перед Катей извинись за меня, она поймет...

На том и кончился разговор. Передал его жене – та весь вечер с мокрыми глазами просидела.

Когда конструкторская группа Савина сдавала в Японском море снаряд-магнетометр, директор послал Варегова в помощь. Многое дала ему эта командировка. Приглядывался к людям, нельзя ли кого в отдел пригласить. И только здесь по-настоящему понял, что собрать коллектив – дело сложное.

Испытания затянулись, на обратном пути корабль попал в полосу льда. В тот год зима выдалась ранняя, суровая, целый караван судов вмерз в лед у Сахалина. Сначала пошла шуга, потом ледяные осколки. Резко упала температура, осколки возле борта стали сцепляться в льдины. В носовом отсеке появилась трещина, командир по рации запросил у порта ледокол. А в трюме уже набралось двадцать сантиметров ледяной воды.

Савин и Варегов сидели в посту управления, от нечего делать перелистывали чертежи. Только усмехнулись, когда командир корабля по внутрикорабельной связи приказал надеть спасательные жилеты, расчехлить шлюпки – течь все увеличивалась.

В пост управления вошел слесарь Чебышев, увидев инженеров, спросил:

– Почему не в жилетах?

Савин ответил ему с ленцой в голосе:

– Какой толк их надевать, если нас льдом затирает? А в воду угодишь – конец и того быстрей.

– Выходит – сидеть сложа руки?

– От нас с вами ничего не зависит. Подойдет ледокол – выживем, не успеет – потонем.

Варегов молчал, стесняясь принять сторону Савина, хотя был с ним согласен: зачем суетиться, сыр-бор зажигать?

Чебышев заинтересовал его с начала командировки: никто из слесарей лучше не разбирался в механике снаряда. Слова лишнего не скажет, а тут удивил Варегова.

– Разнюнились – слушать тошно, – медленно выговорил Чебышев. – Вы еще монетку подкиньте – жить или не жить.

– Зачем гадать? Такова логика, Николай Михайлович.

– Перед рабочими не позорьтесь с такой логикой, – и, кинув Савину спасательные жилеты, Чебышев вышел.

Инженеры переглянулись, Варегов первым начал надевать жилет на себя. Следом за ним, скептически улыбаясь, – Савин. Варегов видел: слова слесаря задели его самолюбие,

Они поднялись на палубу. Здесь толкались свободные от вахты матросы, сдаточная бригада.

Над заледенелым морем висело непроглядное, закрытое тучами небо, и только по ходу корабля мерцали огоньки – это спешил к ним ледокол.

Корабль, хоть и медленно, но двигался вперед – стоять на месте было опасней, льдины все грузнели, торосились. Матросы не прекращали заделку щели в носовом отсеке. Захлебывались насосы, а вода в трюме все прибывала. Когда подошел ледокол, воды набралось полметра.

Корабль вернулся во Владивосток. Здесь же, не откладывая в долгий ящик, Варегов предложил Чебышеву перейти в отдел. Но Чебышев отказался:

– За доверие спасибо, только отплавал я свое. Пора к тихой пристани.

А буквально на другой день, как прилетели в Сухановск, Чебышев сам пришел к нему в кабинет и попросился в отдел. Не стал Варегов расспрашивать, что у слесаря случилось, видел: на нем лица нет.

Большого труда стоило уговорить начальника сборочного цеха Гурского, чтобы тот отпустил Чебышева. После долгих переговоров Гурский согласился, но тут же замолвил слово за технолога из своего цеха Панкратова. Варегов подивился неожиданной щедрости, но Панкратова в отдел взял: его называли энергичным инженером.

Не без труда удалось перевести опытного электрика Сарычева; заупрямился начальник электроцеха. А потом, прослышав о сдаточном отделе, работники стали приходить сами, да не всех брал Варегов. Хороший специалист – характер обидчивый, тяжелый, в трудную минуту на такого не положишься. Другой – душа нараспашку, добряк, так в деле неловок, в момент опасности (а они случались на испытаниях) от страху что и знал – забудет. Третий – на деньги падок, даром и не наклонится, – таких Варегов остерегался больше всего.

Спустя год после разговора в кабинете директора в сдаточном отделе работало двадцать человек.

Глава третья

ВЕРТОЛЕТ НАД КОРМОЙ

Над неровными зубьями Хибинских сопок низко повис желток блеклого полярного солнца. Кривое ущелье Кольского залива кишит белогривыми волнами. А там где море врезается в материк, глыбой лежат тучи. Они словно преграждают выход из залива тем, кто задумал померяться с Баренцевым силой.

Шестеро молча идут по пирсу заполярного городка, что приткнулся к горбатым сопкам. По крутому трапу поднимаются на палубу спасательного корабля, кивками здороваются с вахтенным и проходят на корму. Над кораблем разносятся дробные сигналы отплытия, мелкой дрожью лихорадят палубу запущенные двигатели.

Студеная вода вскипает под винтами, и вот за кормой расплетается жгут тугих волн. Корабль разворачивается и берет курс на выход из залива, в ненастье. А вслед изумленно смотрят окна полусонных зданий, безмолвно вопрошая: «И какая нелегкая несет вас в холодное море?»

Заученными движениями люди на корме сдирают припорошенный мокрым снегом брезент с серебристого аппарата, похожего на одноглазого краба. Выпуклый фиолетовый глаз смотрит на них и злорадно искажает хмурые, озабоченные лица.

Каждый раз, когда корабль возвращался из моря и Максим спускался на пирс, ему казалось; завтра он уже не сможет подняться на палубу, не найдет в себе сил. – Но утром его осторожно тормошил за локоть руководитель группы Турбин – и он вставал.

Болело все: ноги, руки, шея, спина. Словно кто-то перепоясал его ремнем и день ото дня все туже стягивает грудную клетку, все ближе сводит лопатки. Но он вставал, вставал поспешно, чтобы никто не догадался, как он устал.

Испытания глубоководного аппарата «Клен» шли уже второй месяц. И впустую. То подводила телевизионная камера, и аппарат слеп, и слепли люди у темных экранов. То отказывали двигатели, «Клен» зависал над дном, и оператор чувствовал, как на рычагах управления мертвели его беспомощные руки. То нарушалась герметичность, блоки заливала едкая морская вода, и Турбин до крови закусывал тонкие спекшиеся губы.

Сегодня группа вышла в море последний раз. В случае неудачи испытания «Клена» откладывались на год.

Турбин прошел в тесный, заставленный аппаратурой пост управления. Сел на место оператора. Всюду, куда упирался взгляд, громоздились приборы. Приторно-сладкий запах канифоли напомнил Турбину запах лекарств. Будто сидит он в больничной палате у постели обреченного человека и ничем не может ему помочь.

Зябко поежился, включил телевизионную камеру. На экран выплыли синие очертания корабельной надстройки, люди, склонившиеся над съемным блоком гидролокационной станции, капризной, часто выходящей из строя.

Неделю назад Турбин отправил начальнику сдаточного отдела телеграмму с просьбой приехать. Опытный Варегов, возможно, разобрался бы в неполадках, помог. Однако тот не приехал, и Турбин потерял последнюю надежду. Пытался скрыть это, не расхолаживать сотрудников. Но сейчас, вглядываясь в их лица через телевизионный экран, понял: люди тоже не верят в успех.

Видимо, только Максим, еще не привыкший к неудачам, надеялся на чудо. И руководитель группы пожалел, что взял парня в эту трудную командировку. В окружении коренастых, несуетливых рабочих он походил сейчас на тонконогого опенка среди крепких грибов. Что-то доказывал бригаде, обращался то к одному, то к другому. Рабочие недоверчиво хмурились.

Турбин протянул руку к выключателю телекамеры, как вдруг заметил; люди на палубе, как по команде, задрали головы к небу. В ту же минуту ослаб шум дизелей, усилилась бортовая качка. Ручками управления развернул телекамеру вверх. Экран застилало белое месиво очередного снежного разряда – так называли здесь, в Заполярье, короткий густой снегопад, от которого палуба корабля в минуту покрывалась липким снегом.

Сквозь снежную пестрядь к кораблю подлетал вертолет. Покачиваясь, он завис над кормой. Дверца вертолета открылась, и из него, прочеркнув по небу зигзаг, выпал веревочный трап. Вскоре па первых балясинах показался человек в черном полушубке.

Корабль уже выходил из залива. Порывистый ветер ненастного моря давал о себе знать, легко раскачивал человека на трапе, норовя скинуть его вниз. Ноги срывались, смельчак повисал на руках и опять находил опору. Вот он уже на последней ступени в метре над палубой. Но прыгать не торопится, закидывает голову и что-то кричит вверх.

Турбин опять направляет телекамеру в небо и видит: на корабль спускается второй человек, одетый в щеголеватую дубленку. Движения у него нерешительные, судорожные, хотя под тяжестью первого трап обвис и ступеньки не болтаются под ногами. Из-за сильного ветра он вынужден то и дело придерживать шляпу на голове.

Не раз на заводе слышал Максим о контрагентах. О них говорили кто с уважением, кто с откровенной завистью. Но и завидовали по-разному. Одни восхищались тем, что они постоянно в дорогах, всю страну исколесили вдоль и поперек. Других больше волновали высокие оклады. Но все сходились в одном: глубоководную аппаратуру лучше их на заводе никто не знает.

Когда над кораблем повис вертолет и на веревочный трап выбрался человек в меховом полушубке, бригада оживилась.

– Кто это прилетел? – стараясь перекричать шум винтов, спросил Максим Колю Баева – молодого рабочего, стоящего ближе других. Был он рыжеват, и даже лицо имело рыжеватый, жизнерадостный оттенок.

– А черт их разберет! Главное – из сдаточного, они в таких куртках форсят, – парень сдвинул зеленый берет на затылок.

– Может, Варегов?

– Нет, не похож. Тот поувесистей будет.

– Они и друг друга-то наверняка не все знают, вечно в разъездах, – заметил Смолкин-старший.

Смолкин-младший только кивнул. Так братья участвовали в разговоре: один скажет – другой молча согласится.

– Это, кажись, Чебышев, – не отрывая глаз от человека на трапе, предположил Семеныч – самый пожилой член бригады. Одернув ватник, добавил: – Точно, он.

– Чебышев? – Смолкин-старший переглянулся с братом.

Тот обрадованно подытожил:

– Ну, крепкую подмогу прислали. Теперь дела пойдут, только держись.

– Он кто, заместитель Варегова? – спросил Максим.

– Рядовой контрагент, такой же слесарь, как я, Варегов ему самые муторные испытания поручает. Котелок варит, и руки к месту прилажены, – обстоятельно ответил Семеныч.

Все умолкли, с беспокойством следя за неловкими движениями человека в дубленке. Вздохнули облегченно, когда он спрыгнул на палубу. Окружили прибывших.

Савина Максим видел раньше – тот работал в конструкторском бюро. Лицо инженера покрывала бледность, а по-девичьи маленькая рука, протянутая, когда здоровались, подрагивала мокрым лягушонком. Позднее Максим узнал, каких усилий стоило контрагенту уговорить Савина махнуть до корабля вертолетом, а не дожидаться попутного катера. И сейчас конструктор в душе проклинал торопливого попутчика за перенесенный страх и вместе с тем гордился собой: не побоялся, вылез из вертолета на непрочный веревочный трап, вот-вот готовый оборваться под ногами.

Рукопожатие Чебышева не было сильным, хотя чувствовалось – при желании бугристая рука может сдавить пальцы до хруста в суставах.

Тут же на палубе Турбин посетовал на неудачи:

– Прямо-таки заколдованный круг: что ни выход – новая неполадка. Руки опускаются. Может, свежим глазом определите, в чем тут дело.

Семеныч пожаловался контрагенту:

– Обрыдла такая работа, Николай Михайлыч. Ладно там – электроника ломается, у меня к ней никогда веры не было, хлипкое дело. Так ведь здесь даже механика стала отказывать, туды ее в качель. На заводе «Клен» на герметичность пытали – разу не было, чтоб вода внутрь попала. А теперь как спуск – так прокладки меняем, не держат, заразы.

– Наверно, визит-эффект сказывается, – подал голос Коля Баев.

– Какой такой эффект?

– «Клен» моря боится, что-то вроде морской болезни подцепил.

Семеныч рассерженно произнес:

– Ну, заварнакал. Тут загвоздка посерьезней. Я в цехе, признаться, вполсилы болты затягивал, и то герметичность была.

– Так, может, здесь причина и кроется? – подал мысль Чебышев.

– Чего-чего? – сразу насторожился Семеныч.

– Пару раз пережал прокладку – вот она и потеряла эластичность, не заполняет выбоины во фланце.

– Черт возьми! А ведь верно, – Смолкин-старший опять переглянулся с братом. Тот утвердительно кивнул ему.

– Это еще проверить надо, – Семеныч в сомнении почесал затылок. – Дай бы бог. Как мне такое в голову не пришло.

– Не по твоей голове, – подначил Коля Баев, для верности спрятался за широкую спину Смолкина-старшего.

– Нишкни, мелкота, – замахнулся Семеныч.

Так они постоянно переругивались, иногда дело до серьезного доходило, по нескольку дней бычились. Но Максим подмечал: что-то связывает их, без разговоров скучать начинали и примирялись.

– Ну, Николай Михайлович, вам и карты в руки – оставляю за старшего, – сказал руководитель группы и обратился к конструктору: – А мы с вами пульт управления посмотрим. Надо там кое-что перепаять, а в одиночку никак не решусь.

– Я в вашем распоряжении, Андрей Иванович. У меня только одна просьбица будет – не найдете ли вы мне рабочий халат? С Николаем Михайловичем так спешно в дорогу собирались, что я свой оставил в Ленинграде, – в голосе конструктора, несмотря на вежливость тона, прозвучало недовольство.

Турбин успокоил его:

– О чем речь? Моментально отыщем. Заодно беретик подберем. У шляпы парусность большая, удует ненароком. Моя, к примеру, уже плавает.

И руководитель группы увел Савина в пост управления.

На Баренцевом море конструктор оказался не по своей воле. Вместе с Чебышевым его командировали на Ленинградский судостроительный завод. Работу там еще не закончили, когда Чебышева вызвал на разговор начальник сдаточного отдела. Сказал о телеграмме Турбина и спросил, не поможет ли он бригаде.

Савин стоял рядом с телетайпом и видел: эти слова контрагент выслушал с обычной для него невозмутимостью. Только поинтересовался, где проходят испытания. Варегов назвал Черный фиорд и затонувшее в нем исследовательское судно «Орион». И тут Чебышев повел себя странно: попросил повторить название фиорда и корабля, задумался и дал неожиданный ответ: «Вылетаю завтра, работу в Ленинграде закончу после».

Случайно Савин проговорился о своем участии в разработке электронной схемы «Клена». И Чебышев принялся уговаривать его вылететь вместе с ним и помочь бригаде. Отказать Савин не смог – до того непривычно было видеть уравновешенного Чебышева в таком возбужденном состоянии.

Они жили в двухместном гостиничном номере. В ночь перед вылетом, часто просыпаясь, конструктор всякий раз видел над подушкой своего соседа красноватый огонек сигареты. Всю дорогу пытался понять причину, которая заставила контрагента, бросив все дела, нестись в Заполярье. Поговорил с Турбиным, но и он не мог объяснить этого.

За ночь – если так можно назвать часть полярного дня после двадцати четырех часов – они пересмотрели десятки схем, внесли несколько изменений.

Ни на минуту не прекращалась работа и на палубе корабля. Аппарат разобрали полностью, до последней прокладки. Чебышев разделил обязанности, и каждый подготавливал к испытаниям один блок. Исчезла суетливость, нервозность. Люди работали так, словно и не материли два месяца те же самые разъемы и прокладки, словно успели соскучиться по работе,

Чебышев не приказывал, не поучал, на вопросы отвечал вопросом: как сам думаешь? И, получив ответ, или соглашался с ним, или осторожно высказывал свое мнение.

За время безуспешной работы люди словно бы разучились смеяться, но теперь шутки сыпались одна за другой.

– Вы слышали, мужики, как Семеныч к электронике относится? – орудуя отверткой, балагурил Коля Баев.– У него, видите ли, никогда к ней веры не было, с железками легче: тяп-ляп молотком – и дело в шляпе.

– Он грамоту вообще не уважает, – вступил в разговор Смолкин-старший. – На каждого инженера косо смотрит.

– Инженер инженеру рознь. Я белоручек не люблю, пустобрехи, – завелся пожилой слесарь, не прекращая работы.

– Это точно, науку он не жалует, – подхватил Баев.– Рассказать, мужики, как он прожег свои новые брюки в клеточку?

– Вспомнил, шалопай, – пробурчал Семеныч.

– Валяй, Коля. Не все ему зубоскалить, – поддержал Баева Смолкин-младший.

– Ну, слушайте. Раз в командировке собрались мы с ним в кино. Я по-быстрому погладился, а он, видимо, впервой утюг в руки взял – глазеет на него, как на новые ворота одно домашнее животное из пяти букв. Раньше-то ему брюки жена-мученица гладила, вот и вышел конфуз – что есть силы через сухую тряпку катает утюгом, а толку – шиш. Задумался, поскреб затылок и спрашивает меня, почему брюки не гладятся. Я ему чин по чину и отвечаю: так, мол, и так, не надо законы электричества нарушать, тогда все в порядке будет.

– Ну, поросенок, – крутанул головой Семеныч.

– «Какие такие законы», – удивился он по причине своей необразованности, – как ни в чем не бывало продолжал парень. – Тут я ему и толкую: электричество, темнота, есть упорядоченное движение электронов. А ты утюгом так размахался, что электроны из спирали через розетку назад в провода выскакивают, не исполняют своей функции. Смотрю –поверил. Стал так медленно водить, что паленым запахло. Короче говоря, в кино я один побежал, а брюк в клеточку больше не видел. Разрази меня гром, если хоть слово соврал, – закончил Коля Баев и отодвинулся от слесаря подальше, остерегаясь, как бы тот не вскипел.

Смеялись все, Семеныч погрозил парню разводным ключом, а сам, того гляди, тоже прыснет.

Максим посмотрел па Чебышева, подумал: «Неулыбчив, а улыбается, не хочет людям настроение портить. Ничего особенного не сделал, а бригаду будто подменили. Каждый себе на уме, но его слушаются, хоть и невелик начальник».

Максим не умел быстро сходиться с людьми и болезненно переживал сбою застенчивость. Вот и сейчас ему хотелось расположить к себе Чебышева, понравиться ему. И вместе с тем, повинуясь проклятой застенчивости, он боялся случайно выдать себя. Потому хмурился и работал, не разгибая спины.

Не заметили, как корабль пришел в Черный фиорд – глубокий залив, стиснутый крутолобыми сопками. Название подходило к этому мрачному месту, похожему на темный, промерзший склеп. Небо здесь почти не прояснялось. Тяжелое, сизое, оно висело так низко, что казалось, вот-вот зацепится за верхушку мачты и согнет ее в дугу.

Здесь, на дне Черного фиорда, лежал «Орион», потопленный фашистами в самом начале войны. «Клен» считался принятым государственной комиссией, если с помощью телекамеры удастся осмотреть затонувшее судно, сделать с него фотоснимки.

Максим увидел: Чебышев отошел от снаряда к борту. И непонятно было, то ли он любуется этими угрюмыми, намертво вцепившимися друг в друга сопками, то ли их вид тревожит его.

Шутки смолкли, малейшая неполадка могла сорвать последние испытания. Бригада опять и опять перепроверяла каждый блок, каждую деталь. И Максиму почудилось: фиолетовый глаз «Клена» уже не злорадно, а с невольным испугом поглядывает на людей, копошащихся рядом.

Приступили к стыковке блоков – последней операции перед спуском. На больших глубинах при нарушении герметичности аппарат мертвел моментально, как человек от разрыва сердца.

Максим стягивал с основным корпусом блок гидролокатора. Опершись одной ногой на леерную стойку, а другую поставив на выступающий блок телекамеры, он вкручивал болты по диагонали фланца, как научили слесари – при такой последовательности равномерно сжималась прокладка.

Чтобы лишний раз не спускаться за массивными крепежными болтами, рассовал их по карманам рабочей куртки. Сверху видны только согнутые спины да слышен звон инструментов. Усиленный волнением, каждый звук воспринимается отчетливо и резко.

За спиной Максима плевалась шипящей пеной темная вода Черного фиорда, он телом ощущал ее ледяной холод. Старался не оборачиваться, но волны магнитом притягивали глаза. Отводил их с усилием, сосредоточивался на работе – и опять мельком глядел через плечо.

Неожиданно от быстрого движения правая нога сорвалась с леерной стойки, Пытаясь сохранить равновесие, рывком наклонился в сторону и услышал, как что-то звякнуло об металлическую палубу, отскочило от нее и упало в воду. Бригада оцепенела.

Из поста управления на палубу вышел Турбин.

– Что случилось? Почему не работаете?

– Болты... Я уронил в воду болты...

– Как так? – растерялся руководитель группы.

– Поскользнулся... – начал было оправдываться Максим и сразу смолк: волнение перехватило горло.

– Запасных нет. Оставили на базе, моя вина, – испуганно пробормотал Турбин.

Чебышев поднялся с корточек, вынул пачку папирос, закурил и только тогда коротко промолвил:

– Паршиво.

– Как же быть? Ведь здесь нужны особые болты, конические. А без трех болтов зальет блок водой, такое давление...

Расстроенный Турбин снял хрупкие очки в золоченой оправе и теперь уставился на бригаду воспаленными, близорукими глазами. И людей прорвало:

– Диплом с гербом, а в башке ни бельмеса, – брезгливо сплюнул Семеныч.

– Вот растяпа, – протянул Коля Баев с досадой.

Смолкин-старший посмотрел на брата, высказал за обоих:

– Ну, работничек. Матушкин сынок...

Максим слышал все это, а видел только Чебышева. Точнее – его глаза. Холодные, как вода за бортом.

– Ну, довольно. – Чебышев выбросил недокуренную сигарету. – Он их со дна не достанет. Надо думать, как выкрутиться: до начала испытаний час.

– Как же, выкрутишься, – процедил Семеныч сквозь зубы.

– Есть тут в мастерской токарный станок. Но... – руководитель группы замолчал, нервно протирая стекла очков носовым платком.

– Что «но»? – повернулся к нему Чебышев.

– Среди нас путного токаря нет.

– Собрали бригадку, – язвительно бубнил Семеныч. – Один другого стоит, наскребли по сусекам.

– Да и станок рухлядь, давно списывать пора. И в придачу не винторезный, а такую резьбу на глазок не нарежешь, – уныло закончил Турбин, надевая на покрасневший нос очки.

– Влипли, – подвел итог Смолкин-младший. – Что это с ним? – кивнул он на Максима.

Тот торопливо выкручивал из блока гидролокатора болт. Сжав его в горячей, потной ладони, он спрыгнул вниз. Бригада смотрела на него с неостывшей злостью. Чебышев – как ему показалось – со снисходительным интересом.

– Тебе что, вожжа под хвост попала? – спросил Баев.

– Я нарежу болты. Я попробую...

– Катись ты знаешь куда?! – вконец вышел из себя Семеныч.

– Не кричите на него, этим не поможешь, – вздохнул руководитель группы.

– А он чего? Некогда пробовать, одна попробовала – без мужа тройню родила. Сорвал, сопляк, последний выход.

– Остынь, хватит ерепениться. – Чебышев опустил руку на плечо слесаря. – Нам терять нечего, пусть попробует.

– Дохлое дело, надо самим кумекать, – недовольно проговорил Коля Баев.

– Попытка – не пытка, В крайнем случае, попросим на час-другой отложить испытание, – рассудил Чебышев. – Ну, иди, чего ждешь?

И бригада неохотно расступилась перед Максимом. Он шагал по палубе и чувствовал, как от стыда и обиды подрагивают руки, жжет глаза. «Надо успокоиться, надо успокоиться», – как заклинание твердил он одну фразу – и не мог прийти в себя. Первый, взбалмошный порыв уверенности, что он сможет на глазок нарезать резьбу, прошел, и Максим ужаснулся.

Ради забавы в институтской мастерской он нарезал резьбу вручную, без автоматической подачи. На спор с Сережкой Земляницыным с точностью до миллиметра снимал диаметр, отмерял нужную длину. Но тогда его не подгоняли ни срок, ни ответственность: не удастся – лишь приятель подковырнет. Другое дело сейчас.

Неудачи посыпались на него с самого начала командировки. Бригада летела в Заполярье спецрейсом – завод зафрахтовал для доставки «Клена» самолет ИЛ-14. На мурманском аэродроме руководитель группы оставил возле выгруженного аппарата двоих - Семеныча и Максима. А сам вместе с остальными членами бригады рейсовым автобусом уехал в порт, где стоял «Памир» – аварийно-спасательное судно, выделенное им на испытания. Машину для доставки груза на корабль Турбин пообещал пригнать часов через десять, не раньше.

Долгая дорога утомила Семеныча, и он предложил:

– На кой дьявол вдвоем зябнуть? Давай договоримся: сначала я в зале ожидания малость сосну, а как солнце зайдет – ты покимаришь.

Максим глянул на низко висящее над аэродромом солнце, мысленно примерил, скоро ли оно сядет. Выходило – через полтора-два часа.

– Договорились, Петр Семеныч. Но только чур – не подводить. У меня тоже глаза слипаются, тоже сутки не спал.

Слесарь поспешно заверил:

– Будь спокоен, не задолю, как только закатится – жди. Ну, побежал, а то уж больно низко висит.

Удовлетворенно хмыкнув, он заспешил к стеклянной коробке аэропорта, похожей на перевернутый аквариум. Максим поудобней уселся на ящик с запасным оборудованием и просидел так час, размышляя о том, о сем. Подумал – давно не писал Светлане.

«Надо заехать к ней ка обратном пути», – решил он, вспомнив, какими глазами Светлана смотрела на него на вокзале, когда провожала в Сухановск.

Стало зябко. Максим кругами забродил возле прикрытого брезентом аппарата. Постукивал ботинком о ботинок, дыханием согревал застывшие руки.

Солнце не заходило. Едва коснулось гребня высокой сопки и, будто оттолкнувшись от нее, преспокойно покатилось дальше. И только тогда Максим понял, как обманул его слесарь: в Мурманске стоял полярный день, и солнце не заходило вовсе. От холода выбивая зубами морзянку, он проклинал себя, ругал изворотливого Семеныча.

Тот смилостивился над ним в шестом часу. Позевывая, подошел к нему, съехидничал:

– И чему вас, шалопаев, в институтах учат – ума не приложу. Надо же, про полярный день забыл.

– А ты и рад на чужой спине проехать, – невнятно огрызнулся Максим – от холода губы отяжелели, двигались с трудом. От злости не заметил, как первый раз назвал слесаря на «ты».

– На то и щука в реке, чтобы всякая бель не дремала, – довольно хохотнул Семеныч, – Иди, сосни часок, специалист с высшим образованием. Уж так и быть, за тебя подежурю.

Максим чертыхнулся и побежал в аэропорт греться, в ушах дребезжал ядовитый голос слесаря. Всю эту историю тот, конечно, рассказал бригаде. Насмешкам не было конца, даже Турбин не удержался:

– Как же ты так обмишурился?

Максим вспыхнул, ничего не ответил. Не поленился, попросил у штурмана лоцию Баренцева моря. Узнал, что, несмотря на соседство Ледовитого океана, море не замерзает, сразу три теплых течения прогревают его. Возле семидесятой параллели с середины мая по конец июля стоят полные световые дни. Чем севернее, тем полярные дни и ночи длинней. Дважды в сутки вода в море вздымается. Максим заметил: когда уходили в море – поднимались на корабль, возвращались с испытаний – на пирс входили с низко опустившейся палубы.

Из интереса проштудировал лоцию от корки до корки, а насмешки не прекращались. Пытался сводить их на шутку, но потом начал сердиться. Видя такое дело, братья Смолкины больше не поминали случай на аэродроме, но Семеныч с Баевым иногда еще подначивали. И вот теперь эти болты...

Спустился в мастерскую и перво-наперво осмотрел станок. Даже в институте станки были не так изношены. Да и на мастерскую мало походил этот трюмный угол с низким подволоком, освещенный одной единственной лампочкой под толстенным матовым плафоном.

В железном ящике, разобрав кучу металлического хлама, не без труда нашел подходящую заготовку – отрезок шестигранного прутка. Прикинул – хватит ровно на три болта.

Подобрал нужные резцы, на шлифовальном круге переточил их заново и закрепил в держателе. И только тут ощутил, как размашиста качка под ногами. Несколько секунд приноравливался к ней, поустойчивей расставил ноги. Зажал заготовку в суппорте, вдохнул поглубже, словно в холодную воду прыгать приготовился, и включил станок.

Шум мотора не успокоил, скорее насторожил – несмазанные шестеренки тарахтели на малых оборотах, повизгивали на больших. Не мог решиться подвести резец к заготовке, пересилил себя с трудом. Машинально взглянул на часы – и вот победитовая кромка резца осторожно врезается в податливый металл.

Резьбу выверял болтом, вывернутым из корпуса гидролокатора. Одновременно увеличивая продольную и поперечную подачу салазок с резцедержателем, сделал первый проход. Подумал; вроде бы получается, только повнимательней быть.

Сделал второй проход, третий. Перед последним, чистовым, почувствовал дрожь в пальцах. Заставил себя успокоиться, опять осторожно подвел резец и медленно начал четвертый проход.

Отделил готовый болт от заготовки. Хотел взять его, еще раз тщательно проверить резьбу, но сдержался – подгоняло время.

Сразу же приступил ко второму болту. Руки действовали уверенней, решил рискнуть – сократил количество проходов до трех. И зря – резьбу довел с трудом, второй болт чуть не стоил ему победитовой напайки.

Выключил станок и рукавом смахнул с разгоряченного лба липкий холодный пот. Соленая капля попала на пересохшие губы, нестерпимо захотелось пить. Легче отогнать мысль, чем желание. И пока за четыре прохода нарезал последний болт, представлял себе, как после побежит к питьевому бачку и осушит его до дна.

Начал испытывать странное ощущение, будто руки подчиняются не его воле, а воле каких-то таинственных шестеренок, скрытых в станке под облезлым кожухом.

Наконец, последний болт упал в лоток. А в глазах опять мерещится резьба, до боли сводит их к переносице. Остановил станок, передохнул. Потом выгреб теплые болты из цепкой серебристой стружки и торопливо поднялся на палубу.

Сопки вокруг фиорда скрыла плотная кисея мокрого снега, и люди возле «Клена» выглядели, как зимовщики на льдине, одиноко, затерянно. Услышав шаги Максима, они обернулись к нему, прекратили разговор. Смотрели настороженно, требовательно.

Чуть помедлив, он протянул болты Чебышеву. Тот аккуратно сложил их один к одному, прищурился, сравнивая резьбу. Слышалось или только казалось Максиму, как ударяют о палубу крупные снежинки. Бригада молчала.

– Ну, как? – не вытерпел Семеныч. – Подойдут али нет? – спросил он неожиданно осипшим голосом.

– А ты как думаешь? – с подвохом спросил Чебышев.

– С рожи похожи, – почесал затылок Семеныч.

– Значит, подойдут.

– Проверить бы надо, – засомневался слесарь. – По дыму над баней пар не угадаешь.

– Ты вроде бы громче всех парня материл?

– Так ведь за дело, – развел руками слесарь.

– Вот ты и поставь их на место, чтобы в другой раз неповадно было матушку поминать. А Максим свою промашку на отлично исправил, – и Чебышев протянул болты Семенычу.

Тот недоверчиво хмыкнул и полез на аппарат. Ввернул первый болт, крякнул, принялся за второй.

– Ты уж меня извиняй, парень, – сверху обратился он к Максиму. – Сам понимаешь, какая нервенная ситуация была. Эх, печки-лавочки! Как по маслу идут...

Максим крепился, но не мог сдержать улыбку – она широко растянула пересохшие губы.

Братья Смолкины и Коля Баев хлопали его по плечу, он отмахивался от них, чертыхался грубоватым баском. И понял – только сейчас он стал для этих усталых людей сбоим, его признали.

Из динамика с шумом вырвался голос командира корабля. Он запрашивал, все ли готово к испытаниям. Турбина не было на палубе, и к переговорному устройству подошел Чебышев, взял рожок микрофона.

– Докладываю – аппарат к спуску готов.

– Начинайте испытания. Желаю удачи! – напутствовал командир. И добавил менее официально: – Ни пуха ни пера.

– К черту, товарищ командир! – подмигнул бригаде Чебышев и выключил микрофон. Скомандовал: – Все поместам, пятнадцатиминутная готовность.

Максим побежал к пульту управления, так и забыв осушить питьевой бачок. Не видел, как на палубу из трюма выбрался весь перемазанный, уставший, но довольный собой Турбин.

– Мы спасены, Николай Михайлович!

Чебышев с удивлением оглядел взъерошенного руководителя группы.

– О чем это вы?

– Нашел! Все ящики с запасными деталями перерыл и все-таки нашел!

– Что нашли?

– Да болты, что же еще!

Чебышев только сейчас увидел в руке Турбина три новеньких болта в густой темной смазке.

– Случайно завалялись, – радостно сообщил тот, поправляя свободной рукой сползающие с носа очки. – Можно ставить на место.

– Малость опоздали. Ваш Максим за сорок минут три болта нарезал.

– Не может быть.

– Смотрите сами – гидролокатор собран.

– И верно...

– Командир корабля дал «добро» начать испытания.

– Ну, Максим! А ведь я, по правде говоря, не надеялся на него. Болты-то не простые. Применяются для особой прочности.

– Точно, в море прочность нужна особая, – думая о чем-то своем, вымолвил Чебышев и перевел посуровевший взгляд на берег.

Снежный разряд иссяк, и белесые сопки, как на гравюре, четко выделялись на фоне темной воды фиорда и густо-сизого неба.

– Пойду, положу их на место, – спохватился Турбин.– Вдруг опять что случится.

– Не беспокойтесь. Не Максим, так я бы нарезал.

– Вы?!

– Десять лет токарил, навык есть, – рассеянно проговорил Чебышев, не отводя глаз от сопок.

– Так что же раньше молчали?

– Не успел, Максим опередил меня.

– Не успели?..

Руководитель группы недоверчиво уставился на контрагента и рассмеялся, заметив, как в хитроватом прищуре подобрело лицо Чебышева.

Глава четвертая

КОРАБЛЬ НА ДНЕ

Иногда Максиму, как в детстве после плохого сна, хотелось посильнее протереть глаза, ущипнуть себя за руку. Не снится ли ему этот корабль в серо-синей эмали, лиловая стынь нелюдимого Баренцева моря, усталые люди рядом?

А ведь можно было выбрать работу поспокойней, без романтики, от которой в короткие часы отдыха едва приходил в себя в кубрике па жестком пробковом матрасе. Все могло быть иначе, легче, если бы не характер. А он у Максима, как говорила мать, был трудный, отцовский.

На распределении из группы в тридцать человек его вызвали десятым. Еще оставалось свободным место в Омске, куда взяли направление Степан и Виктор. Мог бы и он поехать с ними, но неожиданно для всех выбрал никому не известный Сухановск.

Следом за ним вызывали Риту Голосову, которая, как он точно знал, была неравнодушна к Виктору. Сколько раз говорил об этом старосте:

– Разуй глаза – влюбилась в тебя по уши.

Виктор только отмахивался:

– Возраст у нее такой влюбчивый, вот и вбила себе в голову, что я – самая подходящая кандидатура.

– А если всерьез, зачем мучить девчонку?

– Я не мучаю, а даю время одуматься. Подожди, пройдет у нее это, и следа не найдешь.

На распределении видел Максим, как нервничает Рита, заметил, каким взглядом она проводила его. Пожалуй, это и заставило его выбрать Сухановск, хотя он никому не сказал, в чем дело.

Приехал на завод, когда шла сборка «Клена», и над чертежами ему долго корпеть не довелось: попал в цех. Здесь познакомился с бригадой, впервые увидел аппарат. А буквально через месяц Турбин взял его на Баренцево море сдавать «Клен» государственной комиссии.

Пока программу испытаний на глубине не выполнили даже наполовину.

Еще раз на воздухе проверили телекамеру, двигатели, на долю секунды включили ртутные осветители. Через переговорное устройство связались с остальными членами бригады: Смолкин-младший сидел у телевизионного приемника в командирской рубке, Семеныч и Коля Баев дежурили у лебедки, Чебышев у аппарата.

Кран-балка подцепила «Клен» и осторожно завела его за корму. На экране видно Семеныча, Колю Баева, матросов, наблюдающих спуск.

Стравливая кабель, заработала лебедка. Палуба плавно поднимается вверх, изображение сдвигается из стороны в сторону – это ветер раскачивает аппарат, на волнах с борта на борт оседает корабль. Показалась широкая темная корма, она медленно закрывает экран, сумрачней стало в посту управления.

Здесь четверо: Турбин, Савин, Смолкин-старший и Максим. За пультом – руководитель группы. Опять нервничает, покусывает тонкие губы.

Савин спокоен, на экран поглядывает равнодушно, ладошкой прикрывая зевоту. И не поймешь, то ли и впрямь не выспался из-за дальней дороги, то ли делает это нарочито, на зрителя, – вот, мол, какие у меня нервы крепкие.

Смолкин-старший не скрывает волнения, напряженно сопит на ухо Максиму, переминается с ноги на ногу.

Высокая волна брызнула в объектив телекамеры, изображение стало нечетким, зыбким. На экран наплыл плотный серый туман – аппарат под водой.

Спуск на дно продолжался четверть часа. Все это время перед «Кленом» крутилась стайка серебристой мойвы. У самого дна она отстала, врассыпную ушла из света прожектора камбала, похожая на широкие листья фикуса.

Первое, что увидели на дне, – большая морская звезда с пятью изящно изогнутыми лучами. Неподалеку от нее – черные шары, размером с кулак, – морские ежи.

Затонувший корабль еще раньше отметили сигнальными буйками, аппарат остановился возле самой кормы. «Орион» лежал па боку, зарывшись правым бортом в песок и гальку.

Включая то один, то другой двигатель, Турбин осторожно повел «Клен» к носовой части корабля, вдоль разрушенной палубы.

Как выглядел корабль раньше, Максим представлял себе по рисунку из книги: вытянутый остроносый корпус, высокая кормовая надстройка с трубой и мачтой, приземистая передняя надстройка с мачтой, украшенной такелажем. Теперь Максим не увидел ни мачт, ни корабельной трубы, только обросший мохнатыми водорослями корпус корабля.

В пост управления вошел Чебышев, застыл у двери, прищуренным взглядом впился в телевизионный экран. Когда на экране показались деревянные балки развалившейся передней надстройки, неожиданно попросил Турбина:

– Здесь остановите. – И добавил, понизив голос; – Сюда угодила бомба, от нее «Орион» ко дну пошел.

Хотел руководитель группы спросить, откуда Чебышев знает об этом, повернулся к нему и промолчал, разглядев в тусклом мерцающем свете строгое, отрешенное лицо контрагента.

Приблизил аппарат к проему в палубе корабля. Мощный луч прожектора высветил поломанные шпангоуты, упавшие переборки, мелких крабов на них. Лучше сохранились деревянные части корабля, металл изъели раковины, похожие на глазки в сыре.

Тишина была такая, что от щелчка в динамике руки Турбина на рычагах управления вздрогнули. Спрашивал председатель приемной комиссии, находящийся в командирской рубке:

– Андрей Иванович?!

– Слушаю вас.

– Как думаете – можно поднять «Орион»?

– Затрудняюсь сказать, я в этой области не специалист.

– И все-таки, – настаивал председатель.

Турбин заерзал на поворотном стуле, ответил не сразу:

– «Орион» пролежал в воде тридцать лет, срок немалый. Наверняка черви-древоточцы потрудились. Кроме того, корабль пробит посередине. Как бы при подъеме не развалился на части.

– Не развалится, корпус у него крепкий, днище обито медными листами. Да и бомба прошла наискосок.

– Простите, кто это говорит? – услышав незнакомый голос, удивился председатель комиссии.

– Чебышев. Я вчера прибыл на корабль.

– А, гость с неба.

– Тут другая опасность. В кормовом отсеке лежали мины.

– Мины?! – недоуменно спросил председатель. – Откуда они взялись? Первый раз слышу.

– Говорю – значит, знаю, – веско сказал Чебышев. – Впрочем, морская вода могла разъесть корпуса, но чем черт не шутит.

– Ну, дела... – протянул председатель. Динамик щелкнул, шорох в нем прекратился. Спустя минуту, в разговор вступил командир корабля:

– Товарищ Чебышев! Будьте добры, поднимитесь в рубку.

Контрагент вышел из поста управления, оставшиеся переглянулись.

– Вот это номер! – выпалил Смолкин-старший.– Откуда он все знает?..

Председатель комиссии попросил направить камеру к корме «Ориона», предупредил:

– Только осторожней, Андрей Иванович. Если, паче чаяния, мины взорвутся, от «Клена» болта не останется. Может и нас тряхнуть.

– Ну, экспериментики,– заворчал Савин. – Невзначай и на дне окажемся.

Турбин, включая то один, то другой двигатель, медленно подвел камеру к корме.

Таинственная запущенность исходила от затонувшего судна. И только актинии, похожие на соцветия георгинов, да морские звезды, рассыпанные по корпусу там и тут, несколько оживляли мрачную картину.

Турбина у пульта управления сменил Смолкин-старший. Он слишком близко подвел камеру к кормовой надстройке и не успел вовремя остановить двигатели – «Клен» ткнулся в палубу затонувшего корабля. Поднятая муть серым дымом заволокла экран, все замерли.

Когда муть рассеялась и Смолкин-старший отвел камеру, облегченный вздох раздался в посту управления.

– Не понимаю, чем эта развалюха начальство заинтересовала. Для испытаний можно выбрать объект без начинки и поинтересней.

– Не скажите, Виктор Васильевич, – возразил Савину руководитель группы. – У этой развалюхи – как вы изволили выразиться – судьба прямо-таки героическая.

– Как бы и нам рядом с ней посмертно в списки героев не попасть, – не унимался конструктор.

Его перебил Коля Баев:

– Андрей Иванович, расскажите об «Орионе».

– Думается мне, Чебышев о нем больше знает,– задумчиво произнес Турбин. – Я ведь расскажу только то, что в книгах написано.

– А я и этого не знаю, – признался Баев.

– «Орион» построили по ленинскому декрету, и потому быстро, буквально за месяцы. На архангельской верфи нашли корпус зверобойной шхуны, его и приспособили. С затопленного буксира подняли подходящих размеров котел, на корабельных кладбищах отыскали другое оборудование, оснастку. Как говорится: с миру по нитке – голому рубаха.

– А как он погиб, Андрей Иванович?

– Подробностей не знаю, Максим, об этом мало написано. Видимо, свидетелей немного осталось.

Председатель комиссии попросил сделать фотоснимки с затонувшего корабля, и Турбин опять сел на операторское место.

Аппарат работал безупречно. Изображение на экране было таким четким, что Максиму казалось: протяни руку – и дотронешься до морских звезд на палубе, до мрачных обломков надстройки.

Командир корабля по динамику поздравил сдаточную бригаду. Турбин расцвел, по-мальчишески задорно толкнул локтем сидящего рядом Смолкина-старшего.

Когда Максим поднялся на палубу, неяркий свет полярного дня ослепил его, от усталости закружилась голова, обмякли ноги. И сном представилось увиденное на экране: опрокинутый на борт корабль, поломанные шпангоуты, пучеглазые крабы в щелях.

Закончив испытания, «Памир» вернулся на базу. Чебышев и Савин засобирались в Ленинград. На их счастье, вечером уходил в Мурманск морской буксир. Договорившись с его капитаном, контрагент пришел на корабль проститься с бригадой, конструктор остался на буксире.

Турбин выставил на проводы бутылку спирта. Чтобы не мозолить глаза корабельному начальству, отвальную устроили в посту управления. Максим и Коля Баев сбегали на камбуз, принесли квашеной капусты в целлофановом пакетике, селедку, пару пачек соленых галет.

Прежде чем разлить спирт, Турбин замялся, посмотрел на контрагента.

– Все хочу спросить, Николай Михайлович... Что заставило вас прилететь, бросить работу в Ленинграде?

– Об испытаниях мне Варегов сообщил.

– Но ведь он не обязывал мчаться сюда, к черту на кулички, не так ли? – не отставал руководитель группы.

– Не обязывал, точно.

– И об «Орионе» знаете,– заметил Максим. – Вы плавали на нем, да?

– Угадал, парень. В июне сорок первого я на нем в море вышел. Моложе тебя был, совсем салажонок.

– На «Орионе»? – Турбин поправил очки на переносице. – Вон в чем дело...

Баев подвинулся к Чебышеву.

– Расскажите, Николай Михайлович.

– Правильно. Ради такого дела с выпивкой повременим, – поддержал его Семеныч, отставил свой стакан в сторону.

Все примолкли.

Чебышев оглядел бригаду, закрутил в пальцах спичечный коробок.

– С детства втемяшилось мне в голову моряком стать. Потому, как восемнадцать стукнуло, на «Орион» напросился. А тут война... Много людей погибло в том фиорде, будь он проклят. Немец налетел неожиданно, и корабль с первого же попадания начал тонуть. Спустили шлюпки – фашист и их обстрелял. До берега нас добралось человек пятнадцать из шестидесяти, что в рейсе было. «Орион» ушел под воду на наших глазах, с непривычки картина жуткая. – Чебышев посмотрел в открытый иллюминатор, сказал, как отчеканил: – Крепко фашисты за «Орион» поплатились – больше двухсот их кораблей ржавеет здесь на дне.

– А как на нем мины оказались? – переглянулся с братом Смолкин-старший.

Чебышев продолжил свой рассказ:

– Мы вышли в море в первых числах июня. А за четыре дня до начала войны здесь закружили немецкие самолеты. Их отогнали, нам было приказано вернуться в Мурманск. А мы у самой кромки полярных льдов. Не успели к Кольскому заливу подойти, как война грянула, пришлось в фиордах прятаться. Тут встретили наш сторожевой катер, который только что «юнкерсы» продырявили. Сняли мы команду, а командир катера – молоденький лейтенант – велел перенести на «Орион» несколько мин. Конечно, груз опасный, но лейтенант так рассудил: если какой немецкий корабль погонится за нами, то можно опять схорониться в фиорде, минами его перегородив. И ведь правильно задумал. Не успели отойти от затонувшего катера – навстречу немецкий морской охотник, Видит – судно невоенное, решил «Орион» в целости захватить. Только сорвался этот номер, дальше все получилось, как лейтенант загадывал. Заспешили мы обратно в фиорд, а у самого входа бросили пару мин. По воде стлался туман, да и фашисты погоней увлеклись, в азарт вошли. Ну, и взлетели на воздух сразу на обеих минах. А мы, прижимаясь к берегу, – дальше.

Здесь, в Черном фиорде, «юнкере» нас и накрыл. Видно, это был один из тех, которые на сторожевой катер набросились, – уж больно быстро он отстрелялся. Да и так многих убило...

Чебышев вынул из кармана портсигар, закурил, выпустив густой клуб дыма. И только после этого закончил:

– Узнал я от Варегова, что вы свой аппарат на «Орион» спускаете, вот и решил еще раз на него глянуть.

– Тот лейтенант в живых остался? – спросил Турбин, поправив очки на переносице.

– Нет, погиб. На моих глазах очередью прошило,– сразу ответил Чебышев, будто ожидал этого вопроса.

Задумались братья Смолкины, склонил голову Семеныч, притих Коля Баев.

Неожиданно Максим подумал: не все Чебышев рассказал, что-то в себе оставил. Иначе бы так не изменился: лицом потемнел, острый кадык уперся в тесный ворот сатиновой рубахи.

И тут же Максим одернул себя: такое поведать – все равно, что заново пережить.

Наверное, об этом же подумал и руководитель группы:

– Да, война...

Взял бутыль со спиртом и, разлив по стаканам, предложил:

– Выпьем за лейтенанта и всех, погибших тогда.

Выпили не чокаясь, до дна. И сразу набросились на закуску – на испытаниях питались урывками, бортовыми пайками, а ими до сытости не наешься, только аппетит раздразнишь.

– Ну, Николай Михайлович, а теперь за тебя, – объявил Турбин. – Если бы ты не прилетел...

– Выпить бы не с кем было, – досказал Чебышев. – Давайте лучше за «Клен», за ваш успех. Чего бодягу разводить.

– В жилу попал, Михайлыч. Лучше уж спирт разводить, чем бодягу, – с показной серьезностью произнес Семеныч. – Спирту много, а впервой причащаемся.

Смолкин-старший, ножом подцепив селедочный хвост, упрекнул слесаря:

– Говоришь, словно ахти как любишь выпить.

– Не замечал за ним такого, – сказал Турбин.

– Я и сейчас, Андрей Иванович, пьяниц не терплю. Эко счастье целыми днями сознание дурманить. Не на то человеку голова дадена, чтобы ее за свои же деньги в негодность приводить. Но совсем непьющих тоже не уважаю, взять того же Савина.

– Ну и въедливый мужик, – протянул Смолкин-младший. – Он нам так помог, а ты куражишься.

– За помощь – честь и хвала, а за неуважение к обществу я его уважать не стану. Михайлыч для нас не меньше сделал, а людей не чурается.

Чебышев остановил его:

– На Савина не обижайся. Язва у человека, не может он с тобой наравне пить. А мужик он толковый.

– Да, в электронике – как рыба в воде, – согласился Турбин. – Без него туго бы пришлось.

– Мы сегодня выпьем или нет? – взмолился Смолкин-младший.

Брат поддакнул:

– И рука устала.

Выпили и потянулись к закуске, а Максим опять припал к бутылке с водой: горло обжигало с непривычки так, будто горячий уголек заглатывал.

Семеныч жалостливо посмотрел на него, съехидничал:

– Не будет из тебя путного мужика. На спирте вся медицина стоит, а ты смурзился, как котенок.

– Вот неугомонный, теперь к Максиму пристал,– недовольно проговорил Смолкин-старший. – Хлеще банного листа.

Баев объяснил ему:

– А он в хорошем настроении всегда подначивает. «Клен» сдали, скоро дома будем, вот и радуется – опять рядышком со своей старухой в сытости и холе жить-поживать станет.

– Клен ты мой опавший, клен заледенелый, – запел Семеныч неожиданно.

– Ну, с такими орлами любую комиссию объегорить – пара пустяков, – усмехнулся Чебышев.

– Э, нет, Михайлыч. Больше я из дома ни ногой, у меня эти комиссии вот где сидят, – ребром ладони слесарь постучал по красной шее. – Старуха в эту командировку еле отпустила, даже белье не хотела собирать. Говорит: совсем ты, старый, рехнулся. Молодые, говорит, за туманом едут, как в песне поется, а ты по кой ляд – неизвестно. Денег нам хватает, а от тумана в твоем возрасте ревматизма случается. И верно, не для меня эта ревматика, поздно старого дурака перемолаживать. Пусть Максим с Николкой лямку потянут.

Вспомнив о деле, Турбин, ни к кому не обращаясь, строго пояснил:

– Мы в море не скоро выберемся, год над чертежами просидим.

– Не скучно будет после такой веселой работки опять в конструкторском штаны протирать? – спросил контрагент Максима.

– Хорошего мало, здесь веселее, – ответил он и почувствовал, как хмель ударил в голову и начал заплетаться язык.

– Когда мужики за болты материли, тоже весело было?

Бригада рассмеялась, а Максим чуть не поперхнулся водой. Но не обиделся, видел – Чебышев говорит не со зла. И тут ему стало так весело и легко, что захотелось перецеловать всех в давно небритые щеки.

– Давайте выпьем,– неожиданно для самого себя предложил он и первым взялся за стакан.

– Не пей больше. Завтра голова будет болеть,– предостерег Турбин.

– Пусть пьет, не обижайте ребенка. Это всегда так: первая – колом, вторая – соколом, а остальные мелкими пташками, – сказал Семеныч, чокаясь с Максимом.

Тот выпил залпом, и все вокруг стало теплым и зыбким. Язык заговорил без умолку, сам по себе, что Турбин – хороший начальник, братья Смолкины – отличные товарищи, Семеныч – замечательный мужик. А ухмыляющегося Колю Баева щедрый пьяный язык заверил, что из парня получится слесарь похлеще Семеныча.

Вместо спирта ему наливали чистую воду, но он уже не замечал этого, отключился. Сказались месяцы работы без отдыха, нервотрепка, скудные бортовые пайки, на которых сидели по неделям.

Утром, проснувшись в кубрике на рундуке Коли Баева, он не мог вспомнить, как оказался здесь. Повернулся на бок и чуть не застонал от боли: в голове словно чугунный шар прокатился от виска к виску.

– Смотри-ка, ожил, – свесился с койки Баев. – Как головка, старина?

– Трещит, повернуться не могу. Почему мы постелями поменялись?

– Умора. Неужели ничегошеньки не помнишь?

– Я что-то натворил? – испугался Максим и, несмотря на боль в голове, приподнялся с матраса.

– Да ничего особенного. Чебышеву в любви с первого взгляда признался, меня на свою кровать уложил, сказал – здесь мягче.

– А где Чебышев, где остальные? – мучительно пытался Максим вспомнить минувший вечер.

– Во дает! Ни черта не помнит! – весело заключил Баев. – Ведь ты вчера на прощание Чебышева в объятиях затискал, клялся в дружбе до гробовой доски. Сейчас они с Савиным уже в Ленинграде. Бригада пораньше ушла «Клен» разбирать, а меня при тебе сиделкой оставили. Водички принести?

– Чебышев на меня не обиделся?

– Просил Турбина дать тебе с утра отлежаться. Так как насчет водички?

– Сам встану, – буркнул Максим, неловко выбираясь из-под одеяла. Чугунный шар в голове перекатывался при каждом резком движении, тянуло опять лечь на рундук. С трудом взял себя в руки: оделся, умылся, собрал постель. Последние слова Баева не успокоили. Было стыдно перед Чебышевым, неудобно показываться на глаза бригаде. Но на палубе его встретили без шпилек, промолчал даже Семеныч.

«Чтоб я еще раз столько выпил», – дал себе зарок Максим и включился в работу. Боль в голове не проходила, но на душе полегчало.

Разборка и упаковка «Клена» вместо намеченной недели заняла два дня – соскучившись по дому, работали без перекуров. На аэродроме в Москве Максим отпросился у руководителя группы ненадолго съездить домой, к родителям.

– Какой разговор? Заработанные дни у тебя есть, можешь использовать их, как хочешь,– сказал Турбин.

– Стариков навещу, полгода не видел.

Бригада полетела дальше на юг, в Сухановск, а Максим электричкой выехал в Перово.

Глава пятая

ПРОЕЗДОМ

Ничто не изменилось в Перове: те же приземистые бревенчатые домики с резными наличниками, покосившиеся заборы, мягкая, вековая пыль на обочине дороги. Вот только колдобин больше появилось, значит, еще возят самосвалы на станцию песок из местного карьера, насыпные горы которого вонзались в небо у горизонта, отороченного синей полоской далекого леса.

Там, где село с возвышенности спускалось вниз, к Пиге, узкими окнами уставился на перекресток обшитый крашеными досками дом Сережки Земляницына. К дому привалился сарай с крутой, покрытой мхом крышей.

Максим улыбнулся. Вспомнил, как в пятом классе с этой крыши они наблюдали лунное затмение. О нем Сережка узнал из календаря и загорелся сделать важное астрономическое открытие. Уговорить Максима труда не стоило, Сергей был заводилой. Выпросили у соседки старенький бинокль, прихватили из дома ученическую тетрадку с карандашом, будильник, похожий на консервную банку, и вечером, за час до затмения, забрались на крышу.

Обязанности так распределили: Сережка будет наблюдать затмение в бинокль, Максим со слов приятеля заносить результаты в тетрадку.

В положенное время лунный диск, похожий на новенький пятачок, начал уменьшаться. При лунном свете Максим добросовестно записывал Сережкины наблюдения в тетрадку, а сам мельком взглянет на худеющую луну и опять за карандаш – много ли разглядишь невооруженным глазом?

Вдруг Сергей охнул, сильнее прижал бинокль к глазам.

– Смотри-ка, что с Луной-то! – и протянул бинокль приятелю.

Максим тоже чуть не вскрикнул – верхний край Луны пересекала темная нить. Протер глаза, опять посмотрел в бинокль, но полоса не исчезала, а все ниже опускалась к центру.

Сережка выхватил бинокль, приказал:

– Записывай мои показания, это важно для науки. Возможно, в целом мире, кроме нас с тобой, никто такого не заметил. Пиши: полоса у самого центра...

И карандаш забегал по страницам тетрадки. А полоса уже начала спускаться к нижнему краю Луны. Максим оторвался от тетрадки, взглянул невооруженным глазом и вдруг схватился от смеха за живот и вместе с будильником и тетрадкой кулем свалился с крыши в огород, на картошку.

И, упав на землю, не перестал смеяться. Показывал в небо пальцем и сквозь смех пытался что-то сказать. Испуганный Сережка слез к нему с крыши, тронул за плечо.

– Макся, ты что, рехнулся? Ржешь, как лошадь, курей взбулгачил.

Успокоившись и только изредка всхлипывая от смеха. Максим смог выдавить из себя:

– Ведь это же провод тянется от фонарного столба. А ты – открытие, открытие. Тоже мне, Галилей. Я полтетради сдуру исписал. Ищи будильник...

Будильник нашли, но не все шестеренки отыскались в высокой картофельной ботве – видимо, втоптали в землю.

К астрономии после этого случая интерес пропал, нашлись другие занятия – Сергей на выдумки был горазд. И в подземный ход в местной церкви спускались, и вечный двигатель строили, и спичечные этикетки вдоль обочины железной дороги собирали. А в шестом классе Сергей увлек его новым занятием. И опять без этой сарайки дело не обошлось.

У Земляницыных зарезали свинью, больше года откармливали. Хлев освободился, и Сережка предложил Максиму устроить в нем командирскую рубку, начать по карте кругосветное плавание.

На переделку хлева Сережкин отец согласился не сразу. Сошлись на том, что сарайка поступает в распоряжение мореходов, а за это они должны полоть, поливать гряды, не пускать в огород куриц.

И приятели принялись за дело. Из досок хлева, отдраив их речным песком, сделали нары, приладили рядом столик из фанерного ящика, над ним повесили карту мира, на стену возле единственного оконца – колесо от телеги – штурвал. Это была идея Максима, в технических вопросах Сережка целиком полагался на его изобретательность.

Корабль назвали гордо и загадочно – «Кармен». Подняв над крышей флаг, пустились в плавание, отмечая маршрут по карте. В вахтенный журнал по очереди заносили все опасности путешествия. Были тут и встречи с пиратами, и десятибалльные штормы, и мертвые штили.

Чтобы не очень завираться, набрали в сельской библиотеке книг о путешествиях. В журнале появились всякие ученые слова: пассат, муссон, бриз.

Однажды удивленные мореплаватели обнаружили в журнале такую запись:

«Возле Азорских островов команда бригантины «Кармен» не заметила по правому борту три невыполотые грядки с огурцами».

Эти слова в вахтенный журнал записал Сережкин отец. Грядки они пропололи, по через несколько дней прочитали следующее:

«У мыса Доброй Надежды в огород пролезла соседская коза Люська и несколько курей. Делаю последнее предупреждение».

Сережка и Максим всполошились, две недели держали огород в образцовом порядке, но опять сорвались. И в вахтенном журнале появилась печальная последняя запись:

«В Тихом океане экипаж «Кармен», несмотря на жару, не полил помидоры, не прополол гряды с луком, снова впустил в огород соседскую козу Люську. Командира Сергея Земляницына выпороть, команду списать, из бригантины опять сделать хлев для свиньи, которую куплю на базаре в ближайшее воскресенье...»

Кроме порки, Иван Алексеевич все исполнил в точности, и опять довольно хрюкала в сарайке свинья, так и не закончили мореходы кругосветного путешествия.

Прежде чем отбросить щеколду калитки, Максим постоял возле отцовского дома. Темные окна не пропускали ни звука. «И Джем дрыхнет», – подумал Максим. Но только взялся за щеколду, как сразу у будки возле крыльца загремела цепь, послышалось угрожающее рычанье.

– Это я, Джем. Тише, – входя во двор, произнес Максим как можно ласковей.

Пес хотел уже было залаять, но голос показался ему знакомым. Решив взглянуть на ночного гостя поближе, подошел, принюхался. И радостно заскулил, вскинув передние лапы к нему на грудь.

– Узнал, чертяка. Осторожно, уронишь, вон ведь как отъелся.

Поставив чемодан на землю, Максим гладил Джема по шерсти, вынимал репейник.

– Эх, балбес. Опять в овраге за курицами гонялся?

В доме заскрипели половицы, открылась дверь, и на

крыльцо вышла мать в белой длинной, до пят, рубашке.

– Максимушка, ты? – всматриваясь в темноту, прошептала она.

– Я, мама, я, – стараясь не разбудить отца, вполголоса откликнулся Максим. Легонько оттолкнул собаку и поднялся на крыльцо.

Мать прильнула к нему.

– Господи, щетина-то на щеках, как у мужика...

– Отец дома?

– Спит, умаялся за день. Из конца в конец по колхозу носится. Нас теперь укрупнили...

– Заходите, соседей взбулгачите, – послышался из дома сердитый голос отца. – Уснешь с вами...

В комнате, при свете электролампочки, свисающей с низкого потолка, мать со всех сторон оглядела сына:

– Ох, как похудел-то, Максимушка. Кожа да кости...

– Драчливый петух жирным не бывает. Вот теперь на мужика похож, обтрепался малость, – довольно сказал отец.

Мать еще поохала и бросилась на кухню. Через полчаса Максим сидел за столом, ел любимые макароны с фаршем, а родители рядком устроились напротив, на лавке у стены, оклеенной выцветшими обоями. Отец уже успел закурить, хитровато поглядывая сквозь папиросный дымок.

Мать не отрывала от Максима жалостливых глаз.

– Надолго ли к нам, сынок?

– На четыре дня. Начальство расщедрилось...

– Хороший у тебя начальник, добрый.

– Не то говоришь. Тот начальник хорош, который справедлив, – изрек отец.

Мать вскинулась на него:

– Вечно ты супротив меня скажешь. Хоть сейчас не перечь, дай человеку отдохнуть.

– Завтра пусть отдохнет, а потом наряд выдам. Надо на зиму дрова перепилить, неизвестно, когда он в другой раз к нам заявится. Вовремя приехал, а то мы, Сергеевна, с твоими руками их за месяц не сдюжим.

– Много дров-то? – спросил Максим.

– Да пустяки, кубометров семь.

– Вот неугомонный, – укорила отца мать. – Нанял бы соседа Веню Майкова, он за поллитру все десять распилит.

– При родном-то сыне да чужого человека нанимать? Чепуху городишь.

– Ведь он на считанные дни приехал, поимей совесть.

Но, как Тамара Сергеевна ни пыталась усовестить мужа, через день во дворе зазвенела пила. За два дня они распилили, раскололи, уложили дрова в поленницу. Хоть и устал Максим, а виду не подавал.

Отец, как обычно, подтрунивал над ним, подмечал, когда он рукавом стирал пот со лба. А работу закончили, сказал за ужином:

– Руки-то у Максима посильней стали, того гляди, в настоящие мужики выбьется. Мне раньше приходилось и пилу таскать, и его за ней. А теперь перекуров не просит, упрямый, паршивец.

И хотя он пытался говорить как можно насмешливей, мать посмотрела на сына с гордостью –и отца порадовал, не только ее.

– Видел я недавно Ивана Алексеевича – родителя твоего дружка. Тоже заезжал к ним. Не переписываетесь? – поинтересовался отец.

– Нет, а что с ним? Знаю, в порту на Черном море работает.

– Умотал твой Сережка оттуда и жену бросил.

– Когда он успел жениться?

– Дурацкое дело не хитрое, успел жениться и нажиться. Удрал от молодой жены аж на Крайний Север.

– Развелся?

– А кто их знает. Теперь на развод подают, когда новую кандидатуру сыщут. Сегодня развод, а завтра новая свадьба, так-то. А ты не надумал семейством обзавестись?

– Скажешь тоже, – поперхнулась мать, боязливо глянула на сына – что ответит.

– Куда нам, дуракам, чай пить, – повторил Максим любимую отцовскую поговорку.

– Верно, ума-то у вас еще маловато, – согласился отец, – Иван Алексеевич рассказывал: сынок на свадьбе с невесты пушинки сдувал, налюбоваться не мог, а прожил два года. Так что не торопись, до любви тоже дозревать надо.

– Бона, к старости о любви заговорил, – всплеснула руками Тамара Сергеевна.

– А что же не поговорить? Дело нужное, хорошая любовь крепкой семьей оборачивается.

– Рано Максиму об этом думать, – забеспокоилась мать.

– Рано или не рано – нас не спросит. С Сережкой два сапога пара, что решат – то и сделают. А ведь можно было иначе судьбу устроить. Взять вашего одноклассника Валерку. Закончил сельскохозяйственный, поработал агрономом, а теперь, кажись, председателем станет.

– Председателем? – Вспомнил Максим тихоню Валерку Малькова, который, как помидор, краснел от смущения всякий раз, выходя к доске.

– Нечему дивиться, парень сообразительный, башковитый. А главное, не в пример вам с Сережкой, любит землю, прирос к ней корнями, а не порхает бабочкой: нынче тут, завтра там.

– Его в классе Землеройкой прозвали, вечно на школьном участке околачивался. Вроде бы тиховат он для председателя.

– Тиховат – не глуповат, дело поправимо. Может, при молодом председателе молодежь в город убегать не станет, а то в деревне одни старухи остались. Радио послушаешь или телевизор вечером включишь, так только удивляешься: зовут молодых и на один край света, и на другой. А ведь если все с родных мест сниматься начнут, то скоро в центре поля зарастут полынью.

– Уж больно мрачную картину рисуешь, батя.

– Испугался? Не надо было из села удирать, романтик.

– Раньше бы все это говорил, – упрекнула мать.– А то молчал, будто язык проглотил.

– Петух пусть и молчит, да больше думает. А ты квохчешь, как наседка, да все без толку. Три года отработает – может домой вернуться, грамотные люди в селе нужны. А теперь спать, все не переговоришь, – закончил отец и первым поднялся из-за стола.

Мать постелила Максиму в сенях, на раскладушке, здесь он обычно спал летом.

Прислушался. Посвистывал в щелях ночной ветерок, в сарайке на насесте гомонились куры, поскрипывали старые доски, изредка спросонья брякал цепью Джем. Тепло, мягко. И далеким воспоминанием представилось холодное Баренцево море, тяжелые волны за бортом корабля. Они медленно и ритмично покачивали раскладушку, покачивали – и Максим заснул.

Спал крепко и долго – проснулся, когда родители уже ушли на работу. На табуретке рядом с раскладушкой стояла кринка топленого молока и прикрытая салфеткой стопка румяных оладий. Позавтракав, ушел загорать к Пиге. Глядел на речку и не верил, что здесь купались они с Сережкой, строили на берегу плот, мечтая доплыть на нем до Каспийского моря.

Не рискнул купаться: только в иле измажешься. А мать говорит – Пига стала шире, внизу по течению плотину поставили. Да не впрок это речке пошло, пуще обмелела, сузилась. Или он так вырос?

Вечером засобирался в дорогу. Родителям сказал – в городе хочет навестить приятелей по институту. Но не о них думал в пригородной электричке, то и дело поглядывая на часы.

Утром после дня рождения, когда с подарком бежал Максим от Светланы, она поймала его в коридоре института. Со слезами на глазах винилась перед ним:

– Не знаю, что нашло на меня, туман какой-то. Потом весь вечер ни с кем не говорила, гости обиделись. Вчера бы еще извинилась, да ты убежал.

Максим хмурился, косился по сторонам, как бы кто не заметил заплаканное лицо девушки. И простил ее – видел: переживает не напоказ.

А тут еще Сергей номер выкинул. С учебой у него с самого начала не заладилось. А в этот год он дважды завалил экзамен по электронной технике. Когда собрался в третий раз, мрачно пошутил:

– Не сдам – в Волге ищите.

Коммуна посмеялась, но вечером Сергей не вернулся из института. Узнали от ребят из соседней комнаты, что экзамен он опять завалил. А время уже позднее.

– Может того, сходим... – начал было Максим.

– Куда это? – пробормотал староста, не поднимая глаз от книги.

– Прогуляемся по набережной.

– Чего-чего?! – грозно посмотрел Виктор.

Максим переглянулся со Степаном, и они опять уткнулись в учебники.

Незаметно пролетел еще час. Максим все больше беспокоился, чтение не шло на ум.

Староста громко захлопнул книгу и начал надевать плащ, что-то ворча себе под нос.

– Ты куда? – удивился Степан.

– Куда-куда... На кудыкину гору – вот куда. Пойдемте, поищем этого придурочного.

Они втроем вышли из общежития, подняли воротники. Весна в этот год выдалась пасмурная, капризная. Даже в городе снег долго не таял, словно дожидался будущей зимы.

От моста направились по набережной к Стрелке. Сергея не встретили и озябшие вернулись в общежитие. Комната была не заперта, Открыли дверь и застыли на пороге: на застеленном газетами столе лежали банки с консервами, хлеб, яблоки, высились посередине две бутылки вина. Сергей нарезал на бумаге сыр. Максим вспомнил, что сегодня они забыли поужинать, сглотнул слюну.

Староста шагнул в комнату, пробасил, косясь на стол:

– Где ты мотался?

– На вокзале, билет заказывал.

– Интересно куда, – снимая пальто, спросил Максим.

– На юг еду, братишки. К Черному морю, – раскладывая сыр на тарелке, ответил Сергей.

Коммуна застыла в изумлении.

– Что глаза вылупили? Хрустальная мечта моего и, между прочим, твоего, Максим, детства – поплавать по морям-океанам. Хочу на какой-нибудь кораблик наняться.

Первым пришел в себя Степан.

– А как же институт?

– Не по мне эта наука.

Сергей посерьезнел, обвел коммуну извиняющимся взглядом.

– Стыдно сегодня стало. Не хотел я в этот институт поступать, за Максимом подался. Думал – обвыкнусь, да не лежит у меня душа к этой науке. Хватит, невмоготу больше.

Староста кивнул на стол:

– А это что за натюрморт?

– Это? Отвальная. Выпьем, коммуна, за мою новую жизнь, за ветер дальних странствий!

– В голове у тебя ветер, вот что, – сказал староста. – Отговаривать тебя, вижу, бесполезно. Решил так решил, черт с тобой.

– А что родителям скажешь? – обратился Максим к товарищу.

Сергей сразу поскучнел.

– Я оттуда напишу. А ты успокой их, как дома будешь. Если сейчас выложу все, батя задаст баню, и выпороть может по старой памяти.

– Не мешало бы, – произнес Виктор. – Проголодался я, давайте за стол, выпьем за этого мореплавателя, чтоб ему пусто было.

Тихо стало в тридцатой комнате после отъезда Сергея, непривычно. И Максима опять потянуло к Светлане. Но словно черная кошка в тот вечер перебежала ему дорогу. И не хотел обижать девушку, а так уж получалось: изводил ее насмешками, придирками.

Светлана многое терпела и прощала, хотела этим загладить свою вину. И мать встречала его, как самого желанного гостя, поняла, что для дочери этот деревенский длинноногий парень стал многое значить. А он никак не мог перебороть себя. Приходил к ним в гости и хмурился, будто не в ту дверь попал.

До знакомства со Светланой, не считая школьных увлечений, он не встречался с девушками всерьез. И ему никто не нравился, и он не пользовался успехом. И вдруг красивая, умная Светлана теряется при встрече с ним, поспешно соглашается на новое свидание, а при расставании в подъезде смотрит так грустно, что дух перехватывает от нежности.

Но любовь к нему не приходила, не пробил ее час.

Максим подошел к знакомому двухэтажному дому на набережной Волги, остановился на углу, подумал: «Вот ведь ерунда, всего колотит, как от простуды». Застегнул пиджак и решительно шагнул в подъезд. Но перед дверью опять стушевался, помедлил, прежде чем нажать кнопку звонка. Дверь открыла сама Светлана.

– Ты? Вот неожиданность.

– Здравствуй, Света. По пути заехал... – смутился он под изучающим взором девушки. И замолчал, не зная, что еще сказать.

– Не стой на пороге, заходи, – спохватилась Светлана.

Из своей комнаты высунулась любопытная соседка. Чтобы лучше разглядеть гостя, приподняла очки на лоб.

– Добрый вечер, Прасковья Яковлевна. Не узнаете?

– Как не узнать, столько времени под окнами маячил. Уж не насовсем ли приехал?

– Проездом.

– Вот как, – с ног до головы оглядела его соседка и, опустив очки на нос, скрылась в своей комнате, где слышался звук работающего телевизора.

– Ты одна?

– Мама на дежурстве. А ты вырос и в плечах раздался. Сколько мы не виделись?

– Полгода.

– Надень домашние тапочки, – и Светлана провела гостя в свою комнату.

Огляделся. Всё на прежних местах: кровать, диван, письменный стол перед окном и раздвижной круглый под люстрой посреди комнаты.

С любопытством посмотрел на стену за книжным шкафом. Здесь по-прежнему висела знакомая фотография: в беседке над Волгой стоят они со Светланой. Повернулся к девушке – она отвела глаза, спросила:

– Будешь пить чай? Есть торт.

– Вафельный? – уточнил Максим, вспомнив, что этот торт она любила больше других.

– Не забыл? – и Светлана ушла на кухню ставить чайник.

За столом рассказала все институтские новости. Сообщила, кто из его однокурсников поступил в аспирантуру, кто женился, кто бегает с места на место.

– Не слышала, что у Виктора с Ритой? Поженились?

– Ну, что ты. Она почти сразу из Омска назад вернулась.

– Почему?

– Соскучилась по родителям. Уезжала – не думала, что без них так трудно будет.

– А как же Виктор? Ведь она любила его.

– Любовь приходит и уходит.

– Вон как...

Максим любовался девушкой и не верил глазам. За полгода она похорошела, в движениях появилась особая женская изящность и уверенность. Неужели, такая красивая и уверенная в себе, она плакала когда-то на вокзале, провожая его в дорогу?

– Ты рада, что я приехал?

Светлана принялась изучать узоры на чашке.

Максим наклонился к девушке, пытаясь поймать ее взгляд.

– Рада или нет? Для меня это важно.

Оттягивая время, чтобы обдумать ответ, она проговорила:

– Если важно, значит, надо говорить правду.

– Это так трудно?

Светлана молчала, поворачивая чашку на блюдце. Потом резко выпрямилась и сказала:

– Я уже тебя забыла, Максим. Отвыкла.

– Отвыкла? – механически повторил он. – Быстро.

– Ты меня забыл еще быстрее, как только поезд тронулся. Так что не стоит считаться.

– Я часто думал о тебе.

– Если бы думал – остался здесь, а не мчался за тысячу километров. Возможность была, сам знаешь.

– Я приехал.

– Не будем об этом, сказка про белого бычка получается. Тебе налить еще чаю?

– Вон ты какой стала.

– Хуже?

– Неужели все кончилось? Ведь прошло каких-то полгода.

– Может, для тебя они быстро пролетели, а для меня... Много воды утекло. То, что было между нами, вернуть нельзя. И не нужно, так спокойней.

– Ты меня любила? – Максим замер в ожидании ответа.

– Похоже, любила... – И добавила спокойно: – Только теперь все быльем поросло.

– А это? – кивнул он на фотографию возле книжного шкафа. И увидел, как на какое-то мгновение девушка смешалась. – Ты до сих пор не сняла. Почему?

Светлана посмотрела на фотографию, отшутилась:

– Вещественные доказательства невещественных отношений.

– А если серьезно?

– Тогда я была, наверное, счастлива. А счастье не забывается, даже если оно только почудилось.

– Почудилось?

– Наивной была, все ждала любовь.

– А теперь?

– Теперь знаю, что она не такая.

– Интересно, какая же? Просвети.

– Спокойней, без слез на вокзалах. А карточка пусть пока висит, она никому не мешает. Где твой друг теперь?

Максим не сразу понял вопрос:

– Сергей? Где-то на Севере.

– Носит же вас. А Вика замуж вышла. Из института пришлось уйти. Такой хозяйственной стала, муж с ног до головы во всем вязаном ходит.

– Уж не Бронька ли Пелевин этот счастливый муженек?

– С какой стати?

– Подходят они друг другу, практичные. Да и околачивался он возле нее. Куда теперь его предки пристроили?

– Он в НИИ работает, в этом году в аспирантуру поступил. А насчет практичности ты прав – у Бронислава ее больше, чем у вас с Сергеем вместе взятых.

– У Бронислава? Как ты его уважительно. А для меня он Бронькой остался.

– Ты ничуть не изменился. Все такой же максималист, оправдываешь свое имя. Пора бы повзрослеть.

– Куда нам... – раздраженно бросил он, и оба замолчали. Уже утих телевизор в комнате соседки, за окном все реже раздавался шум проезжающих машин. Девушка взглянула на часы.

– Я сегодня устала, хотела пораньше лечь спать.

– Гонишь? Уйду, но выслушай... Я был последний дурак, что не писал эти полгода. Только сейчас понял, как ты мне .нужна Разреши писать тебе... г/

– Твоих писем я ждала раньше, теперь ими ничего не поправишь, ничего.

– Я тебя очень прошу, – он поймал ее руку.

Она тут же отдернула ее, словно обожглась о крапиву:

– Не надо, Максим, все уже решилось. Я говорила тебе: любовь приходит и уходит. От меня она ушла, и ушла навсегда, я это знаю твердо.

– Бесследно ничего не проходит,– пытался Максим переубедить девушку. – Я знаю это по себе... Не рви сразу, дай мне время, и, может, все вернется. Ведь я же вернулся к тебе!

Светлана посмотрела на него рассеянно, видимо, какая-то новая мысль пришла ей в голову, и она неожиданно уступила:

– Хорошо, пиши. Только не о том, что между нами было.

– Ты мне ответишь?

– Если будет время. Иди, уже поздно, что соседка подумает.

Максим подошел к двери, обернулся. Девушка стояла у стола, такая красивая и желанная, что ноги у него словно вросли в пол, а горло перехватило. Она смотрела на него спокойно, чуть прищурив темные глаза. Едва заметная ирония почудилась в них Максиму.

– Обещай, что напишешь.

– Я все сказала...

Максим медленно спустился во двор, поднял голову на освещенное окно Светланиной комнаты. Выкурил сигарету и побрел на вокзал.

А на следующий день, уже подъезжая к Сухановску, никак не мог вспомнить, какими улицами шел, как покупал железнодорожный билет, входил в вагон. Все затуманили мысли о Светлане.

Глава шестая

НА НОВОМ МЕСТЕ

1 .

В конце коридора Максим отыскал сороковой кабинет. Постучался, никто не ответил ему, и он тихонько открыл дверь. Переступил порог и оказался в светлом помещении, выходящем окном в городской парк. В глубине комнаты стояли два приставленных друг к другу письменных стола. За одним сидела девушка с распущенными волосами. Закрыв глаза, она слушала шум морской раковины, прикрыв другое ухо ладошкой. Максим осторожно подошел ближе, заглянул через плечо девушки и увидел в выдвинутом ящике стола не меньше десятка раковин-завитушек. Невольно усмехнулся, увидев эту коллекцию. Девушка тут же открыла глаза, вскинула короткие брови.

– Вы... вы как сюда попали?

– Я постучался. Видимо, в вашей раковине – девятибалльный шторм.

Девушка спрятала раковину в ящик стола, обеими руками быстро поправила волосы. А они были у нее пышные, густые, в их светлом обрамлении худенькое личико с синими глазами казалось еще меньше.

– Вы по какому вопросу? – требовательно вымолвила она, придвинув к себе папку с бумагами.

– Я из конструкторского. Сказали, чтобы зашел сюда.

– Вы Багрянцев?

– Он самый. Неужели похож? – пошутил Максим.

Эта белокурая девушка не относилась к тем, перед которыми он терялся от смущения и не находил слои. В ее робких глазах не было той загадочности, которая обычно смущала его в самоуверенных красавицах.

– Совсем не похож, я думала, вы поскромнее, – отпарировала девушка.– Владимира Илларионовича срочно вызвали к телетайпу.

– А кто он такой?

– Вы про телетайп? – язвительно спросила секретарша.– Это устройство, похожее на пишущую машинку.

– Я спрашиваю, кто он – ваш Владимир Илларионович.

Короткие брови опять взметнулись вверх.

– Вы не знаете, куда вас пригласили?

– Представления не имею. Начальник конструкторского бюро сказал, чтобы зашел в сороковой кабинет. Может, не туда попал?

– Все правильно. Вас послали в сдаточный отдел, а Владимир Илларионович его начальник.

– Варегов? – пришел черед удивляться Максиму.

– Он самый, – сыронизировала девушка. Опять напустила на себя строгость, наставительно сказала: – Подождите его, он скоро вернется, – и, вынув из стола еще одну папку с бумагами, начала их копотливо перелистывать.

Максим присел на стул, гадая, зачем его вызвали сюда.

Вспомнилось, как Турбин, узнав, куда его посылает начальник конструкторского бюро, посоветовал:

– Ты там горячку не пори, думай как следует.

– О чем думать, Андрей Иванович? – не понял Максим.

– Там все объяснят, – махнул он рукой и опять склонился над кульманом.

После возвращения с Баренцева моря конструкторская группа Турбина сразу же засела за правку документации на «Клен». Вносили в чертежи исправления, сделанные во время испытаний, заново составляли всевозможные инструкции, технические условия, спецификации. Работы было по горло, целый день спин не разгибали. Зачем он потребовался Варегову?

– Не дадите раковину послушать, пока суд да дело?– попросил Максим и разом осекся – девушка начала сердиться не на шутку.

Внимательно оглядел помещение.

На стене – карта страны, испещренная красными-пометками. Большинство их на координатах морей, где густая синяя краска указывала на большие глубины. Рядом – книжный шкаф. Книги были о море, о морских экспедициях. Хотел порыться на полках, но посмотрел на строгое лицо девушки и не рискнул.

Заметив в углу кабинета кульман с приколотым листом ватмана, удивился: вроде бы не тем должен заниматься сдаточный отдел. Тут вошел Варегов, поздоровался и сразу, с места в карьер, начал разговор:

– Вот я зачем вас вызвал... Вы довольны работой в конструкторском?

– По-всякому бывает.

– Недавно вы были на испытаниях в море, как, понравилось?

– Конечно, там интересней, – уже без раздумий сказал Максим, присматриваясь к начальнику сдаточного отдела: лицо по-деревенски простецкое, только бледное, чуть одутловатое. Над ремнем наметилось брюшко, но плечи широкие, сильные.

– В детстве хотели стать моряком? – Варегов, в ожидании ответа, склонил массивную голову набок.

– Ну, хотел, – Максим смутился под любопытным взглядом девушки, небрежно добавил: – О море каждый мальчишка мечтает.

– Правильно, но не у всех эта мечта сбывается. Как корью переболеют и ищут потеплей местечко. На суше.

– Я на этот завод случайно попал.

– Ну, что ж, по крайней мере откровенно, – уселся за стол Варегов. – Не кривя душой, скажите – море вы увидели не таким, каким оно в детстве представлялось? Качка, жесткие рундуки, глазу зацепиться не за что.

– Само собой – все сложней оказалось, – ответил Максим, пытаясь догадаться, к чему клонит начальник сдаточного, зачем пригласил.

– Короче говоря – трудненько пришлось?

– Ну, так.

Варегов перешел к разговору, ради которого вызвал:

– Чебышев – вы вместе с ним были в Заполярье – посоветовал пригласить вас в отдел. Обычно я сам нахожу нужных людей, но тут делаю исключение. С начальником конструкторского я переговорил, он согласен вас отпустить. Если, конечно, вы захотите. Турбина уломаем, ему с нашим отделом не резон отношения портить.

– А в чем работа состоит? Я не совсем понял.

– Работа простая: одиннадцать месяцев в командировках, остальное дома. Мы сдаем аппаратуру, которую завод отправляет по контрагентским поставкам, потому нас контрагентами и называют. Громкое звание, а объясняется просто: контрагент – лицо или учреждение, принявшее на себя те или иные обязательства по договору. Трудно ли? Скажу прямо – не каждому по зубам, иные мигом оскомину набивали. Приходится и головой соображать, и потом умываться. А иногда и на риск идти, если дело свеч стоит. В общем, не синекура, но зарплата приличная. Сколько в конструкторском получали?

– Сто двадцать. Хватало.

– Родители живы-здоровы?

– Мать с отцом в деревне.

– Им поможете, у нас в два раза больше будете получать.

В эту минуту дверь открылась, и в кабинет вошел парень с перевязанной головой и такой широченной улыбкой на щекастом лице, словно парня только что рассмешили в коридоре.

– В чем дело? – озабоченно спросил Варегов, кивнув на перевязанную голову.

– Не у места морем любовался. Ирочке привет особый, – наклонился над девушкой парень и положил перед ней цветок, сорванный, как догадался Максим, с заводской клумбы.

– Ты мне загадки не загадывай, говори толком, – приказал Варегов. – Познакомься, Максим, – это наш Панкратов. Только не думай, что у нас из командировок всегда перевязанными являются, этот будет первым. Докладывай...

Панкратов придвинул к столу свободный стул, сел на краешек и, поглядывая на девушку, заговорил оживленно:

– Сдавали тральщик. Сбросили глубинки, как по программе положено. Я тогда на корме стоял. Вдруг почти под самой кормой взрыв – бомба угодила в попутное течение, вот оно ее и прихватило. Весь день сушился в дизельном отсеке, вымок до нитки.

–Почему же голова перевязана?

– Об леер шарахнулся, когда за борт смывало.

– С этого бы и начинал, ведь убить могло.

– Ну да, нашли дурака. Кто бы тогда нашу аппаратуру сдавал?

– И то правильно, – полусерьезно согласился Варегов. – И как дела?

– Одесса есть Одесса,– лукаво протянул парень.– На вокзале новшество ввели, вещают по динамику; «Командированные приезжающие – ресторан налево. Командированные отъезжающие – кипяток направо». Такой заботы нигде не сыщешь. Впрочем, бывают и срывы... На Дерибасовской встал в очередь за пивом, а впереди меня тоже какой-то командированный оказался. Вот он и говорит буфетчице: «Послушайте, гражданка. Почему вы не полную кружку наливаете, здесь же одна пена?» Буфетчица смерила его презрительным взглядом от шляпы до импортных штиблет и на всю Дерибасовскую обращается к очереди: «Граждане! Этот пижон хочет, чтобы вам пива не досталось!» Чуть бедолагу не избили, вот какие дела в Одессе.

– Я спрашивал, как сдача прошла.

Панкратов укоризненно почмокал полными губами:

– Стал бы я трепать языком, Владимир Илларионович, если бы без актов приехал.

Варегов глянул на Максима: вот, мол, какие у нас работают.

– Сразу в дорогу или недельку на заводе пересидишь? Поскольку ты раненый, могу тебе такую роскошь позволить.

– Не откажусь, Владимир Илларионович. По правде говоря, тут еще гудит, – постучал Панкратов пальцем по затылку.

– Ладно, сегодня иди домой, а завтра в цех к Гурскому, у него работы на всех хватит...

Когда Панкратов вышел из кабинета, начальник отдела опять обернулся к Максиму:

– Жду ответа. Или дать день поразмышлять, посоветоваться?

Максим остановил его:

– Решать, так сразу. Чего волынку тянуть...

Задумался. Обрадовало, что в отдел его «сосватал» Чебышев, крепко запавший в память там, в море. Посмотрел на карту, испещренную пометками. «Может, чаще буду со Светланой встречаться?» И, переведя взгляд на Варегова, решился:

– Была не была, согласен...

– Ну, отлично. Коллектив у нас маленький, а работы много. Ира, какой он по счету?

– Двадцать первый, Владимир Илларионович.

– Ого, знать, везучий. Так, что ли?

– Раз на раз не приходится, – поддался Максим веселому настроению Варегова.

Но тот посерьезнел, сказал озабоченно:

– И у нас всякое бывает. Пиши заявление, формальности с переводом я сам улажу.

День спустя Максим сидел в сдаточном отделе. Изучал описания аппаратов, которые не видел в глаза, запоминал цифры, индексы, даты, от обилия которых все в голове перемешалось, перепуталось.

Но больше, чем эта неразбериха, выводило из себя другое: когда Варегову звонили и требовали контрагентов для сдачи, он заученно отвечал в телефонную трубку одно и то же:

– Свободных людей нет.

В такие минуты казалось, что начальник вообще забыл о нем.

Максим видел: Варегов буквально разрывается между сборочным цехом, где на стапеле уже стоял «Палтус», и сдаточным отделом. То мурлычет у кульмана, то спешит в сборочный, то – стремглав к телетайпу: срывались где-то испытания и нужно было срочно помочь советом и просто добрым словом.

Не было такого глубоководного аппарата, о котором бы Варегов не мог сказать, кем и когда построен, на какие глубины опускался, чем от других отличается. Максим внимательно слушал эти рассказы, начал брать книги из шкафа – вечера стали не такими долгими. И снова с нетерпением ждал, когда же Варегов проверит его в работе.

Однако тот медлил. Максиму приходила мысль: если так и дальше пойдет, то лучше было остаться в конструкторском – занимался бы тем же самым сидячим делом.

А людей Варегову не хватало, подолгу контрагенты в отделе не задерживались. Рассказывали, как проходили сдача, и через день-другой исчезали, в отделе опять становилось тихо.

С Ириной Максим больше не заговаривал, словно воды в рот набрал. Видел – она таит на него обиду за тот грубоватый разговор при первой встрече. Узнав о смерти ее отца, ругнул себя за дурашливое знакомство, но первым не стал обращаться к девушке – боялся показаться навязчивым. Да и голова другим была занята – бесило бездействие.

Хотел высказать Варегову свои обиды, но не успел – из командировки вернулся Чебышев. Максим смешался, вспомнил отвальную в Заполярье, но тот не сказал о ней ни слова.

– Молодец, что перешел, – похвалил Чебышев. – Турбин наверняка отговаривал?

– Обиделся.

– Ничего, он мужик отходчивый. Ему самому не мешало бы после института годик-другой в море покантоваться. Чем занимаешься?

Максим отвел глаза в сторону.

– Карандаш на попа ставлю.

– Как это? – Чебышев непонимающе посмотрел на него, потом – на Варегова.

– Вначале решил ознакомить с документацией, – пояснил начальник отдела.

– Теперь, пожалуй, пора ему в цехе поработать. Как считаете, Владимир Илларионыч?

– Согласен, пусть идет к «Палтусу». Там и рук не хватает, и запарка.

– А что случилось?

– Мелочи заели, Михайлыч. То поставщики в размеры не уложились, то у самих чертеж с чертежом не сткуется. Придется тебе повозиться, для этого из командировки отозвал. Заодно Максима кое-чему обучишь. Так что делай отчет – и в цех.

– Хорошо. А я летел и боялся, что сразу в море ушлешь.

– Назвался груздем...

– Правильно, Владимир Илларионыч. Но передых нужен, иначе из-за каждого пустяка собачиться начинаешь. Да и по цеху соскучился. Гурский на месте?

– Куда денется.

Когда Максим и Чебышев вошли в кабинет начальника сборочного цеха, тот заулыбался, встал с места.

– Радость-то какая – сам Чебышев на помощь пожаловал. Камень с плеч, спаситель ты наш.

– Хватит кривляться, Павел Борисович. Познакомься – Багрянцев. С ним будем у «Палтуса» работать.

– Никакой субординации в тебе, – сразу уселся наместо Гурский. – Ведь я как-никак начальник цеха, а ты со мной словно с мальчиком разговариваешь, да в придачу при посторонних. Избаловал тебя Варегов, много себе позволяешь.

– И не говори, – поддакнул ему Чебышев. – Что с «Палтусом»? – круто перевел он разговор.

– Напридумают, а нам, производственникам, отдувайся,– брюзжал Гурский, раскладывая на столе чертежи глубоководного аппарата. – На земле дел по горло, а они то в космос, то в море лезут.

Во внешности начальника сборочного цеха все было округленным: загнутый к губам нос, круглые глаза-маслины под ровными дугами бровей, правильный венчик темных волос вокруг блестящей лысины, похожей на блюдце. В этом человеке не было ни одной острой черты, словно Гурский долгое время вместе с прибрежной галькой обкатывался морской волной и при этом усиленно питался.

– Нет, не по зубам нам эта махина, – продолжал он бубнить.

– Старая песенка, Павел Борисович. Ты ее напеваешь всякий раз, как на сборку новое поступает, – проговорил Чебышев, перелистывая чертежи.

– Ты мне дело не шей, – вскочил начальник цеха.

– И не собираюсь, бесполезное занятие. Уж больно ты, Павел Борисович, скользкий. На собраниях одни лозунги бросаешь, а наедине такую ахинею несешь, что непонятно, как тебя до сих пор в начальниках держат.

– Голова на плечах есть, вот и держат, – огрызнулся Гурский, все больше выходя из себя.

– Ладно, не кипятись, нам с тобой не детей крестить, а дело делать. Расскажи лучше, что в первую очередь задерживает сборку, в чем заминка.

Гурский приложил к лысине клетчатый носовой платок, сердито посопел приплюснутым носом и тоже склонился над чертежами.

– Заминки всюду, куда ни глянешь. Прислали десять иллюминаторов, а после проверки целым один остался.

– На какое давление испытывали?

– Как по инструкции положено, в течение недели на тысячу атмосфер.

– Корпус просвечивали, раковин нет?

– С этим порядок, а вот аппаратура по месту не устанавливается.

– Где именно?

Гурский показал эти места, тяжело вздохнул:

– Надо чертежи менять, с Вареговым советоваться. Занялся бы ты этим, не хочу лишнее на себя брать, у меня и без «Палтуса» хлопот не оберешься.

– Ох, и осторожный ты человек, Павел Борисович, – укладывая чертежи, подтрунил Чебышев.

– Осторожность – мать безопасности, – это мне еще покойный отец внушал, только я не в него уродился – прост, как голубь, – развел руками Гурский.

– Сколько человек на «Палтусе»?

– Шесть.

– А положено?

Чуть помедлив, Гурский ответил:

– Восемь.

– Вот и отлично, вместе с нами бригада будет в сборе.

Гурский опять осторожно приложил платок к лысине.

– Снять бы пару человечков. Мне они позарез нужны, а ты и без них справишься.

– Ну, нет, Павел Борисович, голубь ты наш, – резко заговорил Чебышев. – В таком случае и я грех на душу брать не буду. Если рабочие начнут выбиваться из сил – хорошего не жди, обязательно где-нибудь напортачат.

Гурский потускнел, с неприязнью прокатил глаза-маслины по Чебышеву:

– Знал Варегов, кого послать...

Когда контрагенты вышли из кабинета, Максим спросил:

– Не нравится вам Гурский, хитрый, видать, мужик. Не правда ли?

Чебышев легонько хлопнул его по плечу:

– Начинай, братишка, разбираться в людях сам, а то быстро на банку сядешь.

Максим обиженно замолчал.

Глава седьмая

ПЕРВОЕ ЗАДАНИЕ

На сборке «Палтуса» Максим встретил Семеныча, Колю Баева, Смолкина-младшего. Познакомился с Сары-евым из сдаточного отдела, которого только мельком видел в кабинете Варегова. Говорил он редко – заикался.

Узнав, что Чебышев станет работать на сборке, бригада обрадовалась. Семеныч, назначенный старшим, начал жаловаться на Гурского:

– Делаем такое важное дело, а нужных инструментов – кот наплакал. Подойдет, поухмыляется – и назад в кабинет.

– Мне его ухмылка по ночам мерещится, – пробурчал Коля Баев. – Помог бы, Михайлыч, с инструментами, а то у Семеныча на нашего начальника глотки не хватает, это не на старуху кричать.

Составив список нужных инструментов, Чебышев опять ушел в кабинет Гурского. Долго не возвращался, но к концу рабочего дня бригада получила почти все затребованные инструменты.

– И за что шеф этот аппарат невзлюбил? – ворчал Смолкин-младший, ветошью снимая смазку с разводного ключа.

– Смотрит на него, как бык на красное, скоро бодать начнет, – поддержал Баев.

– Зависть его заела, – насмешливо протянул Семеныч.

Баев удивился:

– Кому завидовать? Сам шишка на ровном месте.

– А всем, кто его умней. Взять того же Варегова – он ему, как бельмо на глазу, свет застит. Тут длинная история, – не стал Семеныч вдаваться в подробности. – Чует, что не бывать бычком лягушке, вот и вредничает по мелочам.

– Почему же директор его держит? – спросил Максим.

– Гурский хитер. Завидует, но палку не перегибает. Поди, подкопайся к нему...

С любопытством и даже волнением через рубку в кормовой части забрался Максим внутрь «Палтуса». Обилие приборов поразило его, глаза разбежались: всюду шкалы, переключатели, экраны.

С виду «Палтус» походил на сказочное чудовище с разинутой пастью. Два прожектора над ней – глаза навыкате, внизу иллюминаторы, здесь же – цепкие клешни манипуляторов, ими можно было завести трос, взять грунт. Остропку затонувших кораблей Варегов считал главной задачей «Палтуса». Аппарат мог погрузиться на два километра, а на эту глубину в водолазном костюме не спустишься.

В понедельник после обеда Чебышев хмуро сказал бригаде:

– Ну и мастаки же работают в лаборатории надежности.

– Что еще стряслось? – отозвался Семеныч.

– Был сейчас там. Выдали им десять иллюминаторов для испытания на давление. Девять угробили, пока сообразили, что не по методике дело сварганили.

– Куда же Гурский смотрел? – удивился Коля Баев.

– Он здесь ни при чем. Если бы с ним посоветовались, такого не было – девять иллюминаторов псу под хвост.

Чебышев обратился к Максиму:

– Между прочим, иллюминаторы делают на твоей родине.

– Его и послать на завод, пусть выбивает, – посоветовал Баев. – Авось помогут земляку.

– Вот и я об этом. Ты сам-то не против съездить? У родного берега на денек отшвартуешься.

Максим ответил не сразу, пытался догадаться, как Чебышев узнал, откуда он родом. «Наверное, во время отвальной похвастал».

– Я не против, пошлет ли начальство...

– Ну, это моя забота, – и Чебышев пошел в сдаточный отдел.

Выслушав предложение контрагентов, Варегов задумался, грузно облокотился на стол.

– Ты ведь сам знаешь, как наш директор к толкачам относится. Использует их в самых редких случаях.

– Сейчас такой момент, Владимир Илларионыч. Умней ничего не придумаешь, хоть голова расколись.

– Это верно, – согласился с доводами Чебышева начальник отдела. – Кого посоветуешь послать?

– Можно Багрянцева.

– Справится ли? Ведь там надо горлом брать, а он только начинает работать, не оперился еще.

– Думаю – сдюжит. Парень настойчивый, я в Заполярье убедился. А то, что он на толкача не похож, – еще лучше.

– Как это? – не понял Варегов.

– А так, настоящие толкачи на том заводе осточертели не меньше, чем нам. Мне один в гостинице так обрисовал профессионального толкача: пахнет от него чуточку вином, чуточку «Шипром». Галстук немного набок и непременно громкий голос с хрипотцой. По этому описанию я их теперь безошибочно определяю.

Варегов рассмеялся, улыбнулась сидящая рядом Ирина.

– Быть по-твоему, убедил. Ира, выпиши парню командировку. Попытаюсь убедить директора и, заодно, Михайлыч, выложу твой рецепт, как толкачей распознавать. Уралову это по долгу службы пригодится, да и мужик он с юмором, глядишь, легче командировку подпишет.

О том, как будет «выбивать» иллюминаторы, Максим не думал. Всю дорогу, валяясь на верхней полке вагона, представлял, как позвонит Светлане, что скажет. Каждую неделю он писал ей по нескольку писем, а в ответ получил только одно. Короткое, в страничку, оно вывело Максима из себя. Перечитывал его, пытаясь в сухих словах отыскать хоть крупицу того тепла, которое грело раньше, и безуспешно. Хотел было взять у Варегова неделю за свой счет и съездить к девушке – к вдруг эта командировка.

С вокзала Максим поехал на завод. Оформил пропуск и в десять утра был у кабинета заместителя директора. Секретарша предложила подождать – шла планерка.

Вышел в коридор заводоуправления, закурил. За час перечитал все объявления и стенные газеты. Остановился у стенда «Комсомольцы военных лет». Здесь висели портреты заводских комсомольцев, участвовавших в войне, рядом – фотографии, сделанные недавно. Было интересно подмечать, как изменились лица за тридцать лет, что осталось неизменным.

Нашел Толмачова, к которому предстояло обратиться за помощью. И только сейчас подумал, что может не справиться с поручением. Попытался отыскать в насупленном лице заместителя директора черты веселого парня рядом. Сходства не было. Может, перепутали фотографии?

Вгляделся в портреты еще раз и на обоих увидел характерную упрямую складку над переносицей. «Вряд ли такого разжалобишь», – решил Максим. И тут его пригласили в кабинет.

В разговоре Толмачов то и дело нервными пальцами потирал бледный лоб, исполосованный морщинами. На приветствие Максима едва кивнул и, не поднимая глаз, жестом руки предложил сесть.

– Слушаю вас, молодой человек. Только покороче, спешу.

Не успел Максим выложить просьбу до конца, как Толмачов остановил его:

– Заказанные иллюминаторы мы выслали. Сами проговорились, что девять из них вышли из строя по вине ваших работников. Делайте заявку на следующий год, сейчас ничем помочь не можем.

– Я не проговорился, а поставил вас в известность, – поправил Максим.

– Это не меняет сути, – отмахнулся Толмачов. Сдерживая себя, Максим заговорил рассудительно:

– Согласен с вами, но дело сейчас не в том, кто виноват. Скажите, вы коммунист?

Толмачов сердито скрипнул стулом.

– Ну, это к делу совсем не относится, молодой человек.

– Наверняка коммунист, если на фронте в комсомол вступили, – вспомнил Максим стенд в коридоре. – Неужели вас не волнует честь нашей страны, нашей техники?

– Эк куда вас занесло! Какой-то шалопай на вашем заводе разбил иллюминаторы, а вы про честь всего нашего государства речь ведете. При чем она здесь?

– А при том, – загорячился Максим. – Сейчас есть возможность обогнать западных специалистов по глубоководной технике, а вы предлагаете нам целый год ждать. Не по-партийному это...

– Сколько вам лет, молодой человек?

– Когда вы на фронт пошли, меня еще на свете не было. Только это не столь важно, без иллюминаторов я с завода не уйду, хоть милицию вызывайте.

– Сами справимся, – всерьез пригрозил Толмачов.

– А я к Шитову пойду, – назвал Максим фамилию первого секретаря обкома.

– Ого, крепко подготовился к командировке, даже фамилию секретаря узнал. Впервые такого расторопного толкача вижу. У вас в Сухановске все такие боевитые?

– Я туда по распределению попал, а родом местный, из Перова.

– Земляк, значит? – оживился Толмачов. – Что же ты главный-то довод не использовал, промолчал об этом?

– Главный довод – ваша партийная совесть. На нее у меня больше надежды, – твердо произнес Максим.

Толмачов с интересом еще раз оглядел контрагента и, сняв телефонную трубку, набрал номер.

– Глеб Романович, это Толмачов звонит... Язва? Болит проклятая. Видно, и помирать с ней придется, тут никакой санаторий не поможет. Скажи, у тебя сохранились пресс-формы иллюминаторов для сухановского завода. Зачем потребовались? Тут меня один толкач за горло взял... Еще не родился такой?. Вот нашелся на мою шею. Земляк в придачу, надо бы помочь...

Закончив разговор, Толмачов повернулся к Максиму:

– Считайте, вам повезло, в рубашке родились. Пресс-формы целы, через неделю получите десяток иллюминаторов.

– У меня командировка на три дня. Не подведете, точно вышлете?

– Ну, настырный. Даю честное партийное слово. Теперь веришь?

– Верю, большое спасибо, – обрадовался Максим. – До свидания!

– Не дай бог, – вслед ему пошутил Толмачов.

Из будки телефон-автомата Максим позвонил в институт Светлане. Пока однокурсницы разыскивали ее, он пытался оправиться от волнения – и не мог. Дыхание сбивалось, словно воздуха не хватало. Наконец в трубке послышался знакомый голос:

– Алло, слушаю вас.

– Светлана, это я.

– Максим? – сразу узнала его девушка. – Какими судьбами в наших краях? – и он уловил в ее словах спокойствие, даже иронию.

– Я здесь в командировке, ночью уезжаю... Мне надо с тобой встретиться, поговорить...

– Опять о том же? Не могу я сегодня встретиться с тобой при всем желании. Как-нибудь в другой раз.

– У тебя свидание?

– Деловое.

– Может, встретимся после него?

– Поздно вернусь.

– Подожду.

– Не вздумай, – строго вымолвила девушка.

Максим замолчал, не зная, какими словами уговорить ее.

– Почему так редко отвечаешь на письма?

– Очень занята, скоро защита диплома. Но я постараюсь...

– Обещай, в следующий раз обязательно поговорим.

– Хорошо, до встречи, – скороговоркой сказала она и положила трубку, короткие гудки острыми уколами отдались в висках.

До отхода поезда Максим бродил по знакомым улицам, вспоминал, как гулял по ним со Светланой. В Перово ехать поздно – только родителей взбулгачишь, да и настроение не то.

Хотел позвонить кому-нибудь из институтских приятелей – и раздумал. Начнутся расспросы, а похвастать нечем. Кончил институт, а работал то слесарем, то сборщиком, теперь толкачом подрядился, – недовольно покусывал губы Максим. Какие-то иллюминаторы клянчит в кабинетах. И зачем это ему? Была возможность остаться по распределению здесь, так нет, романтики захотелось. Сейчас и Светлана была бы рядом, и работа интересная.

Эти мысли не покидали его всю дорогу. И только в цехе он забыл их, втянулся в дело.

Вскоре, как обещал Толмачов, пришли иллюминаторы. Варегов вызвал Максима из цеха, поблагодарил. А он смутился, вспомнил, как в поезде проклинал и работу, и эти иллюминаторы. Нахмурился и поспешно вышел из кабинета, провожаемый взглядами Варегова и Ирины.

«Странный парень. Его хвалят, а он будто сердится», – подумал Варегов.

И вспомнил, как Чебышев рекомендовал ему Максима:

– Парень с образованием, а черновой работы не гнушается. Такие нам в море и нужны, приглядитесь к парню.

Варегов удивился тогда – в советах Михайлыч был осторожен, лишнего не скажет. Запомнил фамилию Багрянцева, но спешить не стал. Только после отъезда Чебышева в командировку затребовал из отдела кадров личное дело парня. Перелистал тонкую папку, но нужных сведений не получил – общие фразы да анкетные данные.

При встрече с Турбиным на планерке поговорил о том о сем и, словно между прочим, поинтересовался, как работает молодой сотрудник.

– Толковый парень, два раза повторять не приходится, с первого схватывает. А в чем дело?

– Хочу его в отдел пригласить. Возражать не будешь?

Турбин тут же поскучнел, рассудил, протирая очки:

– Молодой специалист – что с него взять?

– Сам же только что нахваливал.

– Я от своих слов не отказываюсь – парень с головой. Но чтобы отдача была, его надо года два натаскивать, на помочах водить. А ты ему, Владимир Илларионович, сразу такую ответственную работу предлагаешь.

– Чебышев говорит, он себя хорошо в Заполярье показал.

– Всем досталось, – неопределенно ответил руководитель группы, возвращая на нос очки.

Варегов понял: за плохого работника Турбин не стал бы держаться. И окончательно решил встретиться с Багрянцевым.

Глава восьмая

СЛУЧАЙ НА «БЕШТАУ»

Испытания аварийно-спасательных судов «Машук» и «Бештау» начались одновременно. Варегову пришла телеграмма выслать людей для сдачи гидростатов для спуска на глубину. Несколько контрагентов только что вернулись из командировок, и собрать бригаду труда не составляло. Да и гидростаты давно считались надежными, проверенными аппаратами, капризничали редко. Поэтому над списком бригады Варегов не мудрил. Сразу, не раздумывая, включил в него Сарычева и Панкратова. Первый сам просился в командировку – крепко задолжал за свадьбу, а второго нельзя было подолгу держать на заводе – в море работал справно, а здесь, на суше, начинал хандрить, без дела слоняться но всему заводу. Третьим в список Варегов включил Максима – настала пора проверить его в море, на испытаниях.

– Кто же будет четвертым? – вслух прикинул начальник отдела, вспоминая недавно вернувшихся контрагентов.

– А вы кого записали? – словно бы между прочим спросила Ирина.

Варегов прочитал список и, сделав ударение на фамилии Максима, с хитрецой посмотрел на девушку. Не раз видел он, как Ирина, когда Максим за чем-нибудь приходил в отдел, терялась, суетливо и бесцельно перекладывала с места на место папки.

– Тогда направьте Чебышева, – как бы не замечая этой интонации и хитроватого взгляда, посоветовала она и вновь деловито залистала подшивку бумаг.

– Это почему же? – озадачился Варегов.

– Он хорошо относится к Багрянцеву, любит его.

– Любит? – протянул начальник отдела. – Ну, такого между мужчинами не бывает, не тот материал. Вот кое-кто другой к Максиму неравнодушен, точно.

– Скажете тоже, Владимир Илларионович, – и девушка еще ниже склонилась над бумагами. – А вот увидите, Чебышев сам попросится в эту командировку.

Варегов хотел продолжить шутливый разговор, по что-то в голосе Ирины, в поведении заставило его задуматься. «Зря я прошелся насчет Максима, – ругнул он себя.– У таких строгих и сдержанных несерьезных увлечений не бывает, а дружба с Чебышевым – лучшая рекомендация для парня. Надо проверить, так ли Михайлыч привязан к нему, он пустоцвет распознал бы сразу».

– Ладно, посмотрим. Найди мне пока эту троицу.

– Сарычев и Багряицев в сборочном. Панкратова поймать труднее.

– Хорошо, в цех я позвоню сам, а ты отыщи этого савраса без узды...

Ира нашла Панкратова в электромонтажном цехе: там работало много девушек, и он частенько околачивался возле них.

Начальник отдела знакомил контрагентов с заданием, когда в кабинет вошел Чебышев.

– Я слышал, Владимир Илларионыч, бригаду собираете?

Варегов протянул ему телеграмму с судостроительного завода.

– Пошлите меня четвертым, засиделся я на заводе, – возвратив телеграмму, предложил Чебышев.

– Что ты, Михайлыч? Вдруг какое чепе случится, кого пошлю?

– Найдете, на мне свет клином не сошелся. Отпустите с ребятами, невмоготу на суше сидеть.

– Не знаю, как и быть, огорошил ты меня.

– Д-да отпустите вы его, Владимир Илларионович, – заговорил Сарычев. – Я этот п-пятый судостроительный вот как знаю, – для выразительности он ладонью резанул себя по горлу. – Такая п-приемная комиссия соберется – т-только держись, ко всякой мелочи п-придираются. А у Чебышева авторитет, к нему с пустяками не п-полезут. И нам легче, и з-заводу хорошо.

Начальник отдела чувствовал: Максим с трудом сдерживает себя, чтобы также не вступиться за Чебышева. «Ирина оказалась права, – признался он себе. – .Странная дружба: одному за пятьдесят, другому вполовину меньше».

Панкратов молчал, нетерпеливо вертелся на стуле и поглядывал на Ирину, которая продолжала заполнять бланки командировочных удостоверений.

– Черт с вами, уговорили, – сдался Варегов. – Михайлыч, поедешь за старшего, на пары сами разобьетесь...

На другой день бригада вылетела к Черному морю.

Сдаточные бригады, как правило, набирали из механиков и электриков, но на испытаниях разницы не было, кто за что отвечает, – помогали друг другу. Однако при неудаче вся вина ложилась на того, чье хозяйство из строя вышло, приемная комиссия не делала скидки ни на малый опыт, ни на заводской брак – контрагент отвечал за все.

Максим надеялся, что его напарником по механической части станет Чебышев, но тот распорядился иначе: его с Панкратовым послал на «Бештау», а сам с Сарычевым – на «Машук».

Сдача проходила в два этапа: первый – швартовные испытания, проверка аппаратуры у пирса, второй – ходовые испытания, в море.

Испытания начались в один день, и сразу стало ясно: «Бештау» – судно невезучее, такие поломки случались раз на десяток строящихся кораблей. Отлетела лопасть гребного винта. Только сменили винт – заклинило гребной вал. Устранили это – вышел из строя главный дизель. Судостроители работали круглосуточно, а вслед за одной неполадкой выявлялась другая.

Электрическую схему гидростата Максим знал – изучил ее в отделе. Панкратов, не заглядывая в чертежи, свободно разбирался в механике снаряда, сдавал его не впервые.

Они доложили о готовности к швартовным испытаниям, и тут приемная комиссия высказала такую массу замечаний, что у Максима голова пошла кругом.

Панкратов поднаторел в сдаче капризных заводских изделий и, предъявляя гидростат – один из самых надежных глубоководных аппаратов, защищал честь завода умело. Не горячился, не уговаривал, а на память называл номера гостов, технических условий, инструкций – и сводил все замечания на нет.

По его словам, комиссия искала повод, к чему бы прицепиться, по простой причине: контрагентов, не сдавших аппаратуру в срок, можно было назвать единственными виновниками срыва испытаний. Эту премудрость он доверительно раскрыл Максиму, пересыпая повествование примерами из собственного опыта.

Максим все больше проникался к нему доверием. Нравилась его жизнерадостность, умение работать быстро и «без нервов». Но больше всего подкупало желание во что бы то ни стало, любой ценой защитить честь завода.

«Таким и должен быть контрагент», – решил Максим и уже не сожалел, что не попал в пару с Михайлычем. Внимательно прислушивался к словам Панкратова, приглядывался к его манере работать.

Но раздражали бесконечные рассказы об амурных подвигах. Им не было числа. Создавалось впечатление, что в Сухановске не осталось женщины, с которой бы Панкратов не был близок.

Максим жил с ним в одном номере гостиницы, и скоро это пошловатое бахвальство осточертело Максиму дальше некуда, хоть из комнаты беги.

Как-то Панкратов пошутил:

– И на фига ты столько бумаги на письма изводишь? Девкам письма до фени, их кое-чем другим греть надо.

– Не лезь куда не просят, – вспыхнул Максим.

– Старик, я тебе дело говорю, а ты на цырлы.

– Без твоих забот обойдусь.

Механик понял – с новичком шутки плохи, наживешь себе врага.

– Сдаюсь, Ромео, – вскинул он руки. – Не жги буркалами, я не огнеупорный кирпич, воспламенюсь. Хочешь, в порядке обмена опытом я тебе одну историю расскажу?

– У меня твои байки в печенке сидят.

Панкратов не отставал:

– Тебе это может сгодиться. Ведь женщину охмурить – целая наука. Эту – лаской, другую – силой, третью деньгами... Я в Сухановске с одной кралей познакомился. Ох, и мурыжила она меня – пальцем не разрешала дотронуться. Чую, метит она меня к себе в мужья записать, потому и ломается, цену набивает.

Ну, думаю, голубушка, все равно я тебя без загса возьму, не на того напала. А знал я за ней одну слабинку – деньги любила до беспамятства, все меня выспрашивала, сколько получаю, обеспечены ли родители. Вот на этом я и решил сыграть. В сберкассе положил рубль на новую книжку, а дома к этому рублю аккуратненько четыре нуля приписал и словами добавил, что лежит у меня на счету десять тысяч. Вечером пошел к своей крале на свидание и ненароком выронил эту липовую сберкнижку из кармана. Вот уж моя недотрога рыпнулась к ней! А сумму увидела – глазки так и загорелись, В этот же вечер я ее, голубушку, и взял. На все пошла, лишь бы богатого женишка отхватить. Вот девки чего любят, Максим. А письма что – бумага.

– Чем же твоя история кончилась?

– А ничем, разошлись полюбовно.

– Не верится что-то.

– Ну, конечно, сцену она закатила, когда все рассказал. Но в мужья меня брать ей мигом расхотелось. Напоследок отомстила по-женски; оформила мне годовую подписку на журнал «Свиноводство».

– По адресу, – поддел Панкратова Максим.

После швартовных испытаний гидростата они на время остались без работы: «Бештау» по-прежнему лихорадили неполадки, никак не удавалось наладить главный дизель. Выход в море задерживался. Максим предложил помочь второй бригаде, которая уже начала ходовые испытания.

– Умора! Считаешь, Михайлыч без твоей подмоги не справится? Наше вам с кисточкой, он гидростат с закрытыми глазами соберет и разберет до винтика.

– Тем более, поучимся.

– Нечего мешаться под ногами, испытания не для натаски салажат, думать надо. Если чего не знаешь – в море я подскажу, опыт не меньше, чем у Чебышева. А нам надо оставшиеся деньки провести так, чтобы вспомнить было чего. Махнем сегодня в ресторан, а? Или по броду хильнем, девочек подцепим? С ними, легкомысленными, быстрее время летит. Договорились?

– Гуляй без меня, попрошусь, чтобы в море взяли, не охота баклушничать.

– Вольному воля. Не укачайся до тошнотиков, – съязвил Панкратов.

Теперь на «Машук», словно мухи на сладкое, посыпались неполадки. У пирса всё работает, а в море то одно, то другое барахлит. Контрагенты выходили на корабле каждый день, но к сдаче приступили только в конце недели.

В порт корабль возвращался поздно вечером. Добравшись до гостиницы, Максим тут же валился в кровать – утомляла качка, избыток новых впечатлений.

Панкратов приходил позднее, раздевался в темноте, стараясь не разбудить соседа. Так за неделю они не обмолвились даже словом.

Но в субботу Максим вернулся раньше обычного – испытания на «Машуке» подходили к концу – и застал Панкратова в комнате. Он был не один – в кресле за журнальным столиком, на котором высилась початая бутылка вина, рюмки, сидела молодая женщина с высокой замысловатой прической, на шее деревянные бусы, каждая – с грецкий орех.

При появлении Максима удлиненные тенью черные, смородиновые глаза гостьи метнулись на Панкратова. Тот смутился, достал третью рюмку.

– Привет, старик. Выпей для сугрева. Как на «Машуке» дела?

– Завтра последний выход, – присел Максим за стол, хотя и чувствовал неловкость – помешал.

Женщина пригубила вино, с любопытством, словно бы сравнивая их, поглядывала на парней. Они выпили залпом, и Максим сразу встал с места.

– Вынужден вас покинуть, – церемонно поклонился он.

– Что так быстро? Посидите с нами, – предложила гостья Панкратова.

Он нерешительно поддержал ее:

– Куда бежишь? Выпьем еще, поговорим.

– Завтра «Бештау» выходит в море. Если все будет удачно, сюда не вернемся, – у дверей тихо сказал ему Максим.

– С какой стати? – оторопел Панкратов.

– Перейдем в порт, где «Бештау» будет прописан, оттуда домой. – И Максим вышел из комнаты, постучал в соседний номер, где жили Чебышев и Сарычев.

Вернулся поздно. Уснул, так и не дождавшись соседа.

С утра на «Бештау» началась беготня. Выход назначили на вечер, чтобы к рассвету быть на полигоне. На корабль доставляли оборудование, топливо, питание.

Непривычно задумчив был сегодня Панкратов. По кораблю из отсека в отсек пустили слух: выход задерживается, пошаливает корабельная радиостанция. Напарник повеселел, начал балагурить, но к обеду радиостанцию отремонтировали, и он опять поскучнел, перед обедом куда-то запропастился.

Максим ушел в столовую с судостроителями. От них узнал, что не все готово к испытаниям, некоторые механизмы придется вгонять в режимы по пути на полигон.

– Не лучше ли тогда отложить выход на день-другой? – спросил Максим у заводского электрика Соснина, шагающего рядом, – низкорослого мужичка с оттопыренными ушами и нарочитой серьезностью на лице.

– Правильно рассуждаешь, Багрянцев, по-государственному, – покровительственно ответил тот, переглянувшись со своим плечистым приятелем – мотористом Маховым. – Но, видишь ли, никто не хочет отсрочку испытаний брать на себя, за это по головке не погладят. Комиссия в акте напишет: по вине такого-то испытания перенесли на поздний срок.

– А за срыв испытаний разве не накажут?

– Только перья полетят, – согласился Соснин. – Но всякий как думает – а вдруг повезет? В море спешка не помеха, а движущий фактор.

– Ваша консервная банка не подкачает? – спросил Махов.

– Гидростат? Пока все хорошо.

– Наши ребята надеялись – вы отсрочку попросите. Уж больно у твоего напарника вид унылый, – заметил Соснин. – Ходит, как в воду опущенный.

– Не выспался он, поздно с гулянки заявился.

– А может, по-свойски подмогнете? Глядишь, и мы бы успели кое-что поправить.

– Гидростат – штука серьезная, на нее времени не пожалеют, только заикнись, – поддержал Соснин моториста.

– Не городите чепуху, – недовольно оборвал их Максим.

– Не серчай, пошутили, – замял разговор электрик.

Наспех пообедав, Максим вернулся на корабль. У гидростата увидел Панкратова. Механик собирал разложенный на палубе инструмент – проверял на герметичность корпус аппарата.

– В моем хозяйстве порядок, пойду перекушу, – и Панкратов спустился на пирс.

Посмотрев на манометр, Максим прошел в пост управления. Включил общий тумблер питания – загорелась сигнальная лампочка. Решил еще раз проверить напряжения, питающие двигатель насоса, прожектор и блок связи.

Два напряжения были в норме, включил следующий тумблер. И вдруг в блоке питания раздался щелчок, похожий на пистолетный выстрел, стрелка амперметра до упора дернулась вправо и замерла.

Максим похолодел, снял питание и рывком открыл крышку блока: внутри чернели обгоревшие провода, сизый дым сладковато пахнул сгоревшей изоляцией. Отметил: наверняка сгорели три трансформатора, пробило несколько выпрямительных мостиков. Но почему не сгорел предохранитель? Открутил фишку и с изумлением увидел – вместо плавкого предохранителя вставлен отрезок толстой стальной проволоки. Утром, как только поднялся на корабль, он включал блок связи – тот работал. Значит, схему испортили в обеденный перерыв.

Мысли путались в голове, не мог сосредоточиться, принять какое-то решение. До выхода в море он не успеет восстановить схему – это ясно. Идти к председателю приемной комиссии и жаловаться – казалось унизительным и глупым. Скажут: не мог настроить схему, а теперь валишь вину на других.

Достал чертежи блока питания, стал разбираться в хитросплетении проводов и вскоре обнаружил то, что искал, – на распределительной колодке две фазы напряжения были соединены накоротко, место соединения покрывала копоть.

Пришел на память разговор с рабочими. Вспомнил: не доходя столовой, Соснин и Махов купили на улице жареных пирожков и быстро зашагали назад, в сторону пирса.

«Не случайно они заикнулись об отсрочке, надо узнать, не проходил ли кто из них в центральный коридор»,– подумал Максим.

Вышел на палубу, в нарушение всех морских обычаев уселся на чугунный кнехт у борта. Нервно посвистывая, смотрел туда, откуда должен был показаться Панкратов.

И тут над широким заливом забасил протяжный корабельный гудок. Максим вздрогнул, оглянулся – в порт» обнесенный бетонным волнорезом, медленно входил «Машук» – копия «Бештау»: тот же остро поднятый вверх нос, оранжевая надстройка с черной мачтой.

Максим вскочил с кнехта, опрометью побежал на пирс. Внизу лицом к лицу столкнулся с Панкратовым.

– Ты куда? – отстраняясь и давая дорогу, спросил он.

– Вернулся Чебышев, надо ему рассказать.

– О чем, ошпаренный? – уже вдогонку крикнул механик. Не получив ответа, нехотя зашагал туда, где швартовался «Машук».

Чебышев выслушал сбивчивый рассказ Максима и повел шеей, словно неожиданно стал тесен воротничок рубашки.

– К-как же это п-получается? – растерянный Сарычев от возмущения заикался еще чаще. – Ведь это н-настоящее вредительство. Какой г-гад мог на такое п-пойти?

– Чертовщина какая-то. – Панкратов пытался раскурить сигарету. – А ты по ошибке не мог сам провода перепутать?

– И стальной пруток я сунул? – огрызнулся Максим.– Да, слушай, при тебе не заходили в коридор Соснин или Махов?

– Не помню, много людей околачивалось.

– Кто именно? – уточнил Чебышев.

– Я спиной стоял, проверял корпус на герметичность. Не до того было, чтобы в физиономии вглядываться. Кажется, Махов крутился на палубе. Может, и в коридор заходил.

– П-пойдемте на к-корабль, здесь ничего не р-решим, – сказал Сарычев. – П-посмотрим, что к чему.

– Не лучше ли председателя найти? – вставил Панкратов. – Попросим отложить выход.

– А вот на корабле и разберемся, кого искать будем,– решил Чебышев, и они направились к «Бештау».

Сарычев первым осмотрел закороченные провода, стальной пруток в предохранительной колодке.

– Т-ты про Соснина спрашивал. В-вряд ли он это с-сделал.

– Чего так? – удивился Максим.

– Т-тут орудовал хоть и с-сообразительный, но в электричестве м-маловато смыслящий.

– Не иначе – ты про шпионов начитался, – буркнул Панкратов.

Сарычев укоризненно посмотрел на него.

– Чтоб схема из с-строя вышла, ее хватит р-раз изменить. А этот в двух м-местах руку п-приложил: и фазы закоротил, и п-предохранитель на п-пруток п-поменял,

– Это ни о чем не говорит. Именно в блок связи залез, а его быстро не исправишь, – выдохнул Максим удрученно.

– К вахтенному не обращался? – спросил его Чебышев.

– Совсем из головы вон. Пойдем к нему.

– Один схожу, а вы пока тут займитесь, нечего время терять...

Максим и Сарычев начали отсоединять сгоревшие провода. Панкратов крутился рядом, пытался помочь, но только мешал – слишком тесно было в посту. Сел на ящик с оборудованием, закурил.

Вернулся Чебышев, вынул из кармана непочатую пачку папирос.

– За ночь успеете? – заглянул он в блок питания.

– Успеем, – заверил Сарычев. – Слава б-богу – в гидростате свои предохранители сработали. С п-председателем говорил?

– Выматюгал, но отсрочку дал. Видать, мы не одни копаемся, – ответил Чебышев, прикуривая от протянутой Панкратовым зажигалки. – А у тебя, Юра, наблюдательность плохая.

– С чего взял? – встрепенулся механик, и зажигалка дрогнула в руке.

– Говорил, на палубе много людей околачивалось, а вахтерша божится: как Багрянцев ушел, так в центральном коридоре никто не появлялся.

– Так уж никто.

– Никто посторонний, – сказал Чебышев. – Махов тоже не мог крутиться на палубе. Он только сейчас пришел из заводоуправления, нагоняй за вчерашнюю пьянку получал.

– То-то он сегодня такой смурый, оказывается – с похмелья, – протянул Максим.

Он и Сарычев прекратили работу и недоуменно следили за странным разговором: чем больше возбуждался Панкратов, тем спокойней был Чебышев.

– И еще одного в толк не могу взять, Юра. Как ты умудрился проверять герметичность, стоя все время спиной к коридору? Вокруг гидростата приходится кружить, как в Новый год у елочки.

– Не придирайся к словам, – взъерошился Панкратов.

– Теперь о Соснине, – неторопливо продолжал Чебышев. – Не мог он этого сделать, и не потому, что электрик, мол, пограмотней бы схему испортил. У него на такую подлость рука не поднимется: сам работает с душой и чужое дело поганить не станет. Да и на корабль он в обед не заходил, на пирсе в домино резался. Ты тут, Максим, промашку дал, зря на людей плохое подумал.

– Всякое взбредет, голова кругом шла, – признался Максим.

– Но ведь кто-то ковырнул схему, если Максим не сам ее попутал? Значит, вахтерша кого-то проворонила, – заключил Панкратов.

– А кто тебе сказал, что она никого не видела?

– Ты же сам и говорил, чего на арапа берешь, – все больше раздражался Панкратов. И вдруг рассмеялся громко, неестественно, как смеются от щекотки.

– Чему радуешься? – удивился Чебышев.

– Вспомнил вахтера. Посадили у входа бабку-пенсионерку, от плевка окочурится. Какой он нее прок? Целыми днями чулки вяжет.

– Наблюдательность у нее есть, сейчас убедился: всех мне перечислила, кто с утра в коридор заходил. А в обед сюда только один человек наведался. Фамилии его она не знает, но в лицо запомнила...

Чебышев толчком открыл дверь, пропуская вперед Панкратова. Тот замешкался, неохотно переступил порог. Вчетвером они подошли к вахтерше у входа в коридор. В руках у нее и впрямь, увидел Максим, мелькали вязальные спицы.

– Этот? – указательным пальцем ткнул в Панкратова Чебышев.

Пожилая женщина с недовязанным чулком в руке встала с табуретки, пригляделась и утвердительно кивнула, не сказав ни слова.

Чебышев подтолкнул Панкратова на палубу, туда, где у самой кормы стоял гидростат. У борта остановились.

– Ну, выкручивайся, – за плечо повернул парня Чебышев.

Тот побледнел, растерянно промямлил:

– Брось, Михайлыч. О чем ты?

– Обливай помоями эту женщину, если Максима не вышло грязью замарать.

– Белены объелся?! – вспылил Панкратов, а юркие глаза бегали туда-сюда. – Выискался начальник, – бормотал он. – В конце концов, мы с Максимом сами бы разобрались, в чем дело. Не суй нос, куда не следует, не по званию задираешь его, – все больше распалял он себя.

Чебышев придвинулся к нему, схватил за лацканы пиджака.

– Ах ты сволочь, еще и выкобениваешься?! Надеялся, новичку не поверят, что какой-то мерзавец в схему залез? Или думал – кому в голову придет тебя, такого чистенького, подозревать?

– А мне, мне зачем это? – вскричал Панкратов, отступая к борту.

– Сам и расскажешь. Не прошел твой номер, красавец, давай на попятную.

Панкратов хотел возразить, но от страха не находил нужных слов, дышал тяжело, как рыба на суше, вздрагивал при каждом резком движении Михайлыча.

– А ведь т-точно, он это сделал, глаза б-бегают, – тихо проговорил Сарычев, и от этих слов Панкратов сразу сник.

– Подождите, – перевел он дыхание. – Отпираться не буду.

– Ждем, – сказал Михайлыч.

– Затмение на меня какое-то нашло... С женщиной познакомился, а тут в море уходить, корабль в другой порт перегоняют. Только начали встречаться – и вот...

– Р-решил свое удовольствие справить? – спросил Сарычев. – Паскуда же ты.

– Боялся ее насовсем потерять. Пригласила к себе, дома у нее сегодня никого не будет.

Максим с брезгливой растерянностью обронил;

– Свинья, чем оправдывается.

– Тебе не понять, – отмахнулся Панкратов.

– Ну, вот что, – медленно, сдерживая злость, заговорил Чебышев. – Всё мы поняли, хоть и не таких благородных кровей. Мотай с корабля, пока силой не вышвырнули.

– П-правильно.

– Таким в море не место, гуляй, если сможешь,– показал Чебышев на берег. – Кончен разговор.

– Не гони, Михайлыч. Пойми... Понравилась мне эта женщина по-настоящему. Думал – никогда со мной такая чехарда не случится, а тут влюбился, честное слово. Ведь знаешь, мне и тебе с женитьбой одинаково не повезло...

– Что?! Не повезло?! – Чебышев неожиданно, нервно дернув головой, наотмашь ударил Панкратова. Тот стукнулся поясом об туго натянутый леер и, не удержавшись на ногах, упал за борт.

– Э, черт! Вывел из себя, – сутулясь, Чебышев зашагал в пост управления. По пути снял с леерной стойки спасательный круг и точно швырнул его в грязную воду.

– П-поделом заразе, – с трудом выговорил Сарычев.– П-пошли, Максим. Выберется, д-дерьмо не тонет...

Втроем за ночь они восстановили схему, опробовали ее, а утром, перед самым выходом в море, Чебышев сказал Сарычеву:

– Возвращайся, Толя, в Сухановск, без тебя управимся.

– Вдруг опять к-какая поломка, п-помощь потребуется? Ведь Максим впервой г-гидростат сдает, всякое м-может случиться.

– Не оплошаешь, Максим? Ведь я только в своих железках разбираюсь.

– Схему знаю, зажмурюсь – в глазах стоит, – заверил Максим.

– Слышал, Толя, мы теперь сами с усами. Так что езжай домой, молодая жена, чай, заждалась.

– О П-панкратове я расскажу. Г-гнать его надо из отдела.

Чебышев помрачнел.

– Он сейчас такое набухвостит – доказывай, что не верблюд.

– К-кто ему поверит?

– Поверить, может, и не поверят, а на отдел пятно. Я эту породу знаю, будет ходить по заводу и трепать языком. Такого прижучить трудно, скользкий.

– Как веревочка ни вьется...

– Всякое, Максим, бывает, – прервал его Чебышев. – Он и сегодня чуть было нас в дураках не оставил. Ведь вахтерша, как Панкратов в коридор проскользнул, не заметила.

– Н-но ведь она его п-признала!

– Это я ее попросил, чтобы головой кивнула. Иначе этого мерзавца к стенке не прижмешь, удачливый.

– А как же ты догадался, что это он сделал?– недоуменно спросил Максим.

– Сердце почуяло, на такую подлость не всякий может пойти, а Панкратов мог...

Они попрощались с Сарычевым и все время, пока корабль шел к испытательному полигону, не отходили от гидростата. Боялись, как бы после короткого замыкания, подстроенного Панкратовым, что-нибудь еще не вышло из строя.

С виду гидростат был похож на перевернутую стальную грушу – два цилиндра соединены переходным конусом, в него врезаны иллюминаторы. Над входным люком – подвижный прожектор. К днищу прикреплена чугунная плита, чтобы аппарат спускался под собственным весом.

Связь с кораблем обеспечивали прочный трос и кабель. При аварийном всплытии они отсоединялись от корпуса. Если всплывший гидростат не заметят сразу, оператор мог сам открыть вентиляционную трубу. К ней можно подсоединить воздушные шланги, когда гидростат застрянет на глубине.

– Надежная, видать, штуковина, – нарушил молчание Максим.

– Да, если бы все эти приспособления раньше были – Калачов бы не погиб, – отозвался Чебышев.

– Ты его знал?

– На тех испытаниях и познакомились, я тогда еще в цехе слесарил.

– А как все случилось?

– Тут и рассказывать нечего. Сначала в наблюдательной камере Варегов спустился – подняли наверх нормально. Спустили Калачова – и угодили точно в расщелину скал. Пока водолазы пытались что-то сделать – запас воздуха кончился: регенератор слабенький стоял.

Чебышев тяжело разогнулся, сказал в сторону:

– До сих пор мороз по коже, как вспомню, разговор Варегова с Калачовым по телефону. Другой бы нюнить стал, жалобиться, а Калачов все о деле. Он говорит, а у Варегова слезы по щекам.

– Его подняли?

– Мало толку, он за два часа до этого попрощался со всеми, сказал напоследок: «Долгие проводы – лишние слезы» – и выключил связь. Только магнитофонная пленка и осталась от человека, кто-то на корабле догадался записать. Варегов мне говорил – у Калачова и отец на дне погиб. Известным на Черном море водолазом был, поднимал корабли, затопленные в гражданскую. Слышал о «Черном принце»?

Максим вспомнил:

– Вроде на нем золото искали...

– Правильно, только не нашли. Ведь первый гидростат у нас построили специально для поиска этого «Принца». Затонул он еще в Крымскую войну в Балаклавской бухте. Был слух – на нем везли жалованье английским солдатам. С помощью гидростата корабль обнаружили, но золота не оказалось. Потом стало известно: англичане сгрузили его еще в Константинополе. Тогда же, для поисков «Черного принца», создали ЭПРОН – экспедицию подводных работ особого назначения. Там отец Калачова и работал.

Чебышев хлопнул ладонью по корпусу снаряда.

– Конечно, теперь эта штука надежная, но все равно к кораблю привязана.

– Ничего, Михайлыч, скоро «Палтус» будешь испытывать. Его куда захочешь поведешь, в любую впадину, на любую глубину.

Чебышев остановил Максима:

– Э, нет, браток. Такая техника мне не по зубам, гайка слаба, столько электроники напихано. Уж если пошлют на испытания, так при тебе подручным: плоское тащить, круглое катить. И знаний не хватает, и силы не те. Одно слово – отставной козы барабанщик.

– Видел я, какой ты барабанщик. Панкратов, поди, до сих пор не очухается, крепко ты его.

– Не будет чистых слов поганым языком марать. Ишь ты – любовь у него новая, с женитьбой не повезло, – в сердцах сплюнул Михайлыч.

Максим поколебался, но все-таки спросил:

– Вот ты с женой развелся... Скажи, ты любил ее?

– Любил, – не сразу ответил Чебышев.

– И что же произошло?

– Все случилось, как в избитом анекдоте: вернулся муж из командировки, а у жены любовник. Пожалуй, у меня даже смешней. Никому не рассказывал об этом...

– Не говори, если тяжко, – увидев, как разом окаменело лицо Михайлыча, спохватился Максим.

– Выскажусь, давно хотел, – откашлялся Чебышев, словно что-то застряло у него в горле и не давало говорить. – Угораздило меня присвататься к женщине, на целых пятнадцать лет моложе. Возвращаюсь раз из командировки без предупреждения – хотел жену обрадовать. Мы тогда вместе с Вареговым в Японском море одну штуку сдавали. Поезд ночью пришел. Открываю дверь своим ключом и тихонько, на цыпочках, вхожу в комнату. Включил ночник на тумбочке и вижу: лежит моя законная супруга в объятиях любовника, которого я хорошо знаю, и так крепко спит, что даже не поморщилась от света. На тумбочке пустая бутылка из-под вина, апельсиновые корки, на стульях белье раскидано, такая вот картина. Осторожно, чтобы не звякнуть чем, свет погасил – и вон. Так что, Максим, с женитьбой не торопись, сотню раз отмерь. Мой пример – другим наука, боялся одиноким на всю жизнь остаться. Ну и рванул на абордаж, заставил себя влюбиться, собственную душу переломил. А ведь, признаться, видел, что из себя моя суженая представляет, только гнал все эти мысли, думал – перемелется. За одну ночь больше поседел, чем на войне.

–Так ей ничего и не сказал?

– Утром сама догадалась, что я был в квартире. Оставил на кухне сетку с апельсинами, любила она их. До этого Варегов меня к себе в отдел звал, да я отказался – не хотел от молодой жены уезжать. А как все это случилось, я на другой же день сам в сдаточный заявился и сразу в командировку. Вернулся – суд. Развели без затяжки, учли разницу в возрасте. Вопрос о супружеской неверности не поднимался. Бывшая жена – сообразительная женщина, и тот пока держит язык за зубами, не в его интересах болтать.

– Ты говорил с ним?

– Зачем? Он не виноват. Боюсь только, теперь трепаться начнет.

– Почему?

– Уж больно шибко ударил, от души.

– Панкратов?! – изумился Максим.

Глава девятая

ГЛУБИНА – ШЕСТЬСОТ

Пришли на испытательный полигон. Сизую поверхность моря линеили белые волны, горизонт растворился в серой пелене обложного дождя. Корабль мерно покачивался на волне. Смолк внутри корпуса шум главного дизеля, приглушенно бубнил вспомогательный.

Вначале опустили гидростат без человека, заменив его вес чугунной болванкой. Эхолот показывал двести метров, спуск и подъем заняли час.

Открутили болты люка, осмотрели внутренность гидростата – иллюминаторы и проходы кабелей сухие.

– Теперь мой черед, – сказал Михайлыч. – Иди в пост, будешь на связи.

Максим заглянул ему в лицо.

– А может, поменяемся?

Не терпелось самому опуститься в глубину, испытать себя – не струсит ли?

Влезая в люк с деревянной подставки, приставленной к гидростату, Чебышев пообещал:

– Все будет хорошо – следующий спуск твой.

– Не обманешь, даешь слово?

– Даю, даю. Будь на связи внимательней.

Вместе с помощниками-матросами Максим закрыл люк массивной крышкой, приболтил ее к корпусу, несколько раз усилив затяжку. Сошел с подставки и через чистые стекла иллюминаторов увидел спокойное лицо Чебышева. Вот он показал большой палец – дал понять: все отлично. И Максим побежал в пост управления.

Включил питание, переговорное устройство. В динамике послышалось, как жужжит электрический насос в корпусе гидростата. Проверил показания приборов, крикнул в микрофон:

– Михайлыч, живой?!

– Черт, оглушил! Убавь громкость, – раздался рядом гулкий голос Чебышева. – Показания в норме?

– Все в порядке. Как дышится?

– Как в хвойном лесу. Передай в рубку, чтобы начинали спуск.

– Ну, ни дна ни покрышки! – напутствовал Максим слесаря.

– Валяй, командуй, – ответил тот с кряхтеньем.

Максим взял рожок микрофона внутрикорабельной связи, вызвал командира и почувствовал, как от волнения голос звенит, срывается.

– Говорит пост управления гидростатом Оператор просит начинать спуск, – произнес он подготовленную фразу и перешел на прием.

Командир корабля отдал необходимые команды, и Максим услышал в динамике глухой удар – это подхватила гидростат кран-балка. Послышался тихий всплеск, заработала лебедка, разматывая трос и кабель. Обостренный слух Максима улавливал каждый шорох в динамике.

На десятиметровой глубине спуск прервали. Чебышев осмотрелся, проверил уплотнения иллюминаторов и люка.

– Течи нет, продолжайте спуск, – сообщил он наверх, и Максим передал его слова в рубку, стараясь говорить спокойней.

Сидящий рядом председатель приемной комиссии Глушко, словно не замечая его волнения, вяло перелистывал инструкцию, лишь иногда мельком оглядывая приборы. Максим приободрился – спуск шел по графику.

Наконец, гидростат коснулся дна, сразу же застопорили лебедку. Неожиданно смолкли шумы в динамике. Максим рванулся к микрофону;

– Михайлыч! Ты слышишь меня?

Динамик молчал, только гудели трансформаторы в блоке питания да ровно урчал вспомогательный дизель в моторном отсеке корабля.

Максим опять подтянул микрофон к губам, крикнул что есть мочи:

– Михайлыч, что с тобой? Отвечай!

Тут поднял голову председатель комиссии.

– Зря надрываетесь, молодой человек, – сказал он наставительно. – Чебышев аварийное питание проверяет, это по программе положено. Что, первый раз на испытаниях?

Максим вспыхнул, молча кивнул.

– И то гляжу – егозишь много.

В динамике щелкнуло, Чебышев доложил:

– Проверил аварийное питание, все нормально.

Только теперь, услышав его голос, Максим успокоился окончательно. По программе испытаний Чебышев сделал десяток фотоснимков, сообщил влажность и давление внутри корпуса. Глушко, перелистывая инструкцию, требовал проверить то одно, то другое, Максим заносил показания приборов в журнал испытаний.

Выполнив первую часть программы, гидростат подняли па поверхность. Как только отдраили люк и Чебышев выбрался наружу, Максим накинул на него куртку. Тот не сопротивлялся – холодная глубинная вода выстудила корпус.

Проверку на аварийное всплытие решили отложить – на море уже опустились сумерки, в темной воде трудно отыскать всплывший гидростат.

Максим боялся, что Чебышев забыл свое обещание, но сразу после ужина тот начал готовить его к спуску. Забравшись в гидростат, Максим по нескольку раз выполнял команды, переданные по связи, отвечал на заковыристые вопросы. Отвечал неторопливо – помнил наказ Глушко.

Измучились и тот и другой, но Михайлыч кончил «натаску» только перед самым отбоем. Море покачивало корабль, Максим и не заметил, как уснул на жестком рундуке – уснул, словно с горки скатился.

Утром открыл глаза, почувствовав, как вместе с плоским, тяжелым матрасом, набитым пробкой, сползает с рундука: ночью море раскачалось, давала себя знать сразу и бортовая, и килевая качка.

«Не отложили бы спуск из-за этой свистопляски», – думал Максим, вместе с Чебышевым поднимаясь на палубу. Порывистый, волглый ветер срывал белые гребни волн, липкие брызги кропили разгоряченное лицо, сгоняя остатки сна.

Взъерошенное море и тяжелое небо смотрели друг на друга, враждебно хмурясь, а между ними носились ветры, будто не зная, чью сторону принять в этой вражде: то ли смирить волны, то ли разогнать тучи.

– Вот напасть, не было печали, – сипло проговорил Чебышев, ладонью утер мокрое лицо. – Зайдем в рубку, вряд ли сегодня до спусков, вон как уваливает.

В рубке за штурманским столиком сидел командир «Бештау», рядом – Глушко. Он сразу обратился к контрагентам:

– За вами слово, орлы. Синоптики лучшей погоды не обещают, а худшей дождаться можно, это я по своим костям чую – еще вчера ныть начали.

– Решитесь при такой буче спускаться? – без обиняков спросил командир, пытливо оглядев вошедших из-под низко надвинутого лакированного козырька фуражки.

– Пойти на дно – дело нехитрое,– за двоих ответил Чебышев. Потом покосился на Максима и перевел насупленный взгляд на командира корабля. – В другом загвоздка. Сегодня по программе – аварийное всплытие. Смогут ли ваши матросики подцепить гидростат? Тут сноровка нужна.

Теперь задумался командир, через мутное стекло, покрытое серебристыми дорожками капель, молча смотрел на волны. Видимо, прикидывал, как они раскачают всплывший аппарат.

– Тогда, может, не лезть на рожон? Так рискнешь, что шею свернешь,– обеспокоился Глушко. – Ударится гидростат об днище корабля – и каюк. При таком волнении все не рассчитаешь.

– Можно и подальше отойти, – возразил командир и опять сел за столик, сдвинул фуражку на затылок.

– Кто из вас спускается, вы? – спросил он Чебышева.

– Меня наметили, – подался вперед Максим.

– Тебя? – командир вперил в него острый, цепкий взгляд. – Ну, и каково мнение – стоит рисковать?

– Надо спускаться. В программу всплытие при таком волнении не входит, но в работе всякое случиться может. Лучше заранее проверить, как гидростат на волне себя поведет, двух зайцев убьем.

– Резонно, – почесал за ухом Глушко.

Чебышев нахохлился:

– Как бы самим вместо этих зайцев не убиться, дело-то нешуточное.

Председатель поддержал его:

– Это верно. Один американский космонавт, опустившись в батискафе, сказал, что глубина враждебней человеку, чем космос.

Командир корабля хмуро обратился к Чебышеву:

– Если вы не согласны, Николай Михайлович, никто вашего напарника не заставит спускаться, только скажите.

– В общем, я не против, неизвестно, когда распогодится.

– Вот и решили, – поймал его на слове командир.– Через час начинаем спуск, не будем мешкать, – и сразу же подошел к переговорному устройству.

Глушко в сомнении потрогал мочку уха, но промолчал.

Когда контрагенты вышли из рубки, Чебышев взял Максима за локоть.

– Послушай, давай переиграем, – я спущусь, а ты на связи останешься. Опасно в такую непогоду всплывать, и до беды недалеко.

– Мы же договорились, Михайлыч. Ты слово дал.

– Бес меня дернул обещать, – ругнул себя Чебышев. – Знал бы, что на попятную не пойдешь, – отказался бы от спуска.

Максим приотстал у трапа на нижнюю палубу, обидчиво выговорил:

– Не понимаю что-то, куда гнешь. Почему ты имеешь право рисковать, а я нет? Если вам, смельчакам, не компания, так и не брали бы в отдел, как-нибудь три года просидел бы в конструкторском.

– Ведь опасно же.

– Не меньше, чем тебе.

– А ну тебя! – гаркнул раздосадованный Михайлыч и больше к этому разговору не возвращался. Опять и опять гонял его по программе испытаний, вопросами пытался сбить с толку, запутать, но Максим не ошибся ни разу.

Чебышев заставил надеть свитер, теплые носки, берет. Максим не возражал – лишь бы не отстранил вовсе.

Сначала спустили в море диск Секки – белую тарелку на маркированном тросе. Прозрачность оказалась малой – волнение замутило воду.

Прежде чем Максим влез в гидростат, Михайлыч, не удержавшись, укорил напоследок:

– Охмурил ты меня, парень, мое место занимаешь. Не по справедливости это.

– Еще как по справедливости. Ты свое с лихвой на войне отрисковал.

Чебышев зло глянул на улыбающегося Максима, выдавил сквозь зубы:

– Свои счеты с войной я еще не свел, так что эту тему не трожь.

Максим опешил – таким рассерженным он еще не видел Михайлыча.

Тот, заметив растерянность пария, легонько подтолкнул его к гидростату, проговорил вполголоса, по-доброму:

– Не ко времени этот разговор. Волноваться тебе сейчас нельзя, – и он похлопал его по плечу, ободряюще подмигнул.

У Максима отлегло от сердца.

«Странный Михайлыч, – думал он, удобней усаживаясь на поворотном стуле.– То весь как на ладони, то мигом в себя уйдет. Вроде бы ничего такого я не сказал ему, а вон как осерчал. Хорошо – отходчивый».

Посмотрел вверх, и мысль переключилась на другое – тусклый кружок неба над головой был так мал, что сердце сжалось. Может, зря согласился? Не по тебе такое испытание?

Люк накрыли тяжелой крышкой, от волнения Максима охватил озноб, тяжелей стало дышать. Гнетет замкнутое, узкое пространство. Ощущение такое, словно ты в непроницаемом коконе, из которого уже никогда не вырваться, и все забыли о тебе, как только закрыли крышку люка. Скрежет гаечных ключей свербит барабанные перепонки, отдается в висках. И вдруг полнейшая тишина – закончена затяжка болтов. В иллюминатор заглядывает Чебышев, ободряюще машет рукой и уходит в пост управления.

Повторяется все, что было день назад, только сейчас главное лицо – Максим. А «главное лицо» лихорадочно вспоминает, что же нужно делать. Наконец, вспомнил – включил электрический насос, регенератор воздуха, переговорное устройство. И опять в голове пусто, хоть шаром покати. Программа испытаний, которую четверть часа назад знал назубок, забылась начисто. Что же делать дальше? Что еще нужно включить?

– Ты готов? – над самым ухом прозвучал спокойный, незнакомый голос. Максим вздрогнул от неожиданности, пригнулся. Представил себя со стороны и выпрямился на стуле. Собрался с мыслями – гидростат имеет связь только с постом управления.

– Михайлыч, ты?

– Как настроение?

– Обживаюсь.

– Можно начинать спуск?

– А чего тянуть, – и Максим ощутил, как после этого короткого разговора напряжение в теле спало, прояснилось в голове. Даже дышать, вроде бы, стало легче.

Чебышев дает последние наставления, и вот кран-балка рывком поднимает гидростат с палубы. От качки и ветра аппарат делает размашистые неровные круги, Максим крепче упирается руками в корпус, ногами в днище.

Через иллюминаторы видно, как удаляется темный борт «Бештау», потом все выше уходит, покачиваясь, придавленный тучами горизонт. И вот гидростат под водой.

На десятиметровой глубине – остановка, Максим внимательно оглядывает корпус – течи нет. И плавно, словно кабина лифта, аппарат опять идет вниз. Начинает сказываться вес троса – увеличивается скорость погружения, прекратилась болтанка.

О чем-то монотонно и настойчиво гудит динамик, но Максим только поддакивает, не вникая в суть слов. Переводит взгляд с одного иллюминатора на другой, стараясь ничего не пропустить, все запомнить.

Возле гидростата стайкой кружатся черные рыбешки, раздвоенными хвостами напоминающие ласточек. Мерно сжимаясь и разжимаясь, проплыла вверх медуза, пучком вытянув из-под студенистого купола бледно-синеватые щупальцы.

Исчезли красные цвета, бутылочная зелень воды становится все гуще, все больше добавляется в нее сини.

Глубиномер показывает восемьдесят метров. Цвет воды голубовато-зеленый.

Сто пятьдесят метров. Морское население резко поредело, несколько любопытных серебристых рыбок, будто прощаясь, ткнулись в иллюминатор и, сразу отпрянув, сбились в стайку и ушли вверх. Максим вспомнил слова Чебышева: на этой глубине в Черном море начинается сероводородное отравление воды.

– Черт возьми, в конце-то концов! – увеличив громкость, крикнул рассерженный долгим молчанием Чебышев. – Ты меня слышишь или нет?!

– Все в ажуре, Михайлыч, слышу.

– Ты эти шуточки брось, на вопросы отвечай. Иначе прикажу назад поднимать, доиграешься в молчанку, – не унимался Чебышев.

– Извини, Михайлыч, онемел. Красотища кругом – сроду не видывал.

– Сальники не текут?

– Ни слезинки.

– Как дышится?

– Отлично. Вот только какие-то щелчки...

– Это обшивка от корпуса отлипает.

– С какой стати? – не понял Максим.

– Все просто: вода сжимает корпус, а обшивке деваться некуда, вот она и сердится.

Михайлыч начал что-то объяснять, а Максим опять уставился в иллюминаторы.

На глубине трехсот метров вода стала черно-синей, почти непроницаемой. И не понять было, стоит гидростат на месте или движется вниз.

На полукилометровой глубине настала полная, как смоль, чернота, Максим включил прожектор. В его луче таинственно заискрилась, замерцала мутная взвесь. А стрелка глубиномера ползла все дальше и дальше.

Неожиданно заметил: вода внизу стала светлеть – гидростат приближался к песчаному дну, которое, как экран, отражало прожекторный свет.

Максим приник к самому иллюминатору, И в этот момент аппарат резко сел на дно, Максим стукнулся головой о масляный насос и охнул от боли.

– Что с тобой? – встревожился Чебышев.

Максим стиснул зубы, ответил, придя в себя:

– Приземлился. Передай, чтобы лебедку застопорили.

Пока Чебышев говорил с рубкой, Максим, прислонив затылок к холодному корпусу, ждал, когда утихнет боль. Ощутил, как по лбу потекла теплая струйка крови. Снял берет, достал из кармана носовой платок и приложил его к ране. Сразу же платок пропитался кровью.

В глазах то темнело, то светлело, вспыхивали и гасли разноцветные круги.

Чтобы Чебышев не почувствовал неладное и не прервал испытания, Максим, пересилив боль, сообщил показания приборов.

Здесь, на предельной для гидростата глубине шестьсот метров, растительности не было. Мертвая, невиданная картина открылась Максиму. Аппарат, чуть склонившись набок, стоял на узком, песчаном пятачке в полукружье серых скал самых диковинных очертаний. Освещенные лучом прожектора, они отбрасывали резкие, аспидно-черные тени, изломанные неровностями безжизненного дна.

По одну сторону, куда наклонило гидростат, тени обрывались на краю круто уходящей вниз воронки. Вид бездонного провала был так мрачен и зловещ, что Максим непроизвольно подвинулся назад, представив, как гидростат скатывается туда.

Перевел взгляд в другую сторону, но нагромождение скал не успокаивало. Не ко времени вспомнилась история с Калачовым, наблюдательная камера которого наверняка застряла вот в таких же причудливых каменных изваяниях.

– Ты куда опять делся? – прервал его наблюдения недовольный голос Чебышева.

– Я здесь, Михайлыч. Ну, картина тут, прямо-таки лунный пейзаж под водой, такого и космонавты не видели.

– Расскажи, где приземлился.

– Местечко не из веселых, – и Максим сообщил о мрачных скалах, темном провале. Умолчал только об одном – что гидростат стоит неровно. Испугался, что из-за этой мелочи МихайлЫч отложит проверку на аварийное всплытие. Сам бы наверняка всплыл, а ему может и отказать, поосторожничает. Хотя, если разобраться, риск невелик, при настоящей аварии аппарат может и круче наклонить.

После его рассказа Михайлыч откашлялся, помолчал и сердито произнес:

– А ты про космонавтов. Еще неизвестно, чье дело опасней. Несколько метров в сторону – и угодил бы в самые скалы.

Тут в разговор вступил Глушко:

– Багрянцев, слышишь меня?.. Скажи, гидростат на ровной площадке стоит?

«Ну, дошлый мужик», – подумал Максим про Глушко. Ответил как можно равнодушней;

– Кажись, на ровной, на этом пятачке хоть в городки играй.

И услышал в динамике приглушенный голос Михайлыча:

– Этот парень и лежмя будет на дне лежать, все равно не признается. Поди, проверь – врет он или нет.

– Тогда сам командуй, – передал микрофон Глушко.

Чебышев опять кашлянул, заговорил отчетливо:

– Максим, приступаем. Главное – не волнуйся, спешить некуда, делай все с толком, с расстановкой. Мотаешь на ус?

– Мотаю.

– Этого румба и держись. Теперь дальше. Как отсоединишь трос и кабель – засеки время, ровно через тридцать минут «Бештау» отойдет на три кабельтовых. Через сорок минут сбрасывай аварийный груз и покрепче держись – на поверхности болтанка. Всё понял?

– Понял, не волнуйся...

Михайлыч рассерженно обрезал его:

– Повтори лучше, что я сказал.

И Максим вынужден был слово в слово повторить наказ Чебышева.

Тот выслушал его, дал последние наставления и, сухо пожелав «ни дна ни покрышки», выключил микрофон.

Максим сосредоточился, глаза еще раз скользнули к бездонному провалу. Погасил прожекторы, снял электропитание от корабля и включил аварийное освещение, работающее от аккумуляторных батарей. Черные иллюминаторы слепо уставились внутрь тесного корпуса, тускло освещенного лампочкой под синим плафоном.

Тишина была абсолютная, непроницаемая, даже обшивка перестала постреливать.

Приподнявшись с поворотного стула, Максим двумя руками с трудом повернул массивный, холодный рычаг над головой – отсоединил кабель и трос от гидростата. Теперь ничто не связывало его с кораблем – и еще невыносимей стала тишина.

Посмотрел на часы и, только бы нарушить это безмолвие, замурлыкал под нос.

«А вдруг не всплыву, вдруг аппарат увяз в грунте? Красивая смерть, только уж больно долгая, регенератор еще часов пять будет кислород вырабатывать», – подумал Максим.

И неожиданно вспомнил детство, белые лилии в Пиге...

Однажды в их густых зарослях Максим запутался и почувствовал, как они тянут его на дно, как слабеют руки и ноги, пойманным в силок воробьем трепыхается сердце. Не стал кричать и звать на помощь, знал – на берегу никого нет.

Теплая, пахнущая лилиями вода захлестнула широко открытый рот. С трудом приподнял голову, стараясь двигаться как можно меньше – при каждом движении стебли проклятых лилий все сильнее обхватывали ноги, руки, захолодевшее тело.

Глубоко вдохнув в себя, опустился под воду, обрывая тугие, скользкие стебли. Как живые, они извивались в руках, тянули вниз. В висках требовательно застучали звонкие молоточки, но еще не все стебли были порваны. В пружину сжав тело, резко, со всей оставшейся силой выпрямился, сделал рывок и всплыл на поверхность.

Не помнил, как доплыл до берега. Ужом выполз на песок и лежал так, пока не прекратился нервный озноб.

За лилиями больше не плавал и никому, даже лучшему другу Сережке Земляницыну, не рассказывал этот случай, припоминая, как всхлипывал от страха и жалости к себе, уткнув мокрое лицо в нагретый песок.

Максим удивился: почему эта история пришла ему на память? Неужели и сейчас он испытывал тот же безудержный страх? Взглянул на часы – пора подниматься.

Под стулом нащупал головку винта, что крепил аварийный груз. Сделал первый оборот, второй, третий. Вспомнил – так же считал оборванные лилии.

Гидростат не шевельнулся.

«А может, и впрямь не всплывет?» – кольнула та же мысль. Испугом, как кипятком, ошпарило все тело. От напряжения и неудобной позы опять закровила рана. Стянул покрепче концы платка и снова взялся за винт. Вдруг ощутил: какая-то сила вдавливает его в стул. Обеими руками уперся в корпус, ногами – в днище.

Темная пелена за иллюминаторами с каждой секундой становилась светлее. Вот, словно стрелы, метнулись прочь вспугнутые рыбы – гидростат поднимался вверх. От быстрого подъема в груди неприятно засосало – так бывает, когда самолет попадает в воздушную яму и проваливается на несколько метров вниз.

Неожиданно в глаза ударил яркий свет, и сразу же Максима зашвыряло из стороны в сторону. Чуть было опять не ударился головой о масляный насос. Выпрыгнув на поверхность моря, аппарат осел, иллюминаторы погрузились в воду. Не успел заметить, в какой стороне «Бештау». А качка будто бы все усиливалась, к горлу подступила тошнота, заныла рана. Если на дне он мог хоть что-то делать, то здесь ему оставалось только ждать, когда аппарат найдут в кипящем месиве волн.

Даже думать о чем-нибудь сейчас было невозможно, до того изнуряла качка. Она усилилась и теперь играла гидростатом, как детским мячиком: то высоко подкидывала на волну – и ноги вжимались в днище, то несла в сторону – и Максим ударялся о корпус плечом, то резко роняла вниз – и ноги теряли опору, приходилось коленками что есть силы сдавливать стул, чтобы не удариться головой в подволок. Максим согласился бы еще пять часов просидеть па дне, лишь бы не испытать все это.

Не заглядывая на часы, не мог определить, сколько прошло времени, когда рядом, сквозь шлепки волн, похожие на звуки пощечин, услышал успокаивающе-ровный шум дизелей.

По звонким ударам над головой догадался: с ходу, «с первого абцуга», подцепить гидростат кран-балкой не удается, мешает качка. Теперь другая опасность – как бы иллюминаторами по удариться в корпус корабля. И только Максим подумал об этом, как удары смолкли и через забрызганные стекла он увидел высокий борт «Бештау», людей у кормы.

Лишь когда выбрался на палубу, понял, как замерз. Теперь уже Михайлыч накинул на него меховую куртку.

– Ну, парень, поволновались за тебя, так и до пенсии не доработаешь. Признайся, тряслись поджилки? – спросил Глушко.

– О поджилках не скажу, а вот кишки выворачивало.

– Вот шельмец, отвертелся! – и довольный тем, что все кончилось благополучно, Глушко ушел с палубы.

Михайлыч глянул на низко надвинутый берет на голове Максима.

– Иди в кубрик, без тебя закончу. Действовал точно по инструкции. А лоб помажь йодом, – шепнул он, чтобы не слышали матросы рядом. – При первом спуске со мной то же самое было, загляделся...

Как только «Бештау» вернулся в порт, ответственные сдатчики, корабельные специалисты и члены приемной комиссии собрались в заводоуправлении. Обсуждали результаты ходовых испытаний, выясняли, какие недоделки осталось исправить.

Гидростат был принят без замечаний.

Когда официальная часть совещания закончилась, поднялся Глушко.

– Итак, товарищи, «Бештау» вступает в строй действующих кораблей. Всем участникам испытаний выражаю благодарность, потрудились на совесть. А сейчас разрешите мне сделать небольшое лирическое отступление... На избитый вопрос: «Вы любите море?» большинство, наверняка, ответит утвердительно. Один вспомнит занимательные сюжеты морских рассказов, которыми зачитывался в детстве. Другой представит, как море ласкает взгляд с палубы туристического теплохода. А третий задумается и не найдет, что сказать. Пожалуй, только он знает море по-настоящему. Невозможно выразить отношение к нему обычными словами. Вот я, скоро тридцать лет не расстаюсь с ним, а до сих пор не знаю, люблю его или нет. К чему все это говорю? На сдаче «Бештау» подергали мы друг другу нервы, трудные выдались испытания. Может, кто-то и пожалеет потраченных сил – стоило ли ради железной коробки здоровье терять. А я так думаю, что эти испытания не только флоту, но и нам с вами дали что-то новое, полезное. Короче говоря: человек строит корабли, а море строит человека. Вот оно какое – это самое море... Еще раз – спасибо всем, до новых испытаний, – закончил Глушко.

Подписав сдаточные акты, контрагенты вылетели в Москву. Самолет скользил над блестящими белыми облаками, похожими на снежное поле в ровных рядах суметов. Максиму почему-то вспомнилось морское дно – та же сказочность, нереальность.

В Москве их пути разошлись, Чебышев поездом выехал в Ленинград – начальник сдаточного просил его побывать в одном проектном институте, а Максим направился в Сухановск.

Хотел заехать к Светлане – с трудом пересилил себя, рано. Сколько таких командировок предстоит ему впереди! Первый блин не вышел комом – в кармане лежали сдаточные акты, на которых его подпись.

Первый успех, первая встреча с настоящей опасностью заставили поверить: счастье от него не уйдет, нужно только подождать.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ИСПЫТАНИЕ

Глава первая

БУКСИР У ПИРСА

В конце рабочего дня в отдел принесли срочную телеграмму. Варегов прочитал ее и через стол протянул Максиму. В ней сообщалось, что на исследовательской подводной лодке «Зорянка» вышла из строя телевизионная камера.

– Придется тебе ехать, больше послать некого. Рискованно, конечно, ты эту камеру в глаза не видел, но что поделаешь. С документацией на месте ознакомишься... – и Варегов добавил сердито: – Черт знает, что там стряслось! На заводе испытывали – изображение, как картинка. И на тебе... Работа, прямо скажу, ответственная, ученые ждут от «Зорянки» многое. Первонаперво проверь, так ли камера установлена, в норме линапряжения. Короче, узнай, не вышла ли схема из строя по вине судоремонтников – они ее устанавливали.

– Главное, наверное, отремонтировать? Чего считаться: кто прав, кто виноват.

– Э, не спеши, Максим. Если рыльце в пушку у судоремонтников, все расходы они оплатят. Сам понимаешь, как это важно для нашего завода: и престиж сохранен, и лишние средства не потрачены.

– А где сейчас Панкратов? – услышав знакомые слова о престиже, вспомнил Максим бывшего напарника.

Варегов помрачнел.

– Обвел меня вокруг пальца.

– Каким образом?

– А так: наврал, что его подоброму отпустили, о своей пакости ни слова не сказал. Взял два неиспользованных отпуска и теперь гуляет.

– Так что, ему все с рук сойдет?

– Ну, нет. Вернется – мигом выгоню, никакие заступники не помогут... Сарычев говорил – на «Бештау» ты быстро в схеме разобрался.

– Без его помощи вряд ли бы, не знал, с чего и начать.

– Не скромничай. Сарычев зря хвалить не будет. Ирина оформит документы, и вечером вылетай, время не ждет...

Варегов поставил на командировочном удостоверении роспись, попрощался и заспешил в сборочный цех.

Получив деньги и документы, Максим вышел с завода вместе с Ириной.

В городе хозяйничало пыльное лето, Сухановск изнывал без дождя. Последний раз он был неделю назад, крупные редкие капли падали на землю, как на раскаленную сковородку. И снова ни дождинки, застоявшийся воздух нудно звенел в ушах.

Жаркое, сухое лето стояло почти по всей стране, лишь в Прибалтике нет-нет да смачивал нагретые тротуары спорый дождь. Сейчас это радовало Максима: значит, не придется из-за нелетной погоды маяться в аэропортах.

Сразу за проходной девушка протянула ему руку, пожелала:

– Счастливого пути. Не заблудись.

– Спасибо. Я бы проводил...

– Тебе надо торопиться, дело-то срочное.

– Тогда до свидания.

Шагая к общежитию, Максим вспомнил ладошку-лодочку в своей руке, заботливые глаза цвета небесной сини, промытой чистым дождем. Вроде бы ничего они с Ириной не сказали друг Другу, но он почувствовал: примирение произошло.

И вспомнились другие глаза – черные и насмешливые. Потянуло заглянуть в них, услышать голос Светланы. «Заеду к ней на обратном пути», – решил он.

Дорога выдалась долгой – над Сибирью самолет попал в непогоду, разом затянувшую всю трассу до Камчатки. Прилетел, когда «Зорянка» уже ушла от пирса судоремонтного завода в бухту Коряжью. Узнав об этом, Максим направился к главному инженеру завода.

Рохлин, костлявый мужчина с короткой стрижкой жестких, седых волос, минуту-другую ходил по длинной ковровой дорожке, пересекающей кабинет, и заговорил простуженным голосом:

– Ремонт позарез нужен, но ума не приложу, как вас доставить туда. Приехали бы на денек пораньше.

– Так ведь погода, – начал было оправдываться Максим.

– То-то и оно, что погода. Тут вы не виноваты, иначе я с вами не так бы разговаривал, – прервал его главный инженер и остановился у окна, выходящего на заводской пирс.

Под мелким, бисерным дождем у берега мокли два старых, изрядно потрепанных рыболовецких траулера. За ними, круто задрав нос, зябко горбилось спасательное судно, а перед самым окном кабинета стоял низкий, словно вдавленный в воду, морской буксир. На него-то а смотрел теперь главный инженер, то поглаживая себя по острому подбородку, то резко закладывая руки за спину.

Максим понял: выход из положения есть, но что-то мешает главному инженеру принять решение.

Шумно вздохнув, Рохлин отвернулся от окна. Как бы отгоняя надоедливую мысль, провел ладонью по выпуклому лбу.

– Что же мы с вами будем делать? Может, сами чего надумали?

– Есть одна мыслишка.

– Ну-ну, – оживился главный инженер. – Выкладывайте.

И Максим, ни слова не говоря, кивнул за окно, в сторону буксира.

– Вон вы о чем, – Рохлин уселся за стол и забарабанил костяшками длинных пальцев по настольному стеклу.

Максиму стало неудобно, будто он подслушал чужой разговор. Главный инженер заметил его замешательство, хлопнул ладонью и сказал, как отрезал:

– Ну, вот что. Приказать в этом случае я не могу, а совет дам. Идите на пирс, на буксире найдете капитана – Дымова Федора Константиновича. Объясните ему все, как. объяснили мне, и попросите подбросить в Коряжью. Просьбу не повторяйте, не настаивайте. Уговорить Дымова легко, а он третьи сутки по-людски не спит, работы по горло. Если откажет – не обессудьте, значит, не может. Добирайтесь своими силами, но ремонт сделайте обязательно. У вас все?

– Отметьте день приезда, – попросил Максим, понимая, что ничего больше не добьется.

– Какое сегодня число? – Рохлин взял командировочное удостоверение.

– Двенадцатое.

И вдруг Максим увидел: ручка дрогнула в жилистой пятерне главного инженера и замерла.

– Двенадцатое, – тихо повторил Рохлин.

Прошло несколько секунд, прежде чем он смог заставить себя поставить на удостоверении подпись. Затем тяжело встал из-за стола и, словно против собственной воли, опять подошел к окну.

– Ровно десять лет...

Все так же глядя на буксир, постоял у окна и, возвратясь к столу, с усилием проговорил:

– Если любопытны, в рубке посмотрите на заднюю переборку напротив штурвала. Да не вздумайте расспрашивать у Дымова подробности, – спохватился Рохлин. – Это для него нелегкие воспоминания. А теперь идите, желаю удачи.

Взяв подписанную командировку, Максим вышел из кабинета. Слова главного инженера заинтриговали его. «Определенно, между сегодняшней датой и буксиром, Дымовым и Рохлиным, который вел себя так странно, есть какая-то связь. Почему нервничал главный? Что я могу увидеть в рубке буксира? Какому событию исполнилось ровно десять лет?» – рассуждал Максим, выходя из заводоуправления.

А дождь между тем не унимался, сеял все так же надоедливо, мелко. Мокрые доски пирса всхлипывали под ногами и тоскливо прогибались. Взнузданные ветром, увенчанные белой шипящей накипью барашков, волны врывались в бухту и яростно наскакивали на бетонные глыбы волнореза.

На пирсе было безлюдно. Безлюдно выглядел и морской буксир, к которому направил Максима главный инженер. Прежде чем окликнуть кого-нибудь, внимательно оглядел неказистое суденышко. Создавалось ощущение – буксир полузатонут с кормы: она так низко сидела в воде, что волны, казалось, вот-вот перехлестнут через нее. Маленькая, неуклюжая рубка, когда-то окрашенная в белый цвет, наклонилась вперед, словно пытаясь помочь дизелю осилить сопротивление ветра и волн. Кроме мачты, над рубкой возвышался обрубок помятой жестяной трубы, косо нацеленной в небо. Неприятным холодком царапая по коже, нудно скрипели швартовы.

Ступив на палубу, Максим торкнулся в запертую дверь рубки и прошел на корму. Снизу доносились едва слышные удары. Заглянув в иллюминатор моторного отделения, ничего не увидел и постучал по стеклу.

Удары смолкли, затем со скрежетом открылась дверь рубки, и на палубу выбрался Дымов. Редкие, непокрытые волосы спутались и прилипли к крутому, разгоряченному лбу. Светлые глаза смотрели из-под мохнатых белесых бровей спокойно, равнодушно. Был он заметно сутул, будто взвалил на плечи непомерную ношу.

Максим поздоровался, коротко объяснил капитану буксира свое положение.

– Главный инженер предупредил, чтобы я не уговаривал вас.

– Это почему же?

– Сказал: вы можете и согласиться, а работы и без моих забот хватает, устали.

Дымов недоверчиво мотнул головой.

– Ремонт важный, не пустяк?

– Очень важный, – загорячился Максим. – В море неприятность может произойти.

– Неприятность? – переспросил капитан и ядовито добавил: – В море неприятности иначе зовут... Считайте, вам повезло. Тут меня наш снабженец обрабатывал, просил подбросить на базу. Я ему отказал, как видите, главный инженер перехвалил малость...

Капитан произнес это с усмешкой, но тут же одернул себя, еще больше ссутулил плечи.

– Так и быть, доставлю в Коряжью. За ночь отремонтируете?

– Успею.

– Договорились, – махнул рукой Дымов. – Хоть там высплюсь, здесь все равно не дадут. Отчалим через час, не опаздывайте...

Рассчитавшись с гостиницей и перекусив в буфете, Максим вернулся на пирс. Сизый дым с фырканьем вылетал из выхлопного отверстия над самой ватерлинией, высокие волны иногда захлестывали его и на мгновение приглушали моторный рокот. Порывистый ветер разрывал дым в клочья, взметывал вверх, и серое небо всасывало его в себя.

Команда буксира была уже в сборе. Спросив у капитана, куда поставить чемодан, Максим зашел в рубку и по крутому, почти отвесному трапу спустился в жилой кубрик, расположенный в носовом отсеке. По сторонам тесного, неуютного помещения стояли спальные рундуки, над ними, на прикрытых чехлами цепях, висели не заправленные койки. Посреди кубрика возвышалась наспех сделанная из металлической бочки «буржуйка». Ее жестяную трубу Максим видел над рубкой.

Там, где стены кубрика сходились к форштевню, прочно притулился стол, заваленный истрепанными журналами, книгами. Два иллюминатора неохотно и скупо пропускали внутрь кубрика сумрачный, процеженный свет. Максим поставил чемодан и поднялся в рубку: хотелось поскорее увидеть то, о чем сказал главный инженер. Дымов разговаривал на пирсе с коротконогим, одетым в плащ-болонью мужчиной.

С любопытством и даже волнением оглядел узкую рубку. На задней переборке, напротив деревянного, с медными накладками штурвала, поблескивала небольшая никелированная пластина. Висела она низко, и Максиму пришлось присесть, чтобы прочитать выгравированное на ней. Это был Указ Президиума Верховного Совета о награждении морского буксира Ж-320 орденом Трудового Красного Знамени. Из текста узнал, что в течение восьмидесяти двух суток экипаж буксира скитался в Тихом океане и «с честью вынес это тяжелое испытание».

А ниже – список награжденных. Первой стояла фамилия капитана: Дымов награждался орденом Ленина. Под приказом – дата. Максим подсчитал: ровно десять лет назад буксир отчалил от пирса и вернулся к берегу только восемьдесят два дня спустя.

Теперь Максиму многое стало понятным в поведении Рохлина. И уважение, с которым он говорил о капитане, и волнение, когда он узнал, какой сегодня день.

Однако, чем больше Максим вспоминал слова и поведение главного инженера там, у окна, тем сильнее убеждался: что-то еще связывает этих людей.

В словах главного инженера о Дымове слышалась недоговоренность, горечь звучала в голосе капитана, когда он говорил о Рохлине.

Мужчина в болонье назвался Кайрановым, они познакомились на палубе буксира. Кайранов работал в отделе снабжения и сейчас направлялся на базу за краской. Без нее, по словам снабженца, на заводе горели сразу план и премиальные.

Буксир отходил от пирса. Максим оглянулся на уплывающее здание заводоуправления. У окна стоял и смотрел им вслед высокий, худой человек с короткой стрижкой седых волос. Вскоре Максим перестал его различать, но, как изображение на экране уже выключенного телевизора, неподвижный силуэт еще долго мерцал в глазах.

Сипло пофыркивая, буксир пересекал волнистую ширь бухты. Город примостился у подножья огромных, в четверть неба, вулканов. На их вершинах белел снег, а рядом ржаво краснела застывшая лава. Ниже – подернутые сизой дымкой хребты, будто бы окуренные вулканами. Еще ниже – обрывистые изломы берегов под шапками курчавой зелени.

У самой воды ощетинился башенными кранами порт. Сотни разномастных судов приткнулись к его причалам, как сосунки к повалившейся на бок матке.

Мимо засиженных бакланами скал, куце торчащих из воды, буксир вышел в океан, повернул на юг. Ветер усиливался, и все тоньше становилось слоеное нагромождение туч. В некоторых местах засинели проталины чистого, далекого неба.

Попутчики вдоволь налюбовались побережьем, озябли и спустились в кубрик. Снабженец оказался разговорчивым, и Максим понадеялся услышать о Дымове еще раз. Но Кайранов говорил обо всем на свете, но не о случае с буксиром.

Максим совсем было потерял надежду, как вдруг снабженец замолчал, оглядел кубрик и произнес задумчиво, без всякой связи с предыдущим разговором:

– А ведь лет десять назад здесь настоящая трагедия приключилась.

– Сегодня ровно десять лет.

– Вы что, знаете эту историю?

– Мне попался на глаза Указ о награждении,– схитрил Максим, надеясь, что случайно прочитавшему текст Указа Кайранов расскажет больше.

– А ведь верно, ровно десять лет, круглая дата. Тот денек я хорошо запомнил.

Кайранов опять медленно осмотрел стены кубрика.

– Времени у нас завал, заняться нечем. Желаете, расскажу вам эту историю?

– С удовольствием послушаю, – согласился Максим.

– В тот день на буксире собралось в море восемь человек: четверо – команда, двое техников, старший инженер из нашего техотдела и я. Мне и тому инженеру надо было на базу, а техники направлялись на полигон.

Погода выдалась неустойчивая, злая. На пирсе капитан посоветовал старшему инженеру отложить выход на день. Дизель на буксире стоял капризный, частенько пошаливал, а тут выяснилось: одна из деталек в любую минуту может вовсе сломаться.

Объяснял Дымов спокойно, веско, но тот инженер от его слов как взорвался, возьми да и брякни: «Что, капитан, медовый месяц удлиняешь?»

А и правда, всего месяц минул, как Дымов женился. Взял он в жены нашу, заводскую, звали ее Анной. Красивейшая девушка была, я вам скажу! Многие пытались у нас ухлестывать за ней. И – к слову сказать – тот старший инженер тоже разевал на нее роток. А она прокатилась на этом буксирчике на другой берег бухты да неожиданно для всех и влюбилась в нашего кэпа, словно раньше его не видела.

Он на нее давненько поглядывал, да издалека. Застенчив был, будто красна девица. Прямо-таки ошалел парень от радости, заметив ее расположение к себе. Бывало, так лихо швартовался, что не только влюбленная Анна – все заводоуправление в окна смотрело.

А она выбегала на пирс, и представляете – сама швартовы заводила на кнехт. Не стеснялась любить, не прятала свою радость от людей.

Не всем, само собой, нравилось, что у них все па виду. Но вскоре и самые недоверчивые поняли: это любовь, и любовь настоящая.

Свадьбу устроили им в заводском клубе. Хорошая, добрая свадьба получилась. Старший инженер, попрекнувший Дымова медовым месяцем, в общем-то незлобивый мужик. Но думается мне: любил он Анну. Вот и не сдержался, выдал себя. Сразу же понял, какую ерунду сморозил, да поздно: капитана от его слов аж передернуло. Работал всегда на совесть, от дела не отлынивал, и вдруг такое обвинение.

Ничего он больше не сказал инженеру, вывел буксир в море. Когда спустились в кубрик, настроение у всех было хуже некуда. То ли беду чуяли, то ли выходка инженера на всех так подействовала. У него на душе тоже кошки скребли, хоть и пытался не подавать виду.

Кубрик тогда выглядел иначе: койки аккуратно заправлены, броняшки иллюминаторов надраены до блеска, хоть брейся перед ними. А над столом висела в золотистой багетовой рамке картина, маслом писанная. Изображала она море, а в нем корабль, обычный парусный корабль, только паруса у него красные. Говорили, картину нарисовала Анна.

Так вот, сидит инженер на вашем месте и посматривает на картину. Тоже, наверное, сообразить не мог, почему паруса красные, уж больно чудно выглядели они здесь.

Причалили к третьей базе. Я напомнил кэпу, чтобы на обратном пути он зашел за нами. Попрощавшись со всеми до утра, вместе с инженером спустился на берег. Могли ли мы тогда подумать, что всех, кто остался на буксире, увидим только через восемьдесят два дня?

Случилось то, чего и боялся Дымов: сломалась та самая деталь в дизеле. А тут, как нарочно, их стало относить от берега. Рации на буксире нет, а шторм начался нешуточный. Продолжался он несколько суток, за это время катер отнесло от берега к черту на кулички, туда, где рейсовые корабли почти не показываются.

В первый месяц над океаном шли проливные дожди, и капитан распорядился собирать воду про запас. Расстилали на палубе прорезиненный брезент, воду сливали в банки, бачки, ведра. А потом дожди как обрезало, и, не будь этого запаса, они вряд ли бы выжили.

Холодно стало – сделали из пустой бочки вот эту буржуйку и давай ее топить всем, что под руки попадется: деревянными переборками, досками из-под нар. На третий месяц от слабости уже никто на ногах не стоял, один кэп держался. Откуда только силы брались...

Им еще повезло: тем рейсом буксир доставлял в Коряжью ящик борт-пайков для сдаточной команды. Этого хватило на полтора месяца.

Потом Дымов облазил весь буксир. Нашел несколько прокладок и ремней из кожи и стал их вываривать. Но настал день – кончились и они. От голода некоторые начали бредить, и тогда кубрик был похож на палату смертников. И Дымов уже ничем не мог им помочь. Взял он ракетницу с последним патроном, поднялся в рубку и привязал себя к переборке, чтобы не упасть.

Перебирая ручки штурвала, простоял так двое суток. Днем в океан вглядывался, а ночью прислушивался, не застучат ли рядом судовые двигатели.

На третьи сутки увидел впереди корабль. Подумал: чудится. Пытаясь прийти в себя, ударился затылком о переборку. Корабль не исчез. Капитан ракетницей разбил стекло напротив, выстрелил и потерял сознание.

К счастью, сигнал заметили, повернули назад и спустили шлюпку. Поднялись на палубу, открыли дверь рубки, а там – полувисит-полустоит наш Дымов. Вот с тех пор он и стал сутулым. И одиноким...

– Почему одиноким? Его жена погибла?

– Тут другое случилось, – голос у Капранова пересох, и он поминутно откашливался в кулак. – Буксир искали целый месяц. Анна сама выходила в море со спасательной группой, требовала не прекращать поиски. И тот старший инженер, чувствуя за собой грешок, много сил приложил, чтобы отыскать буксир. Но мало кто верил, что судно не затонуло во время шторма. И вот когда спасательная группа вернулась с последних поисков, инженер вызвался проводить Анну до дому... А вышел от нее, как говорят, только под утро... Нет, не верю, что между ними что-то было. Но слушок затлел, дополз и до капитана. Вероятно, не сдержался он, принял сплетню за чистую монету и все высказал Анне. Не стала она оправдываться, в тот же день переселилась к тетке, а потом уволилась и уехала неизвестно куда. Вот так наш кэп и стал одиноким.

– А что стало с тем инженером?

– Он жив, работает.

Максим посмотрел на место, где когда-то висела картина – парусник под красными парусами. Снабженец понял этот взгляд и сказал, не дожидаясь вопроса:

– Видимо, Анна с собой взяла...

Оставив Кайранова на причале третьей базы, катер направился дальше. В Коряжью пришли поздно вечером, ошвартовались возле вытянутого, веретенообразного корпуса «Зорянки» с крутым горбом-рубкой. В нос лодки уходил едва видимый в темноте провод радиоантенны, в задней части мостика, венчающего рубку, – крестовидная антенна радиопеленгатора. Рядом высунулся из центрального поста поблескивающий в темноте перископ. На остром, сходящем на нет носу подводной лодки приткнулся выключенный прожектор, под ним – передающая телекамера.

Возле трапа Максима остановил вахтенный, проверил документы и, заглянув в лицо, сказал укоризненно:

– Заждались вас. В дороге не икалось? Проходите через носовой люк, руководитель в центральном посту.

У ног вахтенного Максим увидел груду камней.

– Зачем это?

– А на крыс охотиться, их тут уйма. Причал старый, вот они и шастают по ночам, вынюхивают, чем бы поживиться. Пока в них камни швыряешь, глядишь – и вахта кончилась, а то заснешь ненароком.

Держась за отполированный руками металлический поручень, Максим обогнул рубку, выбрался на носовую палубу. Из открытого люка пробивался свет. Опустив ноги, нащупал ступеньку лесенки. Пришлось изогнуться ужом, чтобы проникнуть внутрь люка.

Спустился вниз и оказался в неожиданно просторном помещении, залитом искусственным дневным светом. По сторонам длинного прохода тянулись целые жгуты разноцветных и разнокалиберных труб, на сводчатом подволоке чернели измалеванные густым лаком номера шпангоутов.

По гремящим под ногами плитам Максим пошел в глубь лодки. Через круглую дверь проник во второй отсек. Чуть не провалился в люк на нижнюю палубу, пошел медленней. Тихо бурчали кондиционеры, включались и выключались какие-то приборы, буквально усеявшие внутренность лодки. По трапу поднялся в центральный пост. Здесь приборов было еще больше, в глазах мельтешили шкалы, сигнальные лампочки, тумблеры. Увидел пульт управления телекамеры цвета слоновой кости. Рядом стоял рыбопоисковый аппарат. Над ним висел прибор для определения скорости звука в воде.

В окружении совершенно незнакомых устройств приборы Сухановского завода показались такими родными и милыми, что Максим не удержался – провел по холодной полировке ладонью. Ревниво сравнил их со стоящими рядом и успокоился: выглядели они не хуже других.

Несмотря на позднее время, на лодке еще оставались люди – готовили «Зорянку» к выходу в море. Руководитель исследовательской группы на вопрос, что могло случиться с телекамерой, ответил коротко и сердито:

– Залило водой – и вся недолга. Сначала работала. Сделали пробный выход – изображение исчезло, предохранители горят.

– Корпус не вскрывали?

– Не рискнули без вас, мало ли что. А телекамера нам позарез нужна, уж постарайтесь. Будем за разноглубинным тралом ходить. Интересно, как он рыбный косяк захватывает, правильно ли рассчитан.

Максим переоделся в робу, надел каску с нарисованным спереди якорьком, достал инструменты и вылез на палубу. В свете включенного прожектора вскрыл корпус телекамеры и сразу понял: начальник группы прав – внутрь попала забортная вода, на платах и деталях белел высохший налет морской соли. Отсоединив схему от кабеля, вынул ее из корпуса, промыл печатные платы спиртом.

Почему нарушилась герметичность? Внимательно начал осматривать защитный корпус, но ничего подозрительного не обнаружил. Когда откручивал болты, убедился – затянуты они на совесть, резиновая прокладка сохранилась хорошо. Но ведь была же какая-то причина!

Ближе к прожектору подтянул детали корпуса, еще раз оглядел их. И только тут обнаружил – металлическое кольцо между корпусом и головкой покрыто мелкими, едва различимыми раковинами. Почему оно так изъедено? Ведь не могли же такое кольцо поставить на заводе?

Проверил остальные части – раковины были только на этой детали. Как ни ломал голову, понять, в чем здесь дело, не мог.

Чтобы не терять времени даром – шел второй час ночи, – подключил кабель и спустился в отсек к приемной телекамере. Здесь сменил предохранители и, невольно вспомнив, как сгорел блок питания на «Бештау», зажмурился, включил напряжение.

На этот раз щелчок не раздался. Успокаивающе засипели трансформаторы, засветился экран, но изображение не появилось.

Переносным измерительным прибором с трудом обнаружил сгоревшие элементы в приемной и передающей камерах и робко опять подал питание. Подумал: если схема не заработает и сейчас, то своим прибором неполадку не найти. Поднял глаза на тускло мерцающий экран и увидел, как по пустынному пирсу, освещенному прожектором, выискивая камни, прохаживается знакомый вахтенный. Схема заработала.

В запасных деталях отыскал новое кольцо. И только взяв его в руки, понял, что случилось... Новое было тяжелее, слегка царапнув его жалом отвертки, убедился – оно стальное. Старое кольцо оказалось из латуни, вместе со стальным корпусом они образовали как бы два электрода, и едкая морская вода изъела поверхность кольца, через раковины в нем вода проникла внутрь.

«Значит, виноват наш завод, – собирая камеру, думал Максим. – Ошиблись в сборочном цехе. А может, есть какая-нибудь отдушина? Установлена камера правильно, здесь не придерешься, механических повреждений нет. Придется самим рассчитываться. Только вряд ли за такой акт Варегов спасибо скажет».

Утром он показал работу схемы начальнику исследовательской группы, составил и попросил отпечатать акт, в котором указывалось, что телевизионная аппаратура на «Зорянке» вышла из строя по вине завода-изготовителя. И выспавшийся капитан вывел катер из Коряжьей.

День хмурился. Берег по левому борту смотрел на волнистый океан пасмурно, недружелюбно. К самому урезу воды подступили сопки, обросшие узловатой, корявой березой. Деревья корчились, словно хотели вырвать корни из земли, уйти с этого угрюмого берега.

Завернули на базу за Кайрановым. Рабочие быстро вкатили на палубу бочки с краской. Максим и Кайранов спросили о делах друг друга и заговорили о пустяках: хоккее, погоде, рыбалке. Перед входом в бухту, возле судоремонтного завода, они поднялись на палубу. Приглядевшись, в знакомом окне кабинета Максим снова увидел высокого человека с короткой стрижкой седых волос,

– Простите, Рохлин женат? – спросил он попутчика.

Снабженец повернул к нему удивленное лицо, многозначительно хмыкнул в кулак.

– Недавно женился.

– А капитан?

– Одинок. Видать, Анна его навсегда присушила...

Глава вторая

СВЕТ В ПОДЪЕЗДЕ

Отметив в заводоуправлении командировку и сообщив Рохлину причину поломки телевизионной камеры, Максим тут же поехал в аэропорт.

Из-за непогоды, разгулявшейся после жаркого лета, полеты на материк отменили. Гостиницы переполнены, а Максим от усталости едва держался на ногах, глаза слипались, словно веки клейстером промазаны, а рот то и дело растягивала зевота.

Случайно услышал рядом разговор двух командированных. Один жаловался другому на какого-то Сумкина, который отплывает во Владивосток, а им тут «вместе с вулканами еще целый месяц небо коптить». Максим, не раздумывая, поймал такси и помчался на морской вокзал.

На его счастье, остались непроданными билеты второго класса. По ярко окрашенному металлическому трапу Максим поднялся на палубу теплохода.

Надрывался оркестр, вдоль борта, как куры у кормушки, теснились пассажиры. С пирса, задрав головы, выкрикивала последние, самые важные напутствия толпа провожающих. В этой шумной разноголосице вряд ли кто чего понимал, но люди упорно перекликались, получая от этого какое-то удовольствие.

Смазливая дежурная проводила Максима до двери каюты, при этом тараторила без умолку, стреляя огромными, густо подведенными глазами.

– До Владивостока почти четыре дня идти. Все море, море, одна вода. Такая тоска находит, хоть топись.

Максим уловил только последнюю фразу.

– Бывали случаи?

– Ой, уморили! Какой же вы... Это я так сказала, к слову. Хорошо еще – попадется веселый пассажир. Тогда и время быстрее бежит. Вот ваша каюта. Вечером выходите на верхнюю палубу, танцы будут. А то скучища...– и она кокетливо похлопала глазами-бабочками.

– Бывает, – буркнул Максим, закрывая дверь каюты перед носиком разочарованной дежурной.

За столом сидел кряжистый парень с кудлатой бородой на облупившемся лице. Сосед, по всей видимости геолог, протянул ему набухшую ладонь, представился:

– Антон. До Владика? – для краткости переиначил он Владивосток.

– Максим. Оттуда самолетом до Москвы.

– Значит – попутчики. С твоего разрешения, поработаю,– сосед кивнул гривастой головой на кипу разноцветных карт на столе.

– А я посплю, с твоего разрешения.

– Тоже дело.

И Максим, раздевшись, блаженно растянулся в чистой постели, пахнущей стиральным порошком и почему-то морскими водорослями. Под мурлыканье геолога, довольного тем, что его не оторвали от работы, уснул моментально. Не слышал, как корабль отчалил от стенки морского вокзала.

Утром поднялся на палубу, когда по правому борту над маслянистой, тяжелой водой вырисовывались неуклюжие, выщербленные вершины Курильских островов.

В Охотском море туман сгустился. Корабль то и дело басовито гудел, по корпусу проходила мелкая дрожь. Казалось, гудки не уходят далеко, тут же вязнут в тумане, а мертвая зыбь покачивает корабль на одном месте, как ни сотрясают сердитые дизели мокрую от измороси палубу.

Погода начала выправляться только после Сахалина. Узким проливом Лаперуза вышли в Японское море. В стороне разноцветные рыболовецкие траулеры двигались уступом, трал к тралу, чтобы не осталось необловленного ни метра.Небо прояснилось, и сразу посинело море. То тут, то там из воды поднимались до рези белые гребни волн.

Весь рейс сосед сидел над картами, а Максим листал в корабельной библиотеке потрепанные журналы или бродил по закоулкам палуб, стараясь не попадаться на глаза смазливой дежурной.

Во Владивостоке соседи удачно пересели в самолет и через пятнадцать часов были в Москве. В аэропорту простились.

– Рад был познакомиться, – пожал руку геолог.

– Я тоже, – Максим не смог удержать улыбку – за время дороги они не обменялись и десятком слов.

Геолог подхватил огромный рюкзак и исчез в толпе, а он так и стоял, не зная, куда теперь ехать: то ли в Сухановск – срок командировки уже истек, то ли к Светлане – мысли о ней не оставляли его ни на минуту.

Вспомнил ее последнее письмо. Оно было длиннее других, написано дружески, шутливо. Этот листок бумаги вселил в него маленькую надежду, которую он всячески подогревал в себе.

«Неизвестно, когда смогу заехать еще раз. Может, успею в Перово завернуть, давно не был», – окончательно убедил он себя и поехал на Ярославский вокзал.

К знакомому двухэтажному дому Максим подошел, когда в улицы просачивались с окраин первые сумерки. Поднялся на второй этаж, нажал белую кнопку звонка. Дверь открыла соседка. Узнала Максима.

– Зачастил к нам, гость нежданный, – заворковала она.

– Здравствуйте, Прасковья Яковлевна. Светлана дома?

– Нет ее. Еще не приходила из института.

– Не сказала, когда вернется?

– А что ей перед старухой отчет держать? Самостоятельная стала. Да ты заходи ко мне, по телевизору передача интересная.

– Спасибо, на улице подожду. Устал сидеть в автобусе.

– Ну, подожди, только Светлана поздненько приходит, говорит, занятий много,– с хитрецой сказала соседка и прикрыла дверь.

«Лицо сморщено, а зубы – один к одному, видимо, вставные», – спускаясь во двор, с неприязнью подумал Максим.

Разглядывая прохожих, шагал возле дома, курил сигарету за сигаретой. Закапал дождь. Максим вернулся во двор, в углу, под развесистой акацией, отыскал знакомую маленькую скамейку на низко врытых в утоптанную землю столбиках. На этой скамейке они сидели по вечерам, прежде чем проститься до следующего дня. С улицы глухо доносились шаги, шуршание шин по асфальту. Знакомые звуки, знакомое тревожное состояние. И вспомнил Максим день рождения Светланы, как встретили его тогда...

Дверь открыла Светлана, такая нарядная и красивая, что он растерялся, застыл на пороге.

– Наконец-то! Мы уже начали волноваться. Проходи скорее.

– Здравствуй. А кто это – мы?

– Мы с мамой. Я предупредила ее, что придет тот самый Максим, о котором я ей все уши прожужжала. Раздевайся, все уже собрались, тебя одного ждем...

Отворилась дверь комнаты, где звучала музыка, а за накрытым столом сидели девушки в броских, модных платьях и парни в темных костюмах. Максим узнал Вику, рядом с ней – Броньку Пелевина.

В прихожую вошла мать Светланы. Такая же темноволосая, статная, она носила одинаковую с дочерью прическу. Только внимательно приглядевшись, Максим увидел на ее белом, пухлом лице следы ловкой косметики.

– Наш запоздалый гость?

– Он самый, мама. Знакомьтесь.

– Ну-ну. Раздевайтесь и проходите в комнату, знакомиться потом будем, гости заждались, – напевно и доброжелательно проговорила женщина.

Осторожно положив подарок на тумбочку, Максим снял плащ. Повесил его на свободный крючок вешалки, обернулся к хозяевам и успел заметить, как мать Светланы провела глазами по его куртке, чуть скривила подправленные помадой губы.

– Мне надо на кухню, вы уж тут сами... – заторопилась она и выскользнула из прихожей.

Максим недоуменно посмотрел ей вслед, вспомнил про подарок и взял его в руки.

– Вот разреши вручить тебе, – запнулся он, подыскивая нужные слова.

– Почему ты не надел костюм? – спросила Светлана, не обращая внимания на протянутую коробку духов.

– Не перебивай, а то запутаюсь, – наморщил лоб Максим и смущенно улыбнулся, забыв, что хотел сказать. Эта улыбка только разозлила девушку.

– Поставил меня перед мамой в неудобное положение и усмехается.

– Ну вот, сбила. Выслушай...

– Всякое чудачество хорошо в меру.

– Какое чудачество? О чем ты?

– Нечего из себя бедного студента строить.

– Ничего не понимаю. Какая тебя муха укусила?

– Какая, какая, – раздраженно шептала Светлана, поглядывая на дверь комнаты. – Мог бы костюм надеть, сделал мне подарочек.

– Неужели это так важно? – опешил Максим.

– А что гости подумают?

– Гости?..

И только сейчас до него дошли ее слова, обожгли обидой.

Девушка продолжала что-то выговаривать ему, метались красивые темные глаза, дергались губы, но он не слышал ни слова, уши будто заложило.

В прихожую высунулась из своей комнаты востроносая соседка, любопытно посмотрела на них. Максим сорвал с вешалки плащ и размашистым шагом вышел на лестничную площадку.

Светлана одумалась, догнала его и цепко взяла за локоть.

– Не глупи. Куда ты?

Хотел что-то сказать и не смог: непонятная сила до боли сковала тяжелые скулы. Он вырвался и бегом, прыгая через две ступеньки, выскочил на улицу. С трудом разжал сведенные скулы, отдышался.

Было сумрачно, как бывает перед дождливой ночью. Почувствовал содрогающий все тело озноб, решил надеть плащ. И только тогда увидел в онемевшей руке так и не подаренную коробку духов. Со злости хотел что было силы швырнуть ее в урну рядом.

Размахнулся – и вспомнил, как выбирали подарок всей комнатой, бегали от одного отдела универмага к другому, приценивались, спорили.

«Жаль, не успел подарить, – подумал он. – И выкинуть нельзя, на общие деньги куплено».

Надел плащ, засунул коробку поглубже за пазуху. И поплелся, не разбирая дороги. Заворачивал в тесные, сквозящие переулки, кружил по площадям. И опять ноги вели к знакомому дому...

Крепко запомнил Максим тот вечер, вот и сейчас выплыл он из памяти. А спрашивается – к чему? Видимо, погода подействовала – то же низкое небо с космами дождя...

Девушка не появилась ни через час, ни через два. В голову назойливо лезли неприятные мысли. Вспомнил сладкую улыбку соседки, ровный ряд фальшивых зубов, похожих на плотно сдвинутые дольки чеснока.

Чертыхнулся, хотел опять вынуть из кармана съежившуюся пачку сигарет и замер: в темном, гулком проходе, ведущем во двор, увидел Светлану в светлом плаще. Рядом с ней, приноравливаясь к коротким шажкам спутницы, ступал высокий парень.

Возле подъезда, освещенного маломощной, тусклой лампочкой, они остановились. Парень повернулся к Максиму спиной, и он не мог разглядеть его.

Неожиданная усталость прижала Максима к скамье, тяжело сгорбила плечи. Теперь он боялся, как бы его не заметили здесь, притаившегося за ветвями иссохшей акации.

Светлана протянула провожатому руку. Он осторожно взял ее, что-то сказал. И тут девушка встала на цыпочки, поцеловала его в щеку и скрылась в подъезде. Парень рванулся было следом за ней и замер, услышав, как по лестнице дробно зазвенели каблучки.

Отошел от подъезда на газон, дождался, когда в окне Светланиной комнаты зажегся свет, и зашагал от дома, оборачиваясь на желтый прямоугольник окна в черном фасаде.

Что-то знакомое почудилось Максиму в долговязой фигуре, в подпрыгивающей походке. Он хотел пойти следом за парнем, в чем-то удостовериться. И не мог встать со скамейки, застыл в неловкой позе, ощущая внутри тоскливую, холодную пустоту.

Глядя на освещенное окно, выкурил сигарету, другую. «К Светлане идти незачем, все ясно, теперь ее не воротишь. Вот так-то, утерли тебе нос...» – думал Максим, давясь сигаретным дымом.

Когда свет в окне погас, рывком ослабил узел галстука и быстрым, неровным шагом вышел с темного двора па освещенную улицу. И не мог надышаться вечерним знобящим воздухом.

На вокзале, купив билет до Сухановска, нерешительно остановился посреди зала ожидания. Напротив буфета увидел вывеску над входом в ресторан.

Народу было немного. Подошел к столику в дальнем углу, где сидел мужчина с крупной головой и мясистым носом, спросил разрешения сесть. Мужчина молча сдвинул с тощей книжечки меню початый графинчик с водкой,

Пока Максим листал измятые, промасленные страницы меню, показался официант, заспанный, недовольный, словно ему только что приснились собственные похороны. Угрюмое лицо оживилось, когда Максим заказал триста водки и бифштекс. Долго ждать не пришлось, заказанная водка разбудила расторопность вялого официанта.

Налил рюмку с наперсток, выпил и понял: если пить по такой норме, то графинчик не осилит – противно. Сосед, казалось, был целиком погружен в созерцание засиженного мухами натюрморта на стене.

Вылив водку в свободный фужер, Максим выпил до дна, но аппетит не появился. Поковырял бифштекс, потом нащупал в кармане сразу несколько пятаков и запустил их в автоматический проигрыватель. Клавиши нажимал наобум, но, как нарочно, мелодии из освещенной, разукрашенной тумбы звучали одна печальней другой.

Сидящий напротив мужчина зычным, хорошо поставленным голосом сердобольно спросил:

– У вас, молодой человек, неприятности?

– Угадали.

– Они связаны с женщиной, не так ли?

– Вы не Вольф Мессинг? – скривился Максим, досадуя, что сейчас начнется обычный застольный треп.

– Увы, рядовой актер. И тоже пришел сюда с неприятностями, связанными с так называемой прекрасной половиной. Поругался с супругой.

– Помогает? – кивнул Максим на недопитый графинчик водки.

– Отвлекает – и то хорошо. Ох, уж эти женщины. А ваша, видимо, предпочла вас другому? Можете не отвечать. Не вы первый, не вы последний.

Максим хотел обрубить болтовню подвыпившего соседа, но тот, словно почувствовал его недовольство, оставил покровительственный тон и заговорил раздумчиво, почти трезво:

– Не расстраивайтесь до отчаяния. Скорее всего, любовь – как выигрыш в лотерее: одному повезет, а другому нет.

Только сейчас Максим всмотрелся в обрюзгшее лицо разговорчивого соседа внимательней. Увидел изморозь седины на висках, глубокие бороздки морщин на покатом лбу.

Незнакомец уловил этот изучающий взгляд.

– Не подумайте, что я болтлив, жена и сослуживцы считают меня молчуном, даже бирюком. А вот с вами заговорил: знаю, что, вряд ли, еще когда встретимся.

Теперь смутился Максим: незнакомец и впрямь читал мысли.

– И не сердитесь на меня, что навязываюсь в собеседники. Позвольте высказать о любви свое мнение? Уверяю вас, в журнале «Здоровье» вы об этом не прочитаете.

– Валяйте, – неохотно проронил Максим.

– Благодарю, – вежливо сказал незнакомец. – Вот о чем я однажды подумал, молодой человек. Не подменяем ли мы поиски любви некой сердечной карьерой, которую обязательно и как можно скорее надо сделать и тем самым проявить свою полноценность? В печати все злее обрушиваются на старых холостяков: женитесь, а то у нас прирост населения маловат. Обзывают их эгоистами, не думающими об интересах общества, упрекают в прочих смертных грехах. Достается и старым девам; злые языки тех, кто, так сказать, устроил свою жизнь, оскорбляют их постоянно: завыбиралась, нос воротит, без семьи-то легче, попробуй, как мы. В общем, куда ни кинь взгляд, всюду советуют скорее обзаводиться спутником жизни. И в то же самое время называют такие цифры: на десять браков – три развода. И почему-то никому не приходит в голову проповеди этого рода и внушительные цифры разводов относить к причине и следствию. Так ли часто любовь приходит в действительности? Сколько случайностей должно произойти, чтобы на такой большой планете встретились два человека, самой судьбой созданные друг для друга. Так стоит ли бранить холостяков и старых дев? Не их вина, что они не нашли свою пару. Нет их преступления в том, что они не захотели довольствоваться синицей в руке, а по-прежнему смотрят в небо.

Мужчина перевел дух, сказал с полушутливым сожалением;

– Сколько бы ошибок я в жизни не совершал, если бы еще в юности понял, что счастливая любовь, будь она неладна, мне судьбой не дана. А ведь должен был это понять: я полюблю – меня не замечают, меня полюбят – я равнодушен. Ан нет, все искал взаимной любви, сколько нервов и времени на нее потратил... Ваша работа связана с морем?

– Как вы догадались?

– Кто часто ошибался в молодости, становится очень догадливым в зрелые годы, – снисходительно сказал мужчина. – Но не о том речь. Вы хоть раз видели там зеленый луч?

– Не успел еще.

– Возможно, и не увидите, хоть всю жизнь с корабля не будете сходить. Это такое же редкое явление, как и настоящая любовь.

Незнакомец подозвал официанта, рассчитался с ним и опять обратился к Максиму:

– Надеюсь, я не утомил своей болтовней?

– Почему же, интересный разговор, вот только...

– Слишком печальные выводы можно сделать? Все зависит от того, как на это смотреть. Одному на роду написано не познать настоящей любви, а он, знай, ищет ее и мучается. Другой поступает иначе – довольствуется малым и живет в свое удовольствие, клин клином вышибает. По мне второй путь предпочтительней.

Мужчина залпом выпил оставшуюся в рюмке водку, брезгливо крякнул.

– И все-таки как вы узнали, что я бываю в море? – заинтересовался Максим.

– Ну, это совсем просто. Вы косолапили, когда шли по залу, а потом придерживали тарелку с бифштексом, словно она от качки вот-вот заскользит по столу... Ну, всего вам хорошего. Так запомните – клин клином, – и, тяжело поднявшись, незнакомец вышел из зала, окончательно протрезвев.

Рассчитываясь с официантом, Максим спросил:

– Нельзя ли бутылку вина с собой?

– Вообще-то у нас не положено... – замялся тот и смолк, давая понять, что посетитель сам должен придумать, как обойти правила.

– Я заплачу, – сообразил Максим и, положив на стол деньги, добавил: – Без сдачи.

Деньги исчезли со скатерти, и вскоре окончательно проснувшийся официант поставил перед Максимом аккуратный сверток. По-дружески предостерег, убирая посуду:

– Я положил бутербродики. Не советую пить, не закусывая, дурная привычка, желудок можно испортить...

Максим открыл пустое купе, занял место на нижней полке. У толстой, неповоротливой проводницы взял две простыни, наволочку с оторванными через одну вязками и вафельное полотенце, украшенное темной расплывчатой печатью. Заправил постель и лег не раздеваясь.

На первой остановке, не вставая с места, посмотрел в окно и увидел одноэтажное здание вокзала. Название станции пряталось в тени козырька, на перроне стоял высокий дежурный по станции в фуражке с красным околышем, а рядом с ним женщина в блестящем кожаном плаще.

Максим опять откинулся на подушку. Поезд тронулся, в коридоре вагона послышались голоса, дверь со скрежетом сдвинулась в сторону.

– К вам гости, молодой человек, – сообщила проводница таким голосом, словно удачно сострила.

В купе вошла та самая женщина, которую он только что видел на перроне.

– Милости просим, – Максим поднялся с постели, поправил галстук и оглядел попутчицу: симпатичное лицо, пухлые капризные губы, ладная фигурка.

Заметив в руке женщины портфель, Максим подхватил его и ловко поставил на верхнюю полку.

– Вы очень любезны, – попутчица наградила его улыбкой, обнажив ровные, белые зубы.

– Ну, с таким кавалером не пропадете, – осклабилась проводница и, получив с женщины рубль за постельное белье, закрыла дверь.

Они остались вдвоем. Женщина сняла плащ, Максим повесил его в угол купе. Красная кофточка с короткими рукавами туго обтягивала высокую грудь, черная юбка чуть прикрывала полные коленки. Чтобы разрядить неловкое молчание, Максим спросил:

– До каких мест следуете?

– До Сухановска, гостеприимный хозяин, – в тон ему шутливо ответила молодая женщина, усаживаясь напротив столика.

– Нам по пути, – обрадовался Максим. – Отлично, а то я от скуки чуть на стенку не полез.

Вынул из портфеля сверток, развернул его и, набравшись смелости, предложил, почти не надеясь на согласие:

– Не составите компанию?

– Что ж, не откажусь, – прочитав наклейку на бутылке, согласилась попутчица. – Пока дожидалась поезда, так продрогла – зуб на зуб не попадает, как бы не заболеть. Да и есть хочется, на этой станции ни ресторана, ни буфета.

Взяв у проводницы стаканы, Максим задержался и коридоре. «Что это со мной?» – невольно спросил себя, увидев отражение улыбающегося лица в темном вагонном окне. Уперся лбом в холодное стекло. «Все кончено, надо ее забыть, забыть. Клин клином вышибают», – твердил он, а перед глазами опять стоял подъезд, освещенный тусклой лампочкой.

Когда вернулся в купе, спутница уже успела переодеться в узенький цветастый халатик и на разостланной на столике бумаге нарезала колбасу. Рядом – плавленый сырок, дольки апельсина, конфеты в целлофановом кульке.

– Ваше вино, моя закуска. Если не будете есть – откажусь выпивать с вами, – погрозила женщина пальцем.

Максим согнал с лица хмурь, поровну налил в стаканы.

– За что выпьем, прекрасная незнакомка?

– За знакомство, загадочный принц.

– Как вас зовут? – спохватился он.

– Татьяна. А вас?

Максим назвался.

Они чокнулись стаканами, выпили. Неожиданно он тоже почувствовал голод. Пригодились и бутерброды, которыми снабдил его заботливый официант.

Попытался и второй раз разлить вино поровну, но Татьяна отвела горлышко бутылки.

– Мне немножко, опьянею...

– В Сухановск приедем поздно вечером, за день отоспитесь, – пытался уговорить попутчицу Максим.

– Не спорьте со взрослыми.

– Ну, немного вы старше меня, – сделал он комплимент и заметил – Татьяне это приятно.– Вам тридцати нет, я угадал?

– Почти. Вы работаете на машиностроительном?

– Да, возвращаюсь из командировки.

– И часто приходится ездить?

– Нынче – здесь, завтра – там, – с ноткой недовольства ответил Максим. Перед этой красивой, знающей себе цену женщиной хотелось выглядеть и старше, и опытней.

– В таком случае я могу сказать, в каком отделе работаете. В сдаточном, не так ли?

– Как вы догадались? Тоже с завода?

– Нет, что вы... Просто мне приходилось раньше встречаться с вашими коллегами.

Татьяна неожиданно оборвала себя, но тут же, убрав с лица прядку темных волос, посмотрела на Максима с кокетливым, располагающим интересом.

Вскоре они разговорились так, словно годы прожили на одной лестничной площадке и вот случайно встретились. От выпитого у Максима приятно кружилась голова, а глаза то и дело останавливались на глубоком вырезе халатика.

На время Светлана выпала из памяти, и все сильнее хотелось прикоснуться к этой веселой женщине, так близко сидящей напротив. Он взял ее руку, перевернул вверх ладошкой.

– Вы умеете гадать? – спросила она почти шепотом, и тело Максима наполнилось теплым, незнакомым томлением. Положил ладонь Татьяны на ее открытое колено и, не удержавшись, обхватил колено горячими пальцами.

Татьяна тут же резко сняла его руку. От стыда у Максима запылали щеки, это заметила попутчица.

– Вино разгорячило? Бывает. Идите в коридор, проветритесь...

Выскочил из купе, кляня себя за несдержанность. Прислонился лбом к холодному вагонному стеклу, стараясь освободить голову от хмеля, а тело от жаркой истомы. Выкурил сигарету, в туалете смочил виски водой. Прежде чем войти в купе, постоял перед дверью. Открыл ее тихо, не до конца. На потолке горел синий ночной свет, занавески плотно сдвинуты, со столика убрано. Спутница лежала под простыней, рукой прикрыв лицо.

Стараясь не шуметь, он снял пиджак и сел на краешек своей постели.

– Закройте дверь, – попросила Татьяна.

Он вздрогнул от ее голоса, неловко поднялся и повернул никелированную защелку до отказа. Обернувшись, увидел, как в темноте поблескивающие глаза в упор глядят на него. Подошел к столику и почувствовал: мягкая рука женщины ищет его руку.

Через секунду узнал: под халатиком только гибкое тело, и больше ничего, что бы ему мешало. А влажные прилипчивые губы шептали такие ласковые слова, которые он и не слыхивал раньше...

Утром минувшая ночь показалась ему сном, наваждением. Искоса посмотрел на Татьяну и поймал на себе иронический, блаженно уставший взгляд. Этот взгляд он ловил на себе целый день. Краснея, с трудом поддерживал разговор. Обрадовался, когда к ним в купе посадили словоохотливую старушку. Всю дорогу она переживала, что не смогла достать билет в общий вагон, а едет, «как миллионерша какая, в отдельном нумере».

В Сухановске он проводил Татьяну до автобусной остановки. Под фонарным столбом она вынула из сумочки записную книжку, черкнула в ней пару строк, вырвав листок, протянула Максиму.

– Здесь мой адрес. Заходи, буду рада. И не стесняйся, как девушка. Ты не маленький... Мужчина...

Поглядев по сторонам и увидев, что никто не смотрит на них, она провела по его щеке, потрепала мочку уха и, привстав, поцеловала в губы. Не удержавшись, Максим приоткрыл их, на мгновение прижал женщину к себе.

– У меня еще одна просьба, – легонько отстранив его и переведя дыхание, сказала она. – Не говори о том, что случилось между нами, Чебышеву. Ведь ты его знаешь?

– Да, конечно. А при чем он?

– Теперь, в общем-то, ни при чем. Но раньше он был моим мужем. Когда-то, давным-давно...

– Чебышез?! – Максим с испугом и недоверием уставился в красивое лицо случайной спутницы.

Подошел автобус, она вскочила в открытую дверь, махнула на прощанье рукой и скрылась за спинами пассажиров. Максим проводил автобус растерянным взглядом. Раскрыл ладонь, посмотрел на измятый листок с адресом. Выругался сквозь зубы и опустил его в урну...

Глава третья

КОСТЕР НА БЕРЕГУ

Шагая на завод, Максим боялся одного: встречи с Чебышевым. Открыл дверь сдаточного отдела, и от сердца отлегло – возле Ирины сидели два незнакомых ему парня. Были они похожи – оба русоволосые, загорелые, смотрят уверенно, в упор.

– Знакомьтесь, ребята. Максим Багрянцев, – сказала им Ирина, замешкавшись, когда он вошел.

– Серегин. – Корнев, – представились парни.

Максим примостился на краешке стола писать отчет по командировке, а парни вполголоса заговорили между собой.

– Откуда? – начал Серегин.

– Из Прибалтики, гидростат сдавал. А ты?

– С Сахалина, камушки с крутого бережка бросал.

– То-то мне так легко дышалось – с тобой на разных краях были, – съязвил Корнев.

– Чем я тебе насолил?

– А ты вспомни, бестия. Навещал здесь, в Сухановске, женщину в больнице? Врал мне: молодая, красивая, понравилась. А старухе оказалось семьдесят с гаком.

– Это наша соседка, никого у нее нет, одинокая. Как ты узнал о ней? – смутился Серегин.

– Тебя тогда в командировку послали... Я решил сам навестить красивую женщину. Нагладился, купил конфет, яблок. Фамилию я знал, ты как-то по телефону при мне справлялся о ее здоровье.

– И что же после?

Корнев сердито выговорил:

– Сделал хорошую мину при плохой игре – назвался твоим другом, будто ты попросил меня навестить ее. Поговорили о том, о сем.

– Больше не приходил?

– Две недели навещал, пока тоже в командировку не отослали. Занятная оказалась старушенция.

Парни замолчали – в отдел вернулся Варегов. Поздоровался, спросил Максима:

– Начнем с тебя. Как дела на «Зорянке»?

Максим протянул акт. Варегов пробежал его глазами, сморщился, как от неожиданно прихватившей зубной боли, озабоченно потер виски.

– Ладно, об этом потом, – решил он и обратился к Корневу и Серегину. – Не соскучились друг по дружке?

– Куда там, Владимир Илларионович. Век бы его не видеть, – ответил Корнев.

– Точно, вы бы нас подальше разнесли, – согласился другой.

– А ехать вместе придется, на Каспий. Даю день на сборы – и в самолет. Думаю, повозиться там придется. Аппаратуру на корабль поставили в конце прошлого года, а они только сейчас сдачу проводят.

Когда контрагенты вышли из кабинета, Варегов сказал:

– Редко удается ребятам вместе работать, а дружат крепко, друг за друга горой.

– Незаметно что-то.

– А все настоящее в глаза не бросается, приглядеться надо. Почему долго добирался? Заждались тебя.

– Погода.

– Мог бы и телеграмму дать, ведь волнуемся.

– Не подумал.

–А зря, думать надо,– упрекнул начальник. – Молодец, что быстро телекамеру отремонтировал. У завода могли быть крупные неприятности, если бы с ремонтом не справился. Но за такой акт директор с меня стружку снимет.

– Тут написана правда, виноват только наш завод.

– Твоя правда нашему заводу в копеечку влетит, а судоремонтный – фирма богатая, ему расходы – что слону булавочные уколы.

– Значит, надо было составить фиктивный акт?

Начальник отдела не ответил, с актом вышел из кабинета.

– Ты плохо выглядишь, – первой заговорила Ирина.

– Устал немного, длинная дорога получилась. Чебышев на заводе?

– Появился на день и опять уехал, в Геленджике сейчас. Спрашивал про тебя.

Щеки Максима опалило жаром, и он замолчал. Больше не промолвила ни слова и девушка. Так и сидели в тишине, пока не вернулся Варегов.

– Чебышев привез из Ленинграда невеселую новость – проектный институт не смог разработать к «Палтусу» одну очень важную схему. Пришлось браться самим, поручили ее Савину. – Похлопав ладонью по кипе папок на краю стола, Варегов продолжил: – Я тут перелистал подшивку рекламаций на нашу аппаратуру. Получается – в восьми случаях из десяти первой выходит из строя электроника. Пока срочных командировок нет, повозись с этой схемой. Хорошая практика, может пригодиться.

– И надолго вы меня от командировок отстраняете?

– Вон ты как понял. Можешь отказаться, если душа не лежит.

– Душа не лежит, но отказываться не буду, прав таких нет. Когда приступать к новым обязанностям?

– До понедельника отдохни. И выбрось из головы дурные мысли, прими это предложение как мою личную просьбу. С «Палтусом» дело и так туго...

Варегов заметил, как Ирина проводила парня взглядом. «Что он, слепой, что ли? Не слишком ли рассудителен, прямолинеен? Вот и акт составил... Вроде все правильно, а другой бы на его месте подобрал слова помягче».

Не выходил из головы разговор в кабинете директора.

Уралов, прочитав акт, попросил рассказать о Багрянцеве. Варегов не пожалел красок: вспомнил поездку Максима за иллюминаторами, случай на «Бештау» и, наконец, ремонт на «Зорянке».

Директор внимательно выслушал, заключил:

– Судя по твоим словам, из него может получиться хороший специалист. Не так ли?

– Я в этом уверен. Только опыта не хватает.

– А где ему было опыта набраться? Ведь ваш Багрянцев на заводе почти не работал. Посидел в конструкторском – и в море, а потом – в твой отдел. А контрагенту надо на себе испытать, каким трудом дается качество и количество.

– Он работал на сборке «Клена».

– Этого мало, Владимир Илларионыч. Пусть Багрянцев на заводе побудет. Договорились?

– Не хотелось, чтобы он понял это как наказание.

– Тогда попробуй убедить, – закончил разговор директор.

Но убедить Максима не удалось, парень ушел обиженным. И Ирина сидит как в воду опущенная. А так ждала его из командировки, места себе не находила. И Варегов почувствовал неприязнь к парню: девушку взбаламутил, ему лишние хлопоты.

Максим вышел из проходной и встал, не зная, куда теперь идти. Пожалел, что не завернул в сборочный цех – уж лучше повозиться у «Палтуса», чем без дела болтаться.

А впереди без малого три свободных дня. Чем их занять?

Зашагал по улице, а память услужливо подсказывала адрес Татьяны – успел-таки запомниться. От одного воспоминания о женщине тело заполнило знакомое, испытанное в вагоне томление. Стыд и желание боролись в нем, а вечером одиночество станет еще тоскливей. Опять и опять вспоминалась тусклая лампочка в подъезде, горячие губы Татьяны, ее гибкое, податливое тело.

И сразу же – глаза Михайлыча, усталые, словно присыпанные пеплом. Как Максим посмотрит в них, когда встретится с Чебышевым? В командировку бы, на край света, чтобы работы – по горло. А приходится без цели бродить по Сухановску, боясь, как бы ноги не привели к бывшей жене Михайлыча.

«Нет, только не к ней», – убеждал себя Максим, проклиная и Варегова, и директора завода, которого не видел еще, и Сухановск, где метался сейчас, как зверь в клетке.

Город ему не понравился сразу, как приехал сюда: небольшой, заштатный, с кирпичными домами в центре и окраиной, застроенной саманными домиками. Посреди города торчала маленькая остроглавая церковь. Казалось, при сильном ветре ее вот-вот сдует с высокого основания.

На этом месте до революции собирались построить внушительный храм божий, но расторопные отцы города не удержались от соблазна и промотали часть собранных с прихожан денег – оставшейся мизерной суммы хватило на обычную сельскую церквушку.

Весь город был перекопан канавами. Вода в них появлялась только после проливных дождей, и то ненадолго. Ветер иногда поднимал на улице такую пыль, что соседи через дорогу не могли рассмотреть друг друга, а после весь день выплевывали желтую, пополам с песком слюну.

Старенький город на фоне современного завода выглядел еще неказистей, словно бедный родственник у подъезда выбившегося в люди сородича. Заводские корпуса косились на церквушку сверху вниз – и высокое основание не помогало.

Рядом с заводом быстро, как рыжики после дождя-мокросея, поднимались кварталы жилых домов, похожих один на другой. Максим жил в общежитии молодых специалистов – кирпичной пятиэтажной коробке. Соседа по комнате видел редко – он второй год удачно сватался к вдовушке с отдельной квартирой и податливым характером. Возвращаясь от нее, Михаил смущенно улыбался во все откормленное лицо и сразу заваливался спать. А через два-три дня, набравшись сил, опять тихонько исчезал.

Теперь Максим остался в комнате один – вдовушка поставила вопрос ребром, и пришлось соседу идти в загс и перетаскиваться из общежития к жене в поселок при химкомбинате, что стоял от Сухановска километрах в двадцати вниз по реке.

Михаил приглашал Максима на свадьбу, но он тогда уехал в командировку на Черное море. Пообещал как-нибудь заглянуть. Может, махнуть туда сейчас? И Максим направился на автостанцию.

Вместо обещанных двух дней пробыл в гостях только один и в субботу вечером собрался назад, сославшись на дела – есть про запас такая отговорка, если в гостях скучно становится. Вроде бы и Михаил ему обрадовался, и жена радушно встретила, а вот не понравилось у них Максиму. Почему – и сам не мог понять.

В Сухановск Максим решил возвращаться пароходом. Поймал попутную машину и поехал к пристани. В дороге не повезло – шина лопнула. Пока с шофером меняли ее, солнце скатилось к самому горизонту. Когда машина подъехала к реке, Максим увидел только стелющийся по воде сизый дымок, оставшийся от парохода.

Чертыхнулся, плюнул вгорячах под ноги и пошел на дебаркадер – одноэтажное неуклюжее строение с блекло-зеленой краской на резных, пузатых колонках, подпирающих ржавую, покатую крышу.

Деревянный трап под ногами Максима всхлипнул так жалобно, что невольно кольнуло дурное предчувствие. И точно. Дежурная по пристани, женщина с лицом неудачницы, почти со злорадством сообщила, что следующий пароход до Сухановска будет только утром.

В зале ожидания монотонно гудели мухи, вдоль стены стояли на чугунных лапах тяжелые узкие скамьи. Провести ночь на одной из них? Слишком суровая пытка. И Максим сбежал на берег. Огляделся – ни одного деревца, ни жилого строения рядом. Только метрах в двухстах от пристани, на глинистом пригорке, темнели силуэты полуразвалившихся бараков.

Максим присел на днище перевернутой лодки. Вскоре на реку наплыл туман, на берега легли сумерки. В деревне на противоположном берегу загорелись желтые лучистые огоньки. А на этом – ни огонька, не считая фонаря на дебаркадере.

Чтобы хоть как-то развеять тоскливое настроение, Максим побрел вдоль берега туда, где стояли черные бараки. Сразу за бараками река вылизала в береге небольшой заливчик. Неожиданно Максим увидел на другой стороне залива костер, по темной воде протянувший к нему красноватую перистую дорожку.

«Наверное, рыбаки на ночь расположились», – решил Максим и остановился, раздумывая, повернуть назад или подойти к костру. Вспомнил неудачницу-дежурную, стаи голодных мух, скамейки – и направился на огонек.

Не доходя костра, увидел мужчину в светлой шляпе. Опустившись на корточки, он что-то старательно мыл в реке, а заслышав шаги по хрустящему галечнику, обернулся к Максиму и приветливо сказал в темноту:

– Товарищ, у вас не найдется закурить?

– Пожалуйста, закуривайте, – ответил Максим, обрадовавшись, что начинать разговор пришлось не ему.

Вынув из кармана пачку сигарет, подошел к незнакомцу.

– Свои кончились, а без курева хоть пропадай, – весело продолжил мужчина.

– Бывает, – подхватил Максим и заметил в руках мужчины две связки выпотрошенных рыбин: в правой помельче, в левой покрупней. Так как руки у мужчины были заняты, протянул сигарету к его губам, зажег спичку.

– Вот спасибо, выручили.

Пока догорала спичка, Максим успел рассмотреть его лицо – сильный, выступающий подбородок, в прищуре глаз – спокойная улыбка. И незнакомец, как заметил Максим, также ощупал его внимательным взглядом – мало ли кого можно встретить в этот поздний час.

С удовольствием сделал пару затяжек, спросил, перекатив сигарету в уголок рта.

– Рыбачите?

– Какое там. На пароход опоздал.

– Плохо дело, – посочувствовал мужчина. – Следующий только утром.

– Хорошего мало.

– Куда же вы теперь?

– Похожу по берегу, там видно будет.

Мужчина искренне предложил:

– Присоединяйтесь к нам. Ваши сигареты, моя уха. Считаю, сделка взаимно выгодная, не так ли?

– Неудобно как-то, – засомневался Максим.

– Мне у вас сигарету просить тоже неудобно было, да вот пересилил себя, коль нужда заставила.

– Убедили, – согласился Максим.

Вдвоем они подошли к костру. Рядом с ним горбилась палатка, а перед огнем, на разостланном одеяле, сидела худенькая женщина в спортивном костюме. На газете лежали огурцы, помидоры, хлеб. Красные языки костра лизали закопченный котелок.

– Валя, принимай гостя, – сказал мужчина, опустив рыбу на траву. – Как вас звать-величать, мил человек?

– Зовите Максимом, до отчества еще не дорос.

– Максим? Редкое имя в наших краях. Ну а я – Василий Игнатович. А это моя супруга.

– Валентина Николаевна, – встав с одеяла, женщина протянула руку.

– Вы местный, из Сухановска? – спросил мужчина.

– С Волги, на завод по распределению попал.

– Я тоже с завода, а с вами вроде не виделся,– мужчина всмотрелся в лицо Максима. – У кого работаете?

– У Варегова.

– В сдаточном? Ну, тогда понятно, на заводе вам мало приходится бывать. А по фамилии как?

Максим ответил, удивляясь, чем он заинтересовал мужчину.

Тот, услышав фамилию, сразу перевел разговор:

– Усаживайтесь поудобнее, будем уху варить.

В ухе Василий Игнатович толк знал. Вначале выварил в марле мелочь – ершей и окуньков. Потом в этот наваристый бульон, приправив его, кинул крупную рыбу – щуку и линя.

Доев уху, повесили над костром котелок с водой для чая. Поговорили о погоде – сто лет такой не было, о новых кинофильмах – старые лучше, о футболе – с хоккеем у нас дело удачней ладится.

Валентина Николаевна, попрощавшись, ушла в палатку спать. Максим тоже поднялся было идти на дебаркадер, по Василий Игнатович остановил его;

– Неужели охота туда тащиться? Посидим лучше у костра, теперь все равно уже не уснуть, скоро рассвет.

И Максим остался. Поудобней усаживаясь на прежнее место, спросил:

– А как вы очутились тут? Тоже опоздали на пароход?

– Мы с женой частенько сюда приезжаем, – сказал Василий Игнатович, принимая от Максима сигарету. Прикурил ее от вынутой из костра ветки.

– Хорошая рыбалка?

– По-всякому бывает. И рыбачим, если клюет, а главное – свежим воздухом дышим. В будние дни не передохнешь, работа беспокойная. А здесь тишина, перед глазами никто не мельтешит.

Они минуту помолчали. Потрескивал костер, тускло отражала небесный свет река, тихонько сипел ветер в щелях бараков.

– Да, спокойно, – нарушил молчание Максим.

– Теперь вы скажите, как попали сюда. Так, глядишь, за разговорами ночь пройдет.

Максим ответил нехотя:

– Рассказывать нечего. Был в гостях у приятеля, опоздал на пароход.

– Что же вы на ночь из гостей убегаете? – хитровато сощурился Василий Игнатович.

Максим смутился, но сказал правду:

– Надоело семейным благополучием восторгаться.

– Знакомые речи. Вам сколько лет?

– Двадцать четвертый.

Взглянув на палатку, Василий Игнатович признался с полусерьезным сожалением в голосе:

– В вашем возрасте я так же рассуждал.

– А теперь?

– Теперь считаю, что семейное благополучие – не такая плохая вещь. Насовсем думаете в Сухановске остаться или только положенные три года отбываете?

Максим потупил голову, ответил с решимостью:

– Да, уеду.

– Что так? Завод не по нраву?

– Не хочу себя маловажным винтиком чувствовать.

– Винтиком? Как это понять?

– А так. В школе – учили, в институте – учили и на работе – учат. Привез начальнику честно составленный акт, так он меня в наказание от командировок отстранил. Знай, мол, сверчок, свой шесток.

– На Варегова зря обижаетесь, он мужик справедливый.

– Мне из его справедливости не валенки шить, – заиграл желваками Максим, вспомнив вчерашний разговор с Вареговым.

– Это верно, но тут он никак не виноват – это я посоветовал ему вас на заводе подержать.

Максим вскинул изумленные глаза.

– Вы?! – воскликнул он. – Вы – Уралов?!

Мужчина обгоревшей палкой поправил костер, ответил неторопливо:

– Он самый, Максим. Вот как встретиться довелось: ночь, река, костер на берегу.

Максим растерянно пробормотал:

– Да, повезло.

– И на меня зря сердитесь.

– Выходит, я один виноват, что завод брак поставляет? – взвился Максим.

– Опять сердишься? – добродушно улыбнулся Уралов, переходя на «ты». – Варегов тебя нахваливал, толковый, говорит, парень. Вот я и подумал: неплохо бы к толковости любовь к делу прибавить. Тогда, глядишь, из тебя настоящий контрагент получится. А Варегову хорошие работники позарез требуются. И не одному Варегову. Нужно расширять завод, всю подводную технику к одним рукам прибирать. На кустарщине далеко не уедешь. С некоторыми проектами прямо-таки чехарда получается: построили судно-матку – нет глубоководного аппарата к нему. В другой раз построим аппарат – нет для него приборов.

– Почему же так?

– Видишь ли, в чем дело,– начал объяснять Уралов. – Глубоководный аппарат –совершенно новая конструкция. Даже более новая, чем космический корабль. Только ему пока малость не везет, не все еще его важность понимают. А я считаю, что космический полет со спуском в глубину по ценности рядышком стоят. Мы и в этом деле силенки имеем других обставить. И надо обставить – нужда заставляет. Американцы определили освоение глубины как национальную цель, уже сейчас шестьсот фирм и около сотни научных учреждений занимаются у них производством подводного оборудования. А через десять лет они планируют эти расходы довести до затрат на освоение космоса. Чувствуешь, какими деньгами швыряются?

– Значит, выгодно, даром бы они не раскошелились, – рассудил Максим.

– Правильно, но и мы не лыком шиты, у нас есть такие козыри, которые им крыть нечем. Вспомни, кто у нас подводной техникой занимался. Петр Первый придумал особое устройство для промеров глубин в Каспийском море, до сих пор его придумка используется. Крестьянин Ефим Никонов построил первую подводную лодку. Целых полвека потребовалось американцам, чтобы повторить конструкцию русского мужика. Каково? Изобретателем батискафа называют Огюста Пиккара. Мне такие одержимые по нраву: сначала вверх на воздушном шаре поднялся, потом батискаф построил, за что его профессором «Вверх-вниз» прозвали. А ведь идею батискафа наш Циолковский между делом выдал. Видишь, как освоение космоса и глубины пересеклось? Смотри, дальше что получается. Ленин подписал декрет о создании первого плавучего института. Дзержинский стал организатором ЭПРОНа. Первый спутник – наш. Замечательно! Однако не резон забывать, что я первая научно-исследовательская подлодка – советская. Так что задел у нас есть, но и трудностей хватает. Бывает, сами себе эти трудности создаем, а потом их героически преодолеваем. Если каждый контрагент, к примеру, будет разгромные акты привозить, то заказчиков у нас поубавится.

– По справедливости я написал, наш завод виновен, – стал доказывать Максим.

– Верно, наша вина, – согласился Уралов.

– А меня за этот акт от командировок отстранили.

– Важное дело мы делаем, Максим. Много можно дров наломать, если любви к делу не будет. А ты у нас – без году неделя. Вот посиди месяцок-другой на заводе и спроси себя – прикипел ли ты к работе душой, трогают ли тебя наши беды. Если нет, приходи ко мне, и я тебя, так и быть, досрочно с завода отпущу. По блату, за сигареты, – подмигнул Уралов. – Давай-ка закурим.

– Ловлю на слове, – протягивая сигарету, сказал Максим. – Интересная работа найдется.

– Я слов на ветер не бросаю, приходи. Вряд ли только воспользуешься моим предложением, мил человек.

– Почему?

– Сердце мне подсказывает, – ответил Уралов. – А оно у меня вещун.

Максим задумался, промолчал.

За разговором они не заметили, как низкий горизонт на противоположном берегу посветлел, с реки потянуло свежим ветром. Вода в реке, казалось, только сейчас подчинилась течению, всю ночь неподвижно простояв у берега. От первого прикосновения солнечного луча местность ожила, даже старые бараки на косогоре словно бы обновились, повеселели.

Наступал новый день...

Глава четвертая

ТРУДНАЯ СХЕМА

В понедельник с утра Максим был в сдаточном отделе. Следом в кабинет вошел Савин и сразу начал раскладывать на столе чертежи. По тому, как Варегов долго и шумно пыхтел над ватманом, было видно: его чем-то настораживает схема.

– Грамотная разработка, ничего не попишешь. Вероятно, все выполнено точно по формулам.

– А вы им не доверяете? – уловил сомнение конструктор.

Зная его обидчивый нрав, Варегов заговорил примирительно:

– Доверяю и вам, и формулам. Но что-то пугает меня в вашей схеме, а что именно – не пойму.

С этими словами он опять взял чертеж в руки и предложил;

– Давайте не будем гадать па кофейной гуще, а отдадим схему Лонгину. Может, что подскажет, посоветует. Человек с опытом.

– Разве на заводе нет других хороших электронщиков? – с досадой бросил конструктор.

– А чем, собственно, вам Лонгин не по нутру?

– Слышал, он балуется живописью. Бродит по окрестным лесам, деревца рисует, лесную живность мольбертом пугает.

– Я видел его картины. Говорят, он одаренный художник.

– Сухановские мальчишки называют его дядей с кисточкой. Остроумно.

– Какое это имеет отношение к схеме? Причем тут дядя с кисточкой, - начал раздражаться Варегов.

– Видите ли, Владимир Илларионович, – замешкался Савин. – Я не доверяю в технике тем, кто любит всякие красивости: стихи, музыку, живопись. Техника, на мой взгляд, требует мышления, неподвластного излишней восторженности.

– Вон в чем дело, – промолвил Варегов, затем опять внимательно вгляделся в чертеж и спросил Максима:

– А ты как считаешь?

– Пожалуй, Виктор Васильевич прав, технике ахи и охи ни к чему. У нас в институте, кто хорошо гуманитарные предметы тянул и в искусстве разбирался, тот на специальных, как правило, скользил. И наоборот. У технарей и лириков разное мышление, от этого никуда не денешься.

– В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань, – процитировал Савин, довольный неожиданной поддержкой.

Выслушав их, Варегов отложил чертеж, заговорил, осторожно подбирая слова:

– Помню, Калачов так говорил: «В каждой разработке должно присутствовать три «К»: красота в замысле, коллективность в оценке и качественность в исполнении». Он называл их тремя китами надежности. Отдадим схему Лонгину, послушаем, что он скажет. Три головы хорошо, а четыре – и того лучше...

И Варегов вызвал в кабинет Лонгина. Мельком Максим видел его раньше, но только сейчас смог рассмотреть как следует. Широкоплечий, коренастый, он был похож на деревенского кузнеца, крепко сбитого и чуть глуховатого. В заскорузлых пальцах сильных рук с трудом представлялась тонкая кисть. Казалось, она переломится в них, как соломинка.

– Посмотрите эту схему, Ярослав Юрьевич. Если будут какие вопросы, обратитесь к Виктору Васильевичу, – Варегов протянул ватман Лонгину.

Словно прицелясъ, тот сощурил глубоко посаженные глаза и рассматривал схему не по частям, а в целом, отдалив чертеж на расстояние вытянутых рук.

– Вам не кажется, что пятый блок излишне замысловат и громоздок, прямо-таки выпирает из схемы? – спросил он конструктора, продолжая изучать схему.

– Схема не девушка, ей стройность ни к чему, лишь бы работала, – нахохлился Савин, заметив, как одобрительно глянул на электрика начальник отдела.

Лонгин возразил ему:

– Ну, не скажите. Красота не только для любования, всё целесообразное по-своему красиво.

– Если сомневаетесь в схеме, лучше отдать ее другому,– ударился в амбицию Савин. Варегов сразу вступил в разговор:

– Нет, зачем же. Пусть монтаж сделают Ярослав Юрьевич и Максим, а потом вместе будете доводить прибор до ума. Если потребуется... Посмотрим, кто прав.

– Я согласен, – сворачивая ватман, добродушно сказал Лонгин и добавил, обратив спокойный взгляд на конструктора:

– Смонтируем точно по чертежу, без самодеятельности.

Электрик поручил Максиму собрать блок питания. За день сделав плату, Максим показал ее Лонгину. Тот повертел плату в руках, сказал коротко:

– Пойдет. Валяй дальше.

Польщенный, Максим еще через день спаял схему и поставил ее перед электриком. На этот раз Лонгин, осмотрев готовый блок, присвистнул.

– Паять никогда не приходилось, да?

– Дома своими руками приемник собрал.

– Предупреди родных, чтобы они рядом с ним громко не разговаривали. Смотри...

И Лонгин пинцетом оторвал почти все пайки. Максим подковырнул:

– Вашими руками подковы гнуть.

– Это точно, могу, – согласился электрик. – Но не забывай, что этой схеме на глубине работать, так что запас прочности у нее тройной должен быть. Короче, надо переделать, такими соплями только марки к конверту приклеивать.

От обиды Максим закусил губу, схватил блок и ушел на свое место распаивать схему.

Но, пересилив себя, вернулся, постоял за спиной Лонгина, Подметил, как быстро и надежно делает он пайки, как вплетает детали в четкий узор, доступный для чтения схемы.

Теперь схему собирал не торопясь, по два-три раза перепаивая одну и ту же деталь, добиваясь, чтобы она точно вписалась в блок. Тщательно утянул разноцветные провода в жгуты, покрасил места паек лаком и снова отдал блок Лонгину.

Тот, внимательно оглядев схему, похвалил его:

– Переимчивый, толк будет. Теперь можешь не показывать, работай самостоятельно,– и отдал ему чертеж другого блока.

Собрав блоки в общий корпус и еще раз проследив по схеме каждый проводок, они пригласили конструктора.

– Проверьте, может, что напутали, Виктор Васильевич,– обратился электрик к Савину, когда он пришел в электроцех.

Никелированные части корпуса слепили глаза, вызывали желание сразу же включить прибор. Конструктор снял нижнюю крышку и проверил монтаж до последней пайки. Сухо спросил:

– До меня не включали?

– Нет, не рискнули, – признался электрик. – Включим сразу или поблочно?

Максим вспомнил разговор в кабинете Варегова, посмотрел на конструктора, ожидая, что он ответит. Заработает ли схема? Не прав ли Лонгин, указывая на громоздкость пятого блока? Конечно, все эти разговоры о красоте – чепуха, но чем черт не шутит. Ведь и начальник отдела дольше и внимательней изучал пятый блок.

Видимо, так же рассудил и Савин.

– Проверим поблочно. Надо записать выходные сигналы каждого блока.

Лонгин согласно кивнул и включил осциллограф. Вынув из кармана записную книжку и карандаш, конструктор пристроился рядом. По другую сторону от электрика сел Максим, гадая, кто же окажется прав. Сейчас, поработав с Лонгиным, он не был твердо уверен, что прав конструктор, понял: электрик слов на ветер не бросает, знает свое дело.

В центр экрана осциллографа выплыла яркая точка сфокусированного луча. Лонгии развернул луч по горизонтали, откалибровал короткими вертикальными рисками.

Выходной сигнал первого блока соответствовал расчетному. Второй и третий пропускали сигнал, не искажая, после регулировки они обеспечили расчетное усиление.

Чем ближе щуп осциллографа приближался к пятому блоку, тем спокойней выглядел конструктор. Лонгин словно забыл о разговоре в сдаточном отделе.

В четвертом блоке сменили транзистор, и блок выдал нужный сигнал. И вот щуп коснулся пятого блока. Посмотрели на экран осциллографа и увидели: вместо устойчивого пилообразного импульса на экране ядовито змеятся наводки, сигнал затерялся в их хаосе и исчез.

– Проверьте, идет ли сигнал дальше, – глухо попросил Савин и ближе придвинулся к осциллографу.

От генератора подали нужный сигнал в шестой блок и убедились: пробкой для него стал предпоследний, пятый блок. Конструктор торопливо снял пиджак, набросил его на спинку стула. Пока Максим и электрик крутили подстроечные элементы, он пытался найти новое решение схемы.

Опробовали несколько вариантов, но сигнал упрямо терялся в этом злополучном блоке. Другие работники лаборатории сходили на обед, вернулись, и только они втроем, редко обмениваясь словами, продолжали корпеть над прибором.

К концу рабочего дня стали понимать друг друга с полуслова, а пятый блок упрямо не выдавал нужный сигнал. Разошлись по домам поздно вечером, когда в цехе уже никого не оставалось.

Безуспешно бились над прибором весь следующий день. И только в конце третьего дня он заработал. Заработал неожиданно, словно бы независимо от их усилий. Они переглянулись, выключили и включили прибор вновь, вторично подсоединили осциллограф – на экране опять замерцал идеально правильный сигнал.

Облегченно откинувшись на спинку стула, Лонгин протянул конструктору и Максиму портсигар. Савин не курил, но тут не удержался от соблазна и сделал несколько затяжек.

Максим опять и опять сравнивал первоначальную схему пятого блока с той, которой они добились. И понял: вся их работа состояла в том, чтобы выбросить из схемы лишнее.

Проверив работу последнего блока и попрощавшись с электриком, Максим и Савин вышли из цеха. Неожиданно конструктор сказал:

– Помню, у нас в корабелке ходил такой глупенький анекдот. Студент-отличник на экзаменах без запинки отвечает на все вопросы преподавателя. Тот ставит в зачетку «отлично», а на ухо спрашивает: «Назовите хотя бы один вопрос, на который вы не смогли бы ответить». Будущий корабел смущенно мнется и так же доверительно отвечает: «Одну мелочь никак не могу понять. Вот почему – корабль металлический, а не тонет?» Сейчас я чувствую себя тем незадачливым студентом,– признался конструктор. – Лонгин – простой рабочий, а такое безошибочное техническое чутье. Вот тебе и дядя с кисточкой.

И, перекинув пиджак через плечо, он рассеянно попрощался. Максим, нерешительно потоптавшись на месте, направился в сдаточный отдел.

Кроме Ирины, в комнате никого не было. Максим поздоровался, подошел к окну. Открыв его, достал приклеившийся к стеклу кленовый листок, похожий на детскую пятерню.Вдохнул в себя свежий осенний воздух, настоянный на разноцветье трав и листьев городского парка. Деревья и здания города дрожали в теплой дымке.

– Посмотри, Ира, какая красотища, – тихо проговорил Максим.

Повернулся к девушке и поймал на себе ее удивленный взгляд. Увидел, как купаются в солнце длинные волнистые волосы, цвета кленового листа, который он держал в руке. И предложил;

– Пойдем собирать листья...

В парке они не сказали ни слова. То ли замолчали перед красотой осени, теплой, без слякоти и ветров, то ли просто не знали, о чем говорить.

Разноцветные листья на черных ветвях дрожали – и медленно планировали вниз. Старик-сторож сгребал их граблями в кучи и поджигал, успев от этой же спички прикурить очередную папиросу. Сладковатый белый дымок стлался у самых комлей деревьев, и темные стволы будто висели в воздухе.

С тропинки, посыпанной битым кирпичом, свернули в сторону, на сухую траву. Несколько листьев девушке подал Максим, и каждый раз они коротко молча переглядывались.

Из парка выбрались на центральную улицу, Максим предложил сходить в кино. Фильм оказался двухсерийным, скучным, но оба безотрывно смотрели на экран, отклонившись в разные стороны, чтобы ненароком не задеть друг друга локтем.

Кинофильм кончился, когда город уже зажег фонари.

Медленно подошли к дому Ирины. Со скамьи у подъезда навстречу им поднялся высокий, тонкий парнишка, с капризным лицом, сердито глянул на Максима.

– Мать волнуется, могла бы и предупредить, – ломким голосом упрекнул он Ирину.

– Иди, я сейчас.

Парень засунул длинные руки в карманы расклешенных брюк, еще раз окинул Максима хмурым взглядом и вразвалку вошел в подъезд.

– Кто это, брат?

– Да. Кончил школу, а в институт не поступил, на математике провалился.

– Заметно, весь в колючках.

– Ничего, отойдет. Мама его на завод устраивает. Мне пора, – девушка подала Максиму руку.

Он смешался, поспешно предложил:

– Может, еще раз пройдемся?

– Мама ждет, – Ирина подняла голову на два освещенных окна третьего этажа.

Максим проследил за ее взглядом, запомнил окна.

– Как-нибудь в другой раз, – и теплая ладошка только теперь выскользнула из руки Максима, девушка скрылась в подъезде.

Над гулко хлопнувшей дверью горела тусклая лампочка. Максиму опять остро вспомнился другой город, другой подъезд. В груди засаднило, хорошее настроение как рукой сняло. Что обманывать себя – Светлана и сейчас не забывалась.

– Почему не в цехе? – удивился Варегов, когда утром Максим пришел в сдаточный отдел.

– Вчера закончили регулировку. Все в порядке,– ответил Максим и глянул на девушку. Она улыбнулась и снова склонилась над бумагами.

– Вот и отлично! – сказал Варегов неизвестно о чем: то ли о схеме, то ли об этой улыбке. – Но в цехе, сердись на меня или не сердись, я все равно тебя подержу. Хочу, чтобы ты «Палтус» как таблицу умножения знал, мало ли как дело дальше пойдет.

И они вдвоем направились в сборочный цех. Возле стапеля столкнулись с мрачным Гурским.

– Павел Борисович, просьба у меня к тебе,– обратился к нему Варегов.

– Насчет «Палтуса»? Нет у меня больше людей, итак лучшие сборщики на него работают.

– На этот раз не о том речь. Прими в цех сына Калачова. В институт провалился, а в армию пока не берут, вот и болтается парень. Отдай его в обучение Семенычу, парень сметливый, обузой не будет.

Гурский расцвел.

– Пусть приходит, только и я к тебе с просьбой. Так сказать: вы нам гастрономию – мы вам бакалею. Может, в кабинет пройдем?

– Спешу, Павел Борисович. Говори здесь.

Гурский с неудовольствием посмотрел на Максима, но все-таки начал:

– О Панкратове хочу поговорить с тобой. Слышал краем уха, набедокурил он в командировке.

Варегов прервал его:

– Бедокурят дети в школе, а Панкратов умышленно на подлость пошел.

– А может, не так уж велик грех? Зачем парню жизнь портить? Работник он толковый, сам знаешь, а после этого случая окончательно образумится.

– Все могло гораздо хуже кончиться, Павел Борисович. Пусть скажет спасибо, что под суд не отдали.

– Ну, зачем же так? – протянул Гурский. – Он свою чашу до дна испил. За рукоприкладство, я слышал, тоже статья есть, так что не будем считаться. Оставь его в отделе, прости парня.

– Я прощу – другие не простят. После этой истории с ним никто в командировку ехать не захочет. Ты, Максим, поехал бы?

– Нет уж, увольте. Ни за понюх табака продаст.

– Слышите, Павел Борисович? Так что не могу я в этом деле помочь.

– «Не судите, да не судимы будете». Вот как в евангелии сказано. Прислушайся, Владимир Илларионович. Нельзя нам с тобой без взаимопомощи, сам раскинь умом: ты с просьбой – я с просьбой.

– Кончен разговор, Павел Борисович. Не хочу я по евангельским притчам жить, наши законы справедливей: нагадил – сам и расхлебывай. Пока я начальник – не быть Панкратову в сдаточном. Его с завода гнать надо, а ты хлопочешь.

– И ты за других беспокоишься. Вот бы и договорились.

– Вряд ли мы с тобой так договоримся, – и Варегов, обойдя Гурского, быстро зашагал к «Палтусу».

Глава пятая

СПЕЦРЕЙС

И на этот раз не задержался Максим в цехе – его и Семеныча неожиданно вызвал в кабинет Гурский.

– На Каспии срываются испытания поискового снаряда, необходимо срочно доставить туда запасной кабель. Положено двое сопровождающих, завод зафрахтовал самолет. Из цеха я направляю вас, Петр Семенович, а тебя согласился направить Варегов, – сказал он Максиму. – Еще неизвестно, по чьей вине в кабеле обрыв, может, ваши контрагенты напортачили.

– Неужто моложе меня в цехе сопровождающего не нашлось?

– Пока вы не на пенсии, я могу использовать вас так, как найду нужным, – рявкнул начальник цеха на Семеныча.

– Бона... – только и смог сказать слесарь.

– Кабель сейчас грузят на машину. Вам через два часа быть на аэродроме. Вот командировочные удостоверения, деньги получите после. На свои прокатитесь, не велики расходы. Можете идти, у меня все, – и Гурский, давая знать, что разговор окончен, начал набирать номер телефона.

За дверью кабинета Семеныч посетовал на судьбу:

– Вот черт, опять в одну связку с министром попал.

– Что за связка такая?

– А такая. Директор судостроительного, где испытания сорвались, министру пожаловался, тот нашего директора по холке погладил, директор Гурскому шею намылил, а Павел Борисович на мне отыгрался. Была бы спина, найдется и вина. Ты не в счет, для тебя такие командировки одно удовольствие: мир посмотришь, себя покажешь. А я уж наездился, хватит. Сейчас старуха вой подымет, а денег на дорогу попрошу – так и вовсе заведется.

– Я могу дать.

– Не надо. Семь бед – один ответ, все равно без скандала не выйдет. Да и не люблю я занимать: берешь чужие и ненадолго, а отдаешь свои – и навсегда.

Они попрощались с рабочими, вышли с завода.

– Семеныч, как думаешь, что там случилось? Может, и впрямь наши контрагенты виноваты?

– А кто у вас там?

– Серегин и Корнев.

– Хорошие ребята, дошлые. Помнится, кабель распаивали в конце квартала. Видать, здесь и собака зарыта.

– При чем тут квартал?

– А тут и понимать нечего, сразу видно – на производстве не работал. Гнали квартальный план, а Гурский погонять умеет, только держись. Любит перевыполнять, а что качество хромает – ему и дела нет. Наглядевшись, как он командует, я на все шибко большие перевыполнения косо смотрю. Думаю сразу: что-то тут не так. Или нормы занижены, или такой же Гурский гайки закручивает.

– А рационализаторы?

– Честь им и хвала. Но после всякого новшества нормы надо перекраивать.

– Никто не захочет голову ломать, если за новинку ни шиша не получишь.

– Почему ни шиша? Был бы ум – будет и рубль. И к рационализаторским нужно с умом подходить, по-честному. А то выйдет, как у Кольки Баева, – так всякая охота пропадет мозгой работать. Выдумал он как-то одну штуковину и с ней к Панкратову – тот у нас тогда технологом работал. Ну, посему как мужик он образованный и охулки на руку свою не положит, нашел в схемке у Кольки какие-то неточности, перерисовал ее заново. Понесли схему Гурскому, тот еще чего-то прямо в кабинете подрисовал. В итоге Баеву десятку сунули, а эти суавторы по сотне огребли, хотя приспособление это Колька своими руками по своей схемке собрал, и оно до сих пор работает. Так-то.

– Надо было сказать об этом кому следует.

– И что ты ко мне пристал? – вдруг взорвался Семеныч. – И так на душе кошки скребут. Не поверит старуха, что не сам вызвался, сейчас даст прикурить.

По хмурому лицу слесаря Максим догадался: жена «дала прикурить».

К ним подошел командир самолета – грузный, неповоротливый, в короткой, явно не по размеру, кожаной куртке. За его спиной остановился чернявый парень в огромной кепке на вытянутой голове. Смуглое лицо покрывала серость, черные глаза навыкате лихорадочно блестели, руки то и дело скользили по пуговицам долгополого пальто, надетого не по сезону.

– Мужики, дело к вам, – чем-то смущенный, обратился к ним командир. – У этого парня в Сухановске на базаре брат умер, торговать приезжал. Чуть не на коленях умоляет взять гроб в самолет. Экипаж не против. Теперь за вами дело, ваш завод нас фрахтовал – вы и хозяева. Надо бы помочь человеку, вон как мается, весь извел себя.

Семеныч озадаченно хмыкнул, Максим посмотрел на чернявого и такую тоскливую мольбу увидел в его выпуклых глазах, что невольно поежился.

– Согласные мы, – за двоих выдавил из себя слесарь.– Только пусть шевелится, нам за задержку может так влететь, хоть самим потом в гроб ложись.

Летчик обернулся к чернявому.

– Чтобы через час быть в самолете, ждать не будем. Понял?

– Ара, слушай, да! Спасиба! И вам спасиба! Я заплачу.

– Тьфу ты, черт! – сплюнул летчик. – Брось базарные разговоры, катись быстрей.

Парень торопливо проговорил что-то на своем языке и со всех ног бросился по летному полю к аэропорту.

Самолет взлетел, в хвосте грузового отсека стояли рядышком барабан с кабелем и гроб.

Заводчане устроились в креслах возле пилотской кабины, чернявый, как ни приглашали его, остался сидеть на крышке гроба, зажав между ног большую, литров на пять, бутыль в разноцветной плетенке. В бутыли побулькивала какая-то жидкость.

Самолет набрал высоту. Чернявый положил кепку на гроб, вынул из портфеля глиняную кружку и осторожно наполнил ее из бутыли. Печально посмотрел на гроб блестящими глазами, что-то, похожее на молитву, пробормотал себе под нос и медленно опорожнил кружку, только кадык заходил вверх-вниз.

Когда хмель ударил в голову, выразительно постучал пальцем по кружке и махнул рукой, приглашая спутников к себе.

– Интересно, что за гадость у него? – пробормотал Семеныч.

– Пойди проверь, если не терпится.

– А ты не желаешь?

– Не по себе мне от такого груза.

– Вот и у меня мурашки под майкой. А с другой стороны, как-то неудобно отказываться. Может, по их обычаям это и не принято? Как бы человека не обидеть...

Еще раз пригласив Максима с собой, Семеныч пересел к чернявому, устроился возле него на перевернутом барабане с кабелем. А вскоре они в обнимку сидели на крышке гроба и надрывно исполняли что-то южное: чернявый – гортанным речитативом, Семеныч – жалобным, басовитым мычанием. В такт мелодии слесарь, словно по бубну, ладонью хлопал по крышке гроба. Забылись и ругань с женой, и Гурский, и мурашки под майкой.

Как только самолет приземлился, Максим с трудом растолкал сонных певцов, привалившихся друг к другу. Бутыль в плетенке была почти пуста. Чернявый сразу же пришел в себя, а Семеныч очумело хлопал набухшими веками и со страхом поглядывал на гроб, к которому только что так доверчиво прижимался во сне.

Машина из порта уже дожидалась у края аэродрома. Погрузив на нее кабель, Максим и Семеныч сели наверху. Дорога проходила по выжженной солнцем равнине. Вся она, куда ни поглядишь, была усеяна нефтяными насосами-качалками. Они походили на стадо ненасытных, чумазых чудовищ, их жала ритмично и напористо вонзались в нефтеносную землю. Людей не было, видимо, попрятались от жары. Только солнце, небо и эти чудовища.

Наконец, Максим увидел мутно-зеленоватую гладь Каспия. В порту машину встретили Серегин и Корнев – через день корабль опять уходил на испытания.

Вчетвером они по-быстрому перемотали кабель на корабельную вьюшку, подсоединили его к поисковому снаряду, похожему на самолет: планерная коробка в носовой части и хвостовое оперение с горизонтальными и вертикальными рулями.

– Что, вся загвоздка в кабеле была? – спросил Максим, когда они зашли в пост управления.

– Кабы только в нем, – проронил Серегин, который отвечал за электрическую часть.

– В море за голову схватились: по сути, ни один блок в режиме не работает, – продолжил Корнев. – Пришлось, не солоно хлебавши, возвращаться в порт. Вот тогда кабель и порвали. Говорим командиру корабля – нельзя на ходу больше десяти узлов снаряд выбирать на палубу, а он все двадцать дал, в порт спешил. Все равно, говорит, ваша бандура не играет, нечего и нянчиться с ней. И впрямь, что ни работаю – хуже снаряда не сдавал.

– Как же такой брак на заводе пропустили?

– На заводе все в ажуре было, – вращая ручки настройки, пояснил Серегин.– Мы тоже швартовные испытания легко протолкнули, только в море увидели, чего этот снаряд на самом деле стоит. Его в конце года готовили, так что испытания для филькиной бумажки провели. На все неполадки закрывали глаза, лишь бы план выдать.

– Перевыполнили даже, – подхватил Семеныч. – Помню, я на премию новую надувную лодку купил.

– Ну и как, держит на воде? – с ехидцей спросил Корнев.

– Почти всю заново переклеивал. Видать, тоже в конце года с завода спихивали.

– Бог шельму метит.

Семеныч ничего не сказал Корневу, только затылок поскреб.

– За такие штучки выговора мало.

– И выговоров не будет, Максим. План-то выполнили, – Корнев кивнул на Семеныча. – Вот если бы мы, контрагенты, сдачу завалили, нам бы на всю катушку попало. Того же Гурского спросишь при встрече, почему он приказал сборщикам вместо одних крепежных болтов другие ставить, – он и разговаривать с тобой не будет, не снизойдет.

– Значит, надо к Уралову идти, – не унимался Максим.

Корнев остановил его:

– Долго ли мы на заводе бываем, чтобы по кабинетам, толкаться? Только домой забежать – и в новую командировку. Поработаешь, сам увидишь – некогда нам свои обиды высказывать.

– А Варегов? Ему вы об этом сообщаете?

– Варегову и так забот хватает. Да и трудно ему в одиночку с гурскими биться.

Серегин выключил аппаратуру, встал из-за пульта управления.

– Надо снаряд перебирать, магнетометр опять барахлит. Спасибо, кабель доставили, возвращайтесь в Сухановск.

Максим посмотрел на Семеныча.

- Поможем ребятам, а? Такую махину перебрать – делов стоит.

– Сам хотел предложить. Вздумал меня уговаривать...

Ночь не спали, при свете прожектора разобрали снаряд до последнего болта и нашли еще несколько неполадок, которые могли бы опять сорвать испытания. Максим не отходил от Серегина, стараясь понять схему, запомнить расположение узлов.

Разбирая блоки снаряда, убедился – сконструирован он на совесть, продумана каждая мелочь. И было обидно замечать, как небрежно, торопливо собран снаряд, сколько в нем отклонений от чертежей, в которых выверен каждый миллиметр, рассчитана длина каждого проводка.

– Чтоб подавиться этой премией! - ворчал рядом Семеныч, заново регулируя ход планерной коробки, с помощью которой изменялась глубина погружения снаряда.

– А ты, Петр Семеныч, внеси эту сумму в кассу,– посоветовал Корнев. – Глядишь, совесть и очистится.

– Ты мою совесть не замай, она у меня чиста,– озлился слесарь. – И деньги вертать –дешевая демонстрация, ни к чему это. Рабочую совесть премией не прикроешь. А уж если давать премию, так и за качество, не только штуки подсчитывать. Конечно, когда совсем гвоздей нет, тогда и гнутый хорош, но до поры до времени, теперь нам не сарайки строить.

– Хорошо говоришь, только не по адресу. Ты бы все это Гурскому сказал, – подлил масла в огонь Серегин.

– И скажу, не заржавеет. А еще заставит за счет качества количество гнать – пошлю к матушке. И с мужиками в цехе поговорю, расскажу им, чем эти премии оборачиваются. Лучше без нее, да по совести.

Под утро они собрали снаряд, Серегин опять включил аппаратуру. На этот раз все заработало: и телекамера, и магнетометр, и гидролокатор.

Максим и Семеныч ушли с палубы перед самым отходом корабля. Добравшись до аэродрома, первым же рейсом вылетели в Москву. В самолете, помявшись, слесарь наклонился к Максиму, попросил:

–Ты уж того, как в песне поется – не попомни зла.

– Ты о чем?

– Так ведь не забыл, чай, как я тебя в Заполярье оконфузил, заставил всю ночь на аэродроме торчать, пока солнце не закатится.

– Не пойму, куда клонишь, – пытался догадаться Максим.

– Ради бога, не рассказывай в цехе, как я на покойнике песни распевал. Ведь засмеют мужики, особливо Баев. Житья не будет.

– У тебя самого язычок хорошо подвешен, любого остряка за пояс заткнешь.

– Ведь всей бригадой навалятся, по всему заводу слух пойдет, пальцем начнут тыкать. На каждый роток не накинешь платок. Так договорились, не протреп-лешься?

– Ладно, – успокоил его Максим.

– Ну, спасибо, снял камень с души. Если эта история до моей старухи дойдет... – и Семеныч, представив такое, замолчал, вжался в кресло.

Прилетели в Москву. Попытались сразу вылететь в Сухановск, но билетов не было. Слесарь предложил:

– Давай поездом, хоть отоспимся.

– Езжай один, я завтра самолетом вылечу, а пока сгоняю к родителям, тут недалеко, поспею, – решился Максим.

Однако мимо Перова он проехал, не останавливаясь, опять хотел увидеть Светлану. На что надеялся – и сам не знал.

Светлана не удивилась, услышав его голос в трубке.

– Ты надолго?

– Вечером уезжаю. Давно не виделись.

– Давно.

– Встретимся? Так ведь и не поговорили.

– Хорошо, поговорим, – сразу согласилась девушка.

– Я подойду к институту.

– Нет лучше в садике, в том самом. Помнишь?

Конечно, он помнил малнеький садик, в котором они встречались, пока Максим не уехал в Сухановск. Сейчас он сидел на той самой скамейке, на которой они впервые поцеловались когда-то. Может, поэтому Светлана и предложила встретиться тут? И по телефону говорила с ним сегодня не так, как в прошлый раз, сердечней, теплей.

А сцена в подъезде? Была ли она вообще? Он готов был забыть о ней, только бы вернуть Светлану. Мало ли что случается, нашло затмение – вот и поцеловала этого парня.

Максим вспомнил случай в поезде, спросил себя: а чем я лучше, имею ли право осуждать Светлану?.

Девушка показалась в аллее. Заметил: на ней тот же светлый плащ, но другая прическа – распустила волосы по плечам, стала еще красивей, взрослее. И другой, словно бы незнакомой.

Увидев Максима, присела на краешек с правой стороны, как тогда, поздоровалась.

– Хорошо, что приехал. Нам с тобой надо поговорить.

– О чем? – насторожился Максим, не ожидая, что она начнет разговор первой.

– Ты куришь? Дай сигарету, – попросила Светлана, оттягивая время.

– К тебе не идет.

– Знаю, не смотри. Хотела написать, но получилось бы слишком длинное письмо.

Максим глядел на нее озадаченно. Чувствовал – сейчас она скажет важное, разрешающее все вопросы и сомнения.

– Трудно говорить, но нужно.

– Я слушаю.

– У меня к тебе просьба. Не приезжай больше. Этим ничего не вернешь, ничего.

Откинувшись на спинку скамейки, Максим холодной ладонью провел по лицу, словно снял паутину.

– Я не так часто приезжал, не надоедал тебе, – через силу выговорил он. – Почему ты решила сказать об этом сейчас?

– Почему? – замешкалась Светлана. – Скоро я выйду замуж. В другой раз ты можешь приехать в самое неподходящее время. Извини, если грубо, но лучше сразу расставить все точки.

– Я его знаю?

– Да, Это Бронислав.

– Бронька! – воскликнул Максим.

В тот вечер, под акацией, он увидел что-то знакомое в парне, который провожал девушку, но Пелевин и в голову не мог ему прийти.

– Называй его как хочешь, это не меняет дела, – уязвленно вымолвила Светлана и бросила недокуренную сигарету в урну. – Скоро распределение, могут куда угодно послать. Бронислав любит меня, предложил пожениться.

– При чем здесь распределение?

– Теперь останусь в городе. Декабристки из меня не получилось, в Сухановск я бы не поехала. Можешь иронизировать сколько угодно.

– Не беспокойся, не буду.

– Догадываюсь, что ты обо мне думаешь.

– Я о другом думаю.

– О чем? – теперь насторожилась девушка.

– Уж очень маломощные лампочки ввертывают возле подъездов.

– Какие лампочки, что ты городишь?

– Если бы у подъезда было светлее, я бы разглядел Броньку рядом с тобой.

– Ты видел нас?! Когда?! – изумилась Светлана. – И приехал?

– Узнал бы его – не обеспокоил бы, уж поверь. А теперь все встало на свои места, даже полегчало.

– Вот и хорошо, – неуверенно сказала девушка.

– Тебя, конечно, не провожать?

– Нет, не надо, – Светлана поднялась со скамейки.– На прощание ничего не скажешь?

– Желаю счастья, не поминай лихом.

Не таким представлялся этот разговор Светлане. Прежде чем уйти, она опять с каким-то недоумением на лице посмотрела на него, губы дернулись, и она пошла по аллее, глядя себе под ноги.

А Максим не понимал, что с ним происходит: навсегда уходила девушка, которую он любил, а ему не больно. Больше того, он испытывал сейчас ощущение, будто вырвал больной зуб: пусть и непривычно без него, но легче.

Глава шестая

ТИХОЕ СЕЛО

Вернувшись в Сухановск, Максим рассказал начальнику все, что услышал от Корнева и Серегина, каким сам увидел поисковый снаряд.

– Контрагенты на сдаче бьются, как рыба об лед, а здесь бракоделы премии получают, – горячился он.– Несправедливо.

– Премиями и мы не обижены, – обрезал его Варегов. – И не греби всех под одну гребенку, большинство рабочих эти премии честно зарабатывает. А о неполадках я начальникам цехов говорю, только не всегда толк бывает.

– Книгу замечаний завести следует.

– Книгу замечаний? Ну-ка, выкладывай.

– Надо обязать контрагентов записывать в нее обнаруженные неисправности. С ней вы идете на планерку. Пусть виновный отвечает, почему у него ляп получился.

– А что, мысль! Сам надумал?

– На Каспии с ребятами поговорили, ну, а вывод на язык сам просится.

– Сегодня же скажу об этом Уралову. Дело нехитрое – книгу завести, а толк может быть, – согласился Варегов.

Максим делал отчет по командировке и все это время боялся, что начальник оставит их наедине с Ириной, боялся встретиться с ней глазами. Ушел, слова не сказав девушке, только оглянулся на нее у самых дверей. Девушка не подняла глаз.

Варегов направил Максима в сборочный цех. Думал – надолго, но получилось иначе. Пришла телеграмма выслать контрагентов на прибалтийский судостроительный, один за другим на нескольких кораблях предстояло сдавать поисковые снаряды.

В кабинете сидел Чебышев – только что вернулся из Геленджика.

Начальник отдела показал ему телеграмму.

– Кого электриком возьмешь? Сарычев свободен.

– Дали бы Багрянцева, пора ему к этой технике причаливать.

– Надо его на заводе у «Палтуса» подержать. Тут такая история...

И Варегов вкратце рассказал контрагенту о ремонте на «Зорянке», об акте и разговоре с директором.

– А ведь парень-то прав, Владимир Илларионыч.

– А я, думаешь, не знаю? – обиделся начальник отдела. – И директора можно понять. Пять-шесть таких актов – и на завод пятно, незаслуженные попреки. А ведь работаем на совесть, такие сбои не часты. Гурскому за эту телекамеру так попало, что он здороваться со мной перестал. И черт с ним, пусть не здоровается, но ведь он и к «Палтусу» с прохладцей. Поэтому я и решил Максима послать на сборку. Времени у меня не хватает за всем уследить, а он на выкрутасы Гурского спокойно глядеть не будет. Вот и делу польза.

– И все-таки отпустите парня. Не помидор, зачем мариновать?

– А директору я что скажу, если спросит?

– Велика фигура – контрагент. Уралов и забыл о нем.

– Если бы. У нашего директора память как у вычислительной машины, лучше меня знает, где кто работает. Контрагентов золотыми ребятами зовет.

– Золотыми? Это за что же так?

– Да уж не за красивые глазки. Сам посуди: день пробыл контрагент на заводе-заказчике – в нашу казну полсотни рублей. На двадцать человек перемножь – тысяча. Подсчитай, сколько за год получается. Кругленькая сумма выходит, потому вы и золотые, что дорого заводу обходитесь, если при сдаче обмишуритесь.

– Ну, за Максима я ручаюсь, не подведет. Ему сейчас, пока холостой, только и мотаться по морям. А с «Палтусом» он вам потом поможет, обязательно поможет.

– А не лучше ли все-таки Сарычева взять? Парень с душой и поисковый снаряд как свои пять пальцев знает.

– Ну, ваше дело, – не стал Чебышев настаивать на своем.

–- Хорошо, быть по-твоему, – сдался Варегов, увидев, как расстроился слесарь. – Ира, выпиши Багрянцеву командировку и позови его из цеха.

Когда за девушкой закрылась дверь, произнес:

– Не пойму, Михайлыч, что ты нашел в этом парне. У нас таких целый отдел. Попался один урод, так выгоним, дай срок.

– Спрашиваете, что нашел? – задумался Чебышев.– Себя.

– Не понял.

– Себя в нем вижу, каким в молодости был. Детей у меня нету, а на него смотрю... Спокойней на душе, когда он рядом. Наверное, смешно это слушать.

– Ты женился бы, Михайлыч. Не век же одному куковать. А мужик ты видный, умная женщина – руку предложишь – не откажется, как за каменной стеной будет.

– Уж не сосватаете ли?

– А что? Могу.

– Это за кого же?

Варегов сконфуженно замялся, но все-таки продолжил:

– Тут меня вдова Калачова огорошила: сказала, к ней Савин сватался. Просила совет дать. А что я ей скажу, если Калачов и Савин как небо и земля разнятся. Не пара он ей.

– Да, Нина Ивановна славная.

– И я про то, сам когда-то в нее влюблен был. Вот она меня по старой памяти в советчики и выбрала, нашла с кем советоваться. Ты уж извини, если что не так сказал. Ведь я понимаю – сердцу не прикажешь.

– Это точно, непослушное оно.

– А семью тебе, Михайлыч, надо. Пошвыряло по свету – пора и к пристани.

– Видимо, не судьба...

Они замолчали, в кабинет вошли Ирина и Максим. Получив документы, контрагенты покинули сдаточный отдел, Варегов сказал девушке:

– Крепко Михайлыч к твоему Максиму привязался.

– К моему? Скажете тоже! – тряхнула головой Ирина.

Варегов увидел: девушка взволнована не на шутку. И было отчего: после той прогулки по городу Максим больше не подходил к ней, словно не замечал ее. И сейчас ушел, даже не взглянув. Ирина почувствовала, как глаза наполняются горячими слезами, и выбежала в коридор.

– Опять невпопад, – ругнул себя Варегов. – Что за день.

Неприятности начались с утра. Сначала этот разговор с женой Калачова. Какой совет он мог дать? Потом вызвал к себе директор завода.

– Странные вещи мне сообщают, Владимир Илларионович. Будто ты у себя в отделе всех инженеров к слесарям в подручные перевел, так это? – без обиняков спросил Уралов.

– Иногда назначаю ответственным в бригаде не инженера, это бывает. А вот чтобы их в подручные переводить – первый раз слышу.

– Ну, хорошо, оставим это. А почему ты людей с высшим образованием обижаешь?

– Такой слесарь, как Чебышев, утрет нос любому новичку инженеру.

– На каждого специалиста государство пять лет тратилось, вбивало азы экономики и прочих наук. Так что же, по-твоему, оно на ветер деньги выбрасывало?

– В море свои азы, им в институте не обучишь.

– А яснее?

– На испытаниях авторитет важнее диплома. А какой авторитет у молодого специалиста? Наберется опыта – пусть руководит, а пока досконально изучи, что рядовой рабочий знает. В море в библиотеку за справочником не сбегаешь, все в голове надо держать. Так что разрешите иногда слесарей над инженерами ставить.

– Так ведь разговоры нехорошие идут, мил человек.

– Уж не Гурский ли вам их передал?

– Ну, он, какая разница?

– У Павла Борисовича, видать, с малолетства такая блажь в голове: если с дипломом – человек первого сорта, без высшего образования – второго. И не он один так думает. Вот и получается; черновую работу делать некому, у всех бумажки в кармашках.

– Это правильно, – помрачнел Уралов. – Инженеров полно, а хорошего токаря или сварщика ищешь-ищешь... И что вы с Гурским характерами не сошлись? Оба дельные, энергичные, и на тебе – нашла коса на камень.

– Тут дело не в характерах, – начал было объяснять Варегов.

– А в чем тогда?

– У нас с ним убеждения разные.

– Ну, мил человек, чтобы я таких разговоров больше не слышал. Одно дело делаете, не может у вас быть разных убеждений.

Варегов понял, для чего Гурский завел разговор об инженерах: скоро выходил из отпуска Панкратов. Хочет Павел Борисович добиться, чтобы того оставили в отделе. Надо было сказать о случае на «Бештау», однако директор так разговор повернул, что пришлось промолчать. Да и не хотелось сор из избы выносить.

Но Варегов знал: рано или поздно с Гурским ему еще придется столкнуться, не разойтись им.

Опять, на время отступив, вспомнилось Максиму знакомство в купе. Но вскоре другое заняло его мысли: всю дорогу самого Чебышева не покидало какое-то беспокойство. Больше того – оно усиливалось с каждым километром пути. Другой бы наверняка спросил, в чем дело, но Максим молчал. Он ценил доброе отношение Михайлыча, клял себя за дорожную историю, видел, как он взволнован сейчас, и боялся праздным вопросом, заданным не к месту, еще раз сделать ему больно.

Они вышли из купе в коридор, закурили, устроившись на откидных сиденьях возле окна, сдвинули в сторону занавески. За пыльным стеклом пилили синее небо острые зубья темных елей, ровно насаженных вдоль железнодорожного полотна. Проносились окрашенные охрой деревянные близнецы-полустанки. На сельских переездах, сонно уставясь в полосатые шлагбаумы, лениво помахивали хвостами утомленные осенью лошади, в телегах покуривали мужики.

Когда поезд звонко прогрохотал по мосту, перекинутому через заросшую тростником старицу, Чебышев обратился к симпатичной проводнице, с которой они успели познакомиться:

– Скажи, Галя, этот поезд останавливается в Чебышеве?

– Да, через час будем там, – ответила девушка, тщательно подметая коридор вагона.

Название станции озадачило Максима. «Не поэтому ли так взволнован Михайлыч?» – подумал он и быстро глянул на него. Тот внимательно слушал проводницу.

– Станция маленькая, но приметная, – продолжала говорить Галя, орудуя возле них веником. – Везде к поездам выносят овощи, фрукты, а здесь – цветы... Но цветы у них замечательные, таких красивых и дешевых по нашей дороге нигде не найдешь. Непонятно только, с какой стати в этих дождливых краях они растут? Или тамошние садоводы секрет знают, или земля у них особенная?

Когда девушка отошла от них подальше, Чебышев объяснил вполголоса:

– В том селе старший брат погиб, в его честь названо.

– Ты бывал там? – буквально ошарашенный этим объяснением, спросил Максим.

– Собирался, да все как-то не мог. И желание было, и время, а вот смелости не хватало.

– Смелости? – Максим недоверчиво посмотрел в лицо Чебышева, как бы проверяя, не шутит ли тот.

До этого им не приходилось беседовать о вещах, выходящих за рамки работы и обыденных житейских интересов. И сейчас, как ни старался, Максим не мог понять, о чем говорит Михайлыч.

– Мы с тобой вроде бы родственные души: над одним и тем же смеемся, одно и то же ненавидим, – с осторожной медлительностью, взвешивая каждое слово, начал Чебышев. – Встань на мое место. В сорок третьем в том селе мой брат перебил отряд карателей, и жители успели уйти в лес к партизанам. Посмертно брату присвоили звание Героя, назвали его именем село, а посреди села поставили памятник. Мне писали пионеры из школы, они там целый музей открыли. Послал им письма с фронта, фотографии и старенький портфель Василия. Ребята просили приехать, рассказать, каким был брат, как на войну ушел. Директором школы у них женщина, Анной Ильиничной звать. Она мне сама два письма написала, уговаривала встретиться со школьниками. А я как представлю себя перед ними, так у меня лицо пятнами. Ведь они по мне будут судить, каким он был; дети – что с них спрашивать.

– Совесть у тебя перед братом чиста, а это самое главное.

– Помнишь отвальную в Заполярье? – неожиданно спросил Михайлыч.

– Как забыть, на другой день головы не мог поднять.

– Я тогда об «Орионе» рассказывал.

– Помню, ты на нем войну встретил.

– Так вот, не все я тогда выложил.

– Я это заметил, – признался Максим.

– Да? Ну, так слушай... Тот лейтенант, который катером командовал, может, по моей вине погиб.

Максим растерялся:

– Как это?

– А так... Когда фашист на «Орион» бомбу кинул, я в трюме был. Взрывной волной меня об переборку стукнуло, сознание потерял. В себя пришел – ни ногой, ни рукой двинуть не могу, то ли от страха, то ли мозги шибко встряхнуло. Хватились меня после, как последнюю шлюпку спустили. Лейтенант опять на палубу поднялся, меня из трюма вытащил. Только хотел в шлюпку спрыгнуть – тут его очередью и прошило, на леере повис. Видимо, у фашиста снаряды кончились. Взмыл он вверх и скрылся за сопками, лейтенанта последней очередью убил.

– Пуля могла его и потом найти – война. Ведь он не заговоренный.

– Это я понимаю. А может, жил бы человек, если бы меня, дурака, спасать не бросился? Мне в ту минуту и жить-то не хотелось. Потом, когда на подлодке служил, всякое случалось: и глубинки на нас бросали, и без кислорода задыхались, и от дна оторваться не могли. Только там страх один на всех, общий. На тебя, если поделить, мало доставалось. А вот так, как Василий, я бы, наверно, не смог.

Внезапно Чебышев предложил:

– Слушай, давай сойдем вместе. Одному мне неудобно, да и тебе в чужом городе несподручно в одиночку устраиваться. Сегодня суббота, так или иначе – день без дела. А завтра этим же рейсом дальше. Соглашайся, вдвоем всяко веселей.

– А я-то чего там появлюсь?– сказал Максим и тут же добавил: – Э, ладно, уговорил.

Они зашли в купе, собрали чемоданы. У проводницы попросили билеты.

– Куда собрались, вы же до конца ехали? – спросила сна, вынимая картонки билетов из пронумерованных ячеек кожаной папки.

– Решили денек подышать сельским воздухом, – отшутился Максим.

– Я вас серьезно спрашиваю.

Не хотелось обижать заботливую проводницу, и Максим рассказал о Василии Чебышеве.

Когда поезд, вздрогнув последний раз, остановился, она первой спрыгнула на низкий перрон. Кроме цветов, на станции и впрямь ничем не торговали. Пожилые женщины в длинных платьях не зазывали покупателей, не расхваливали свой товар наперебой, а держали букеты молчаливо, с достоинством.

Придирчиво оглядев несколько букетов и, наконец, остановив свой выбор на одном, Галя купила его, подошла к Чебышеву. Свежие георгины полыхали в руках, румянцем жгли щеки девушки.

– Пожалуйста, положите их там, у памятника, – протянула она букет. – А теперь давайте прощаться.

И они дружески распрощались с маленькой проводницей, сознавая, что больше никогда не встретятся с ней. Разве лишь случайно в суете будущих дорог заметят знакомое лицо и не сразу вспомнят, где его видели раньше.

Переоформив билеты, они сдали чемоданы на хранение и сразу почувствовали себя уверенней, словно только сейчас, а не в вагоне окончательно решили остановиться здесь.

Купили еще один букет и направились к центру села. Вскоре узенькая улица, заостренная одноэтажными домиками, раздвинулась чистой, уютной площадью. Посреди зеленой лужайки, окаймленной низким кустарником, на гранитном цоколе стоял бронзовый бюст Василия Че-бышева. Сходство с Михайлычем сразу же бросилось в глаза: те же остро надломленные брови и сильный подбородок, резко рассеченный пополам.

Возле Максима сгрудилась стайка девчонок. Они замолчали, глядя, как Чебышев кладет к памятнику цветы и перечитывает слова, высеченные на камне:

«Василию Чебышеву от спасенных им. Мы не забудем тебя».

– Кто это? – чуть слышно спросила одна из девчонок.

– Брат, – так же тихо ответил Максим.

– Так это Николай Михайлович? – обрадовалась девчонка.

– Он самый. А ты откуда его знаешь?

– Мы все его знаем, - заявила другая школьница, в очках и не по возрасту серьезная. – Наш класс ему писал. Мы просили приехать, а он так и не приехал тогда, – вздохнула она укоризненно.

– Занят был, девочки. У него очень трудная и важная работа. Постоянно в разъездах, три года отпуск не брал, – начал оправдываться Максим. И замолчал: от памятника подходил к ним Чебышев.

– Николай Михайлович, ведь это те самые школьницы, которые писали вам, – уважительно обратился к нему Максим.

Тот понял причину такого обращения, и заговорил громко, как разговаривают с детьми те, кто редко имеет с ними дело:

– Рад с вами познакомиться, спасибо за хорошие письма. Директор у вас все тот же, Анна Ильинична?

– Конечно, она, другую нам не надо, - по-взрослому веско сказала девочка в очках.

– И на пенсию не отпустите?

– Что вы! Она у нас молодая! – наперебой загалдели девчонки.

Было заметно: Чебышев пришелся им по душе, они уже не робели перед ним.

– Вот те на, – незаметно шепнул он Максиму. – А я думал, директорша маленькая, седенькая. Придет же в голову.

Оказалось, девчонки идут на занятия во вторую смену и проводят их.

Здание школы стояло в березовой рощице, отчего больше смахивало на дачу. Здесь детство вспоминалось так легко и непринужденно, словно и сам ты учился в этом деревянном добротном здании с веселыми, светлыми окнами.

– Анна Ильинична, это к вам! – хором закричали девчонки, как только вошли в ворота школьного двора.

Максим не сразу поверил, что стройная загорелая женщина и есть директор. Она что-то доказывала толпящимся около нее мальчишкам. Услышав крики, быстро обернулась на приезжих, что-то сказала еще и направилась к ним.

Тут па крыльце появилась сторожиха, замахала над головой массивным колокольчиком на длинной деревянной ручке. Двор опустел, убежали в класс и их провожатые.

Для своей ответственной должности директор выглядела молодо. Но, пристально всмотревшись в ее лицо, Максим понял: ей за сорок, выдавали морщинки под глазами.

– Добрый день. Чем могу быть полезна? – спросила она. Взгляд остановился на Михайлыче. - Простите... Вы Чебышев?

– Так точно, Анна Ильинична, – по-военному отчеканил тот. – Здравствуйте... Вот решили с товарищем заехать к вам. Извините, раньше не мог вырваться.

– Какие могут быть извинения. Огромное спасибо, что приехали. Меня извините: не узнала сразу. Не правда ли, Николай Михайлович очень похож на брата? – повернулась она к Максиму.

– Очень, – застигнутый врасплох непосредственностью этой симпатичной женщины, пробормотал он. Сама она и ее манера говорить понравились ему сразу.

– Что же мы стоим? Пойдемте, я похвастаю музеем. Заодно познакомлю с нашим историком. Вы, Николай Михайлович, приготовьтесь к его расспросам. Замучает до смерти, пока все о брате не расскажете, настоящий краевед. А вот и он собственной персоной...

Навстречу им широкими шагами спешил невысокий хрупкий старичок с крупной головой на худенькой шее. Локтем прижимая к себе рулон подклеенных карт, он почти подбежал к ним и заговорил сильным, неожиданно басовитым голосом:

– Все знаю, Анна Ильинична, мне сказали о наших гостях девочки. Будем знакомы – Муров Матвей Капитонович, преподаватель истории. Удивительно, как вы похожи на брата, – пожимая руку Чебышева, с удовольствием отметил историк.– А вы кто будете, тоже Чебышев?– обратился он к Максиму. – Ах, нет. Какая жалость! Впрочем, что я? Приятно познакомиться. Вы куда их ведете, Анна Ильинична? В музей? Правильно, и я с вами. А к вам, Николай Михайлович, у меня масса вопросов,– и с этими словами он подхватил Чебышева под руку. Азартно жестикулируя, повел его по коридору школы.

Директор и Максим направились следом.

Они вошли в угловую комнату. Солнце заливало стены до потолка, обилие света увеличивало маленькое помещение. Фотография Василия Чебышева, переснятая с любительской карточки, была невелика, висела на видном месте. Сходство с Михайлычем опять поразило Максима. Ему даже подумалось: человек с фотографии не погиб, а стоит рядом и смотрит на свое собственное изображение. И Анна Ильинична, стараясь скрыть изумление, несколько раз перевела взгляд с портрета на Михайлыча и обратно. Какая-то растерянность виделась Максиму в ее взволнованных глазах.

А старый историк рассказывал об экспонатах музея: исковерканном автомате, найденном на месте гибели Василия, его комсомольском билете, фотографиях матери и друзей, письмах. При этом историк не забывал задавать Михайлычу вопросы. Спрашивал, как брат учился в школе, чем увлекался, о чем писал в несохранившихся письмах с фронта.

Когда началась война, Василий Чебышев работал на шахте и сразу, как объявили мобилизацию, получил броню. Но не мог спокойно смотреть, как один за другим уходят на фронт его сверстники. Написал десяток заявлений, часами простаивал в военкомате и своего добился. Воевал, как и работал, на совесть. Домой писал: «Стреляю по фашистам, а чувство такое, будто держу в руках не автомат, а отбойный молоток».

Потом было окружение, безуспешные попытки прорваться. И, наконец, партизанский отряд. В этом селе партизаны запасали продукты, узнавали от жителей последние сведения, встречались с городскими подпольщиками. Не сразу догадались фашисты об истинном нраве тихого села. Выдал провокатор, проникший в партизанский отряд. Бешенство одураченных фашистов было велико, командование приказало уничтожить жителей до единого.

В тот день здесь дожидался связного из города Василий Чебышев. Уже поздно звать на помощь партизан – каратели подъехали слишком близко. И тогда Василий, бросив гранату в окно дома полицаев, приказал сельчанам уходить в лес, а сам залег перед единственным мостом, ведущим в село из города, на высоком берегу реки.

Здесь он встретил врагов и смерть, но дети, женщины и старики спаслись. Когда партизаны примчались к селу, они увидели возле реки трупы эсэсовцев, а между ними изрешеченное пулями и изувеченное штыками тело Василия Чебышева.

Партизаны догнали остатки карательного отряда и уничтожили его почти полностью. На допросе пленный офицер с ужасом рассказал, как на глазах редеющий карательный отряд безуспешно пытался ворваться в село, как до последнего патрона отстреливался партизан.

А вскоре наши войска начали наступление. Жители вернулись из леса, отстроили сожженные избы заново и переименовали село в Чебышево.

В тишине музейной комнаты звонок с урока прозвучал оглушительно, и сразу коридор наполнился голосами, смехом, топотом ног. Гости осмотрели последние экспонаты, еще раз взглянули на портрет Василия и вышли в коридор.

О приезде Михайлыча знала уже вся школа. К Анне Ильиничне подбежала их провожатая – серьезная девочка в очках. Моментально вокруг директора образовалось плотное кольцо школьников. Она сказала им что-то и догнала Чебышева.

– Николай Михайлович, ребята спрашивают, когда вы им о брате расскажете. Первая смена уже разошлась по домам, а если выступите только перед второй, те ребята обидятся. Давайте завтра, на воскреснике? Вся школа будет в сборе. А самое главное, не надо ни повестку зачитывать, ни президиум избирать, от всех этих взрослых мероприятий даже отличники зевать начинают. Переночуете в Доме колхозника, ужинать будем у меня.

– Послушайте, Анна Ильинична. А чем мы займем наших гостей до вечера? Ведь у нас еще три урока, – заволновался старый учитель.

– Извините, – вступил в разговор Михайлыч. – Мы покинем вас, сходим на место гибели Василия. Вечером явимся, куда скажете.

На этом и порешили. Учителя подробно объяснили, как пройти к реке, найти квартиру Анны Ильиничны. Потом, строго-настрого наказав явиться вовремя, проводили гостей до школьных ворот.

Они вышли из села, неторопливо спустились к извилистой речке с берегами, густо поросшими ивняком. Повернули направо, туда, где берег оголялся и круто взмывал вверх.

Михайлыч сел на траву, жестом пригласил Максима. Слышалось, как играет рыба за поворотом реки. Солнце спускалось к западу медленно и величаво, словно навсегда.

– Странное у меня сейчас состояние,– заговорил Михайлыч тем размеренно спокойным тоном, который всегда выдавал его волнение. – Будто все это я видел раньше: светлая речка, село в садах. Или мне снилось похожее, или таким я представлял место, где Василий погиб? Хочется подольше не видеть за рекой ни людей, ни машин, а пусть поскорее заходит солнце да плещется рыба в воде... Сегодня в музее я подумал: если бы Василий не погиб, то после войны приехал бы сюда. Это очень важно – найти свое место на Земле. Мне уже за пятьдесят, а такого не нашел. Изъездил, считай, всю страну, и нигде по-настоящему не ждут.

Михайлыч задумался. Его слова, сама обстановка заставили задуматься и Максима.

Вспомнилось: еще мальчишкой не раз расспрашивал у отца, за что он получил орден Красной Звезды. И отец неторопливо рассказывал, как несколько раз выбивали фашисты их батальон из села, как надоело ему бегать с тяжеленным пулеметом туда-сюда и остался он с ним на холме.

– Лежу, значит, постреливаю, а фашисты падают. Вот за это и к ордену представили, – говорил отец, пуще дымя папиросой и хитровато поглядывая на сына.

Когда красное, остывающее солнце осторожно легло на черепичные крыши и словно сплющилось от тяжести, Максим и Чсбышев спустились с нагретого холма вниз, в вечернюю прохладу улиц.

Директор школы жила в двухэтажном кирпичном здании в центре. В строгом голубом платье она показалась Максиму еще привлекательней. И Чебышев бросал на женщину любопытные взгляды и тут же – с трудом – отводил посветлевшие глаза в сторону.

Шутливо побранив за опоздание, хозяйка проводила их в комнату. Здесь, с книгой в руках, их поджидал историк. Черный костюм, чуть великоватый ему, еще больше старил пожилого учителя.

И вдруг над диваном Максим увидел картину в багетовой рамке: по штормовому морю плыл парусный корабль. Обычный парусный корабль, только паруса у него были необычного, ярко-красного цвета. Пригляделся. Картина была написана масляными красками, на холсте, в некоторых местах краска потрескалась, покрылась каким-то темным налетом.

– Простите, это вы сами нарисовали? – спросил он хозяйку.

– Да, в молодости увлекалась живописью. А что, плохо?

– От вашего села до моря далековато.

– А я не здешняя. Моя родина на краю света.

– И не страшно было в такую даль ехать?

– Мне тогда было чем дальше – тем лучше. Бежала из родных мест сломя голову. Сейчас у меня там никого не осталось, родители во время войны погибли, тетя недавно умерла. Моя семья здесь – без малого триста человек.

– Школа?

– Она самая. Семейка, сами понимаете, беспокойная, так что теперь не до рисования.

Анна Ильинична усадила гостей за накрытый стол, разлила вино по рюмкам. Все это она сделала так непринужденно и просто, что не возникло смущения, которое обычно наблюдается там, где за столом встречаются малознакомые люди.

– Не будем произносить длинные тосты, – встал с места Муров. – Давайте выпьем вино и добрым словом помянем вашего брата, Николай Михайлович. Хороший человек жил на Земле.

С этими словами старый учитель запрокинул седую голову и мелкими глотками выпил рюмку до дна. Следом за ним выпили остальные.

Было так тихо, словно все село поминало героя в эту минуту.

Поздно вечером контрагенты пришли в Дом колхозника, заняли пустой четырехместный номер с металлическими кроватями по углам и огромным столом посередине, накрытым клеенкой.

Сразу же начали укладываться спать. Уже в темноте Максим поведал историю, услышанную им на старом буксире от Кайранова: о капитане, старшем инженере, картине в багетовой раме, об Анне.

– Представляешь, как мир тесен? У меня сегодня глаза на лоб полезли, когда увидел эти красные паруса. Точно, про них рассказывал снабженец. И Анна Ильинична говорит – сама картину нарисовала, и родом из тех мест. Все сходится, а верится с трудом. Скажи кому – не поверят, что такое может случиться. Вот ведь как в жизни бывает.

Глядя в темноту, он помолчал и опять обратился к Михайлычу:

– Правильно Кайранов говорил: не могла Анна изменить Дымову, не такой человек. У тех, кто способен обмануть, таких глаз не бывает. И дети, помнишь, как о ней говорили? Любят ее, а их обмануть труднее, чем взрослого. По всему выходит – хороший она человек. И красивая, не правда ли? – повернулся Максим к Михайлычу.

Тот не ответил.

– Ты спишь? – разочарованно спросил Максим. – Ну, спи, завтра трудный день, – и, поплотнее укутавшись байковым одеялом, закрыл глаза. Представилось: по штормовому морю плывет корабль с красными парусами, рядом – старый морской буксир с рубкой, словно бы наклонившейся вперед, а в рубке за деревянным штурвалом стоят Чебышев и Анна Ильинична.

Оба смеются и машут ему, а он все дальше уплывает от них под красными парусами...

Глава седьмая

ИСПЫТАНИЕ

I .

Первые дни командировки Максим не сходил с корабля, боялся подвести Михайлыча. Тот помогал ему, чем мог, но в сложностях схемы приходилось разбираться самому – электронной части механик не знал. И вряд ли бы Максиму удалось сдать даже швартовные испытания, если бы не командировка на Каспий, где он успел запомнить особенности схемы, расположение блоков, регулировку.

Председателем приемной комиссии оказался Глушко, с которым Максим выходил в море сдавать гидростат. Когда швартовные испытания закончились, он сказал, подписывая приемный акт:

– Я ведь грешным делом тогда на «Бештау» подумал – не быть тебе, парень, контрагентом. Уж больно суетлив был, а теперь, гляжу, уверенно действуешь.

Похвала подхлестнула Максима и испугала: как бы на ходовых испытаниях не оконфузиться.

Этот поисковый снаряд, к счастью, не сравнить было с тем, который пришлось сдавать Серегину и Корневу. Но для верности перед выходом в море они еще раз полностью его перебрали, перепроверили работу каждого узла. Все, кажется, предусмотрели, а беда ожидала их в море.

Во время испытаний за кормой стала обрываться стальная скрутка троса. Нельзя уменьшить скорость корабля: снаряд шел над каменистым дном и, опустившись на глубину, врезался бы в камни. Нельзя подать сигнал на всплытие: возрастет усилие – и снаряд останется на дне.

Положение было безвыходным. Члены приемной комиссии отпрянули от кормы к надстройке: трос мог оборваться в любую минуту.

Максим, узнав о случившемся, выключил аппаратуру и вместе с Глушко поднялся из поста управления на палубу.

– Спустись в трюм, – не оглядываясь, приказал Чебышев. – Принеси клиновой замок.

– Ты что надумал, Михайлыч?

– Быстрей, черт тебя возьми! – Чебышев повернул к нему побледневшее лицо.

И Максим понял: он нашел то единственное решение, которое еще может спасти снаряд. Ринулся в трюм, а за спиной звучали четкие, спокойные команды Чебышева.

Среди членов приемной комиссии были руководители крупных заводов, проектных организаций. «Как-то они послушаются приказов рядового контрагента?» – подумал Максим, спешно поднимаясь на палубу с массивным клиновым замком.

Здесь, кроме Чебышева и двух матросов, зачем-то притащивших на палубу металлическую беседку для подъема водолазов, никого не осталось. Глушко и остальные стояли на верхней палубе и напряженно следили за приготовлениями Чебышева.

– Поверни кран-балку! – заметив Максима, крикнул он.

И только тогда Максим разгадал его план. По краям кормы стояли две кран-балки, с их помощью спускали за борт поисковый снаряд. К стреле одной из них Чебышев надумал подцепить водолазную беседку, с нее, дальше обрыва, закрепить клиновой замок, соединенный с запасным тросом. А после поднять снаряд и заменить трос.

Отослали с юта матросов: место обрыва становилось все тоньше.

Скорчась в беседке, что повисла над пенным следом, Чебышев кувалдой вбивал клин в замок. Несмотря на гул дизелей и плеск волн, казалось: только удары кувалды разрывают тишину над кораблем. Максим вцепился в рычаги управления кран-балкой и, сам не понимая для чего, считал удары: «восемь... девять... десять...» И вдруг горизонт моря круто упал влево, что-то резануло Максима по голове. От боли зажмурившись, он нажал рычаг поворота, с трудом открыл глаза: над синей-синей водой плывет красная беседка с телом Михайлыча.

Максим остановил кран-балку и осторожно опустил забрызганную кровью беседку на палубу. К ней бросились люди. Им ничего не угрожало: трос лопнул, но клиновой замок, установленный в последнее мгновение, прочно соединил оборванный конец с кораблем.

Чебышева унесли. Кто-то заметил кровь на лице Макcима – это конец троса, ударив по беседке, полоснул его по виску.

Ему помогли дойти до кубрика, перевязали голову и, уложив на койку, оставили одного. Максим на какое-то время забылся. Услышал стук металлической двери – в кубрик вошел Глушко, присел на краешек койки. Долго откашливался и вполголоса чертыхался. Высокий и грузный, неловко чувствовал он себя в тесном, темном кубрике, с единственным иллюминатором над самой водой.

– Ну как, болит? – кивнул Глушко на перевязанную голову.

– Царапок, легко отделался. Что с Чебышевым? – Максим задержал дыхание, боясь услышать самое страшное.

– С Чебышевым плохо... Нет, ты не так меня понял, жить будет, – смягчив голос, поспешно добавил Глушко, заметив, как всем телом вздрогнул Максим. – Ему нужна срочная операция. Сейчас корабль поворачивает в порт, но прежде я хотел бы поговорить с тобой. В том, что оборвался трос, вины вашего завода нет. Поставщик троса свое получит. Но не в этом дело. – Глушко помедлил и задал вопрос, ради которого пришел в кубрик: – Ты можешь один закончить сдачу снаряда?

– Чебышева надо срочно на берег, – приподнялся Максим с кровати.

– Это я и без тебя знаю, не учи. Следом за нами ходит катер обеспечения. Скорость у него повыше нашей, мигом Чебышева в порт доставит, – хмурясь, объяснил Глушко. – Решай, всё в твоей воле. Откажешься – не обижусь, дашь согласие – крепко выручишь нас, ни на день не задержим сдачу корабля, из государственного кармана лишнего не возьмем.

Трудно сказать, какой бы ответ Максим дал в других, нормальных условиях. Вероятнее всего – отказался бы. И опытные работники испугались бы в одиночку сдавать такой сложный снаряд, слишком велика ответственность. Но здесь был особый случай.

– Согласен, – пересилил слабость Максим.

Провел ладонью по бинту и поднялся с койки. Закружилась голова, для устойчивости пошире расставил ноги.

– Вызывайте катер, испытания надо закончить. Михайлыч зря бы не рисковал. И еще... Сообщите о нем на завод, Варегову.

Они вышли на палубу, Глушко отдал нужные команды. Вскоре, острым форштевнем, словно штопором, рядом взрезал волны катер обеспечения.

Максим забеспокоился: пока корабль буксирует снаряд, нельзя уменьшить скорость, Михайлыча придется передавать на ходу.

– Не бойся, парень. Перенесем, как младенца из люльки в люльку, – успокоил Глушко.

Катер сравнял скорость со скоростью корабля, все уже становилась щель между бортами. И вот борта удаились, для большей надежности пару швартовых корабля завели на кнехты катера. И только тогда двое матросов с носилками и корабельный врач перенесли Чебышева. Максим в последний раз увидел его мертвенно-бледное лицо, катер снялся со швартовых и резко увеличил ход. И в это мгновение Максим почувствовал такое отчаянное одиночество, что растерялся, подумал: нет, без Михайлыча не справиться.

Глушко положил тяжелую руку на его плечо, сказал вполголоса:

– Не паникуй, в работе полегчает, – и легонько подтолкнул к переговорному устройству.

Максим взял рожок микрофона, вызвал командира корабля. И вместе с резкими сигналами боевой тревоги пришла уверенность: все будет в порядке. Он должен довести испытания до конца, каких бы усилий это ни стоило, иначе риск Михайлычя окажется бесполезным, неоправданным.

Вначале надо было заменить порванный трос запасным. Траловая команда подняла снаряд на палубу, пересоединила кабель. Максим побежал в пост управления.

Проверил показания приборов и облегченно вздохнул: герметичность не нарушилась, при смене троса не порвались жилы запасного кабеля, чего он боялся больше всего. И вот поисковый снаряд опять удаляется от кормы корабля, все глубже погружается в воду.

В разных местах полигона на различных глубинах были затоплены металлические понтоны. Аппаратура поискового снаряда обнаруживала их, и Максим отмечал местоположение понтонов сигнальными буйками.

Израсходовав весь запас, он поднялся в рубку. Здесь договорились продолжить испытания с утра, когда будут подняты на борт все отстрелянные буйки. Командир корабля отпустил его отсыпаться.

– За поисковый не волнуйся, поднимем без тебя. Ночь не поспишь – завтра будешь не работник, а испытания только начинаются.

На верхней палубе Максим вдохнул в себя холодный воздух и чуть не захлебнулся упругим морским ветром. На темном пространстве моря под наплывом рваных туч в разных местах сиротливо мигали прыгающие на волнах буйки. Неожиданно в промоине чистого неба, возле перекрестья мачты, Максим увидел одинокую лучистую звезду, круто летящую вверх. Не сразу понял: не звезда взлетает, а корабль падает с крутой волны и вновь поднимается на гребень.

Корабль вернулся в порт только через неделю. С палубы Максим приметил на пирсе фигуру Варегова, и сердце захолонуло: неужели плохо с Михайлычем?

Первым сбежал по трапу и, поздоровавшись, спросил, едва переведя дыхание:

– Были у Чебышева?

– И был, и не был.

– То есть.

– Старшая сестра узнала, что я его начальник, и не пустила. Пойдем в заводоуправление.

Здесь они уселись в вестибюле, Варегов вынул из кармана пачку сигарет, закурил.

– Говорит мне, незачем его лишний раз травмировать, словно я обязательно о производстве толковать буду.

– А как он?

– Руку ампутировали без последствий, вовремя. Так мне сказала старшая сестра. А вот настроение... Кто знает, может, и права она, что не пустила к нему. Не один пуд соли на пару съели, а кроме как о делах почти не говорили, все некогда было. Как сдача прошла?

– Нормально.

– Все у вас нормально, – Варегов закашлялся от дыма. – А у самого только скулы торчат, краше в гроб кладут. Как все случилось?

Выслушав Максима, раздумчиво промолвил:

– Да, на такое пойти – все равно, что грудью на амбразуру броситься. Он и на войне таким был, мне Лонгин рассказывал.

– А он откуда знает?

– Они вместе на одной лодке плавали. Смелый мужик Михайлыч, только странный какой-то, живет, будто долги возвращает.

Максим поспешно сменил разговор:

– Что мне дальше делать?

– Что делать? Сдавать поисковый на другом корабле. Как, сможешь один?

– Справлюсь.

– Ну, отлично. В отделе – хоть шаром покати. Принял я тут одного парня, но пока пусть документацию полистает, тем, кто в командировках, завидовать начнет. А там, глядишь, в море злей работать будет.

– Так вы и меня поэтому столько в отделе мурыжили?

– Тут, брат, методика проверенная. И я к человеку пригляжусь, и он до кондиции дойдет.

– Как с «Палтусом»?

– Запарка, Максим, то одно, то другое. И самое обидное – не все понимают, что дело-то важное, государственное. Таких «Палтусов» надо сразу десяток закладывать, а тут одному препоны чинят. Ползаем по прибрежному шельфу на привязи – правильно Калачов говорил. Связаны этими тросами по рукам и ногам, путаемся в них, как в тенете. И Калачова они погубили, и Михайлыча покалечили. Пора их списывать – будущее за автономным снарядом, хватит за старое держаться. Мало рискуем, больше оглядываемся на заграницу. Многие рассуждают, как наш Гурский: пусть французы да американцы выдумывают, экспериментируют, а мы за ними пойдем неторопко, дабы не оступиться ненароком.

– Всё воюете с ним? Как его директор не приструнит?

– Да, дурит Павел Борисович. Дали разнарядку послать от цеха двадцать человек на уборку в колхоз, так он всех слесарей с «Палтуса» снял. Своим задом сразу два стула захватил: и перед Ураловым выслужился, и мне подножку подставил. Пока директор разбирался в этом – три дня потеряли. Вот так и живет Павел Борисович. Удастся нагадить – радуется, не удалось – ищет новую щелку. Больше спуску давать не буду. Терпел, ждал – одумается, а он чем дальше, тем больше пакостничает.

Таким Максим видел начальника впервые – под глазами мешки, в зрачках лихорадочный блеск. Курить начал, а курит через силу, сделает пару затяжек – и сигарету в урну.

– Ирина жива-здорова?

– Да, чуть не забыл. Привет тебе от нее. И еще... Помоги-ка, – с пола поднял Варегов спортивную сумку. – С ножом к горлу подступила, заставила взять тебе теплую куртку. И ведь как в воду смотрела – следующий корабль, я узнал, приписан к Архангельску, там и сдавать будете. А зима на носу, сгодится. Вычистила, пуговицы закрепила. Между прочим, куртка Чебышева.

Вдвоем они вынули ее из сумки, развернули. Да, это была куртка Михайлыча. В ней Максим впервые увидел его в Заполярье, над кормой корабля. Прошло каких-то полгода, а сколько всего случилось за это время, и радостного, и грустного. Потерял друзей, Светлану, лежит в больнице Михайлыч. Да, больше потерь. А так ли?

Варегов словно прочитал его мысли:

– Добрая девушка Ирина.

– Скажите ей спасибо. Я к Михайлычу.

– Вместе пойдем, вдвоем пробьемся.

– Извините, Владимир Илларионович, я лучше один.

– Один? Впрочем, ты прав, вы с ним ближе. Передавай ему: пусть возвращается, ждем. И как его угораздило...

Торопливо попрощавшись, Максим побежал в больницу.

Старшая сестра, женщина с полным, властным лицом, строго оглядела его, спросила:

– Кем приходитесь Чебышеву, родственник?

– У него родственников нет. Я его друг, – почему-то сердито выдавил из себя Максим.

– Багрянцев?

– Да...

– Я пропущу вас. Скажите, вы давно знаете Чебышева?

Максим замешкался, но ответил твердо:

– Я его хорошо знаю. Может, как никто другой.

– Тем лучше. У меня к вам большая просьба: постарайтесь хоть на самую малость поднять его настроение. Иначе ваш друг выйдет из больницы с изломанной душой, а ее медицина не всегда может излечить. Если признаться честно, я боюсь за него.

– Это вы зря, Чебышев – сильный, через войну прошел. Жалости ему не нужно.

Лицо старшей сестры стало задумчивым, усталым.

– Теперь я верю, что вы ему друг. Это хорошо, но примите мои слова всерьез. Я двадцать лет работаю в больнице, тоже была на фронте и вижу, когда человек мучается от физической боли и когда – от душевной. Душа болит у вашего друга, душа, – повторила она.

Нет, не верилось Максиму, что сильный Михайлыч мог отчаяться из-за потери руки. Но, когда вошел в палату и увидел его глаза, понял: женщина права.

Тот улыбнулся ему – улыбнулся одними глазами. Сказал какие-то приветливые слова, начисто лишенные прежней живости и тепла. И поспешно, как бы опережая вопросы, на которые трудно ответить, спросил:

– Как испытания? Видно, досталось – осунулся.

– Акты подписали, замечаний нет.

– С тебя причитается, – через силу пытался пошутить Михайлыч.

Максим не отводил глаз от его бледного, напряженного лица. Долго молчал, пока не переборол жалость и волнение:

– Что с тобой? Неужели ты так слаб? Возьми себя в руки.

И разом осекся: фраза была неудачна.

– Замолчи, и так тяжко, – выдавил из себя Михайлыч и, выпластав из-под одеяла единственную руку, отвернулся к стене, давая понять, что не хочет больше ни слушать, ни говорить.

Максиму стало ясно: ни одно самое доброе, самое веское его слово не поможет Михайлычу. И он ждал, ждал, когда Чебышев заговорит сам. Не мог же тот выгнать его, так ничего и не сказав больше?

В молчании прошла минута, другая. В наушниках, перекинутых через спинку кровати, невнятно шелестел голос диктора. В открытую форточку влетал далекий скрежет трамвая и тут же умолкал, завязнув в тишине больничной палаты.

Прерывающимся голосом – так говорят только об очень важном и личном – Михайлыч вымолвил наконец:

– Не надо было заезжать в Чебышево. Всю жизнь буду теперь каяться. Уходи и не серчай на меня. Нервы сдали...

Максим вышел из палаты, сел на скамейку больничного сквера. Вновь и вновь вспоминая последние слова Михайлыча, он пытался найти причину его отчаяния. При чем тут Чебышево? Начал вспоминать каждый час пребывания там, все разговоры и всех встреченных людей.

И тут его память стала неуступчиво возвращать из времени жесты, слова и взгляды одного, конкретного человека. Догадка была неуверенной, зыбкой, но постепенно Максим все больше убеждал себя: только этим можно объяснить неожиданную слабость выносливого Михайлыча, только это могло довести его до отчаяния.

Медленным шагом направился к центру города. Думал об одном: как помочь Михайлычу?

И вот созрело решение. На главпочтамте он купил конверт, бумагу, сел за стол. И сразу же нахлынули сомнения. «Имею ли я право на это? Что случится, если я ошибаюсь?.. Нет, я должен написать», – собрался он с духом и решительно взялся за ручку:

«Случилось несчастье. Николай Чебышев лежит в больнице. Ему очень тяжело. Приезжайте».

Разорвал еще пару листов бумаги и остановился на коротком тексте, тут же отправленном по адресу:

«Николай лежит в больнице».

И подпись. Если Максиму только показалось, что и тот человек неравнодушен к Чебышеву, то письмо ни к чему не обязывает. Тот человек может просто не догадаться или сделает вид, что не понял, о ком идет речь. Но если догадка верна – к Михайлычу приедут и скажут те единственные слова, которые ему помогут...

Глава восьмая

СОБСТВЕННЫЙ ДОМ

Больше Максиму не удалось навестить Чебышева: Беломорско-Балтийским каналом корабль ушел в Белое море. Часто Максиму казалось, что он сделал непростительную ошибку, послав письмо. В такие дни он хватался за любую работу, лишь бы не казнить себя. К счастью, работы было вдосталь. Только закончили сдачу одного корабля – из Ленинграда прибыл другой. Еще месяц провел Максим в море. А по пути в Архангельск корабль завернул в порт городка, в котором, как говорил Максиму отец, жил теперь Сережка Земляницы.

Своим появлением городок был обязан предприятию, предприятие – месторождению, месторождение – третьему ледниковому периоду. Ледник сделал для людей доброе дело – обнажил ценные породы, но напоследок наворочал у берега моря гряду мрачных сопок.

«И какая нелегкая занесла сюда Сережку?» – подумал Максим, оглядывая городок с палубы корабля, подходящего к современному железобетонному пирсу.

Спросил командира, когда корабль отправится дальше. Оказалось – утром следующего дня. «Повезло. Значит, успеем встретиться», – решил Максим и, предупредив командира, спустился на пирс. На рейсовом автобусе доехал до проходной предприятия, в отделе кадров узнал, в каком цехе работает Сергей. Позвонил и позвал его к телефону.

Не сразу признал Сергея – слишком зычно и уверенно звучал голос из трубки. Назвал себя и услышал изумленное восклицание:

– Макся, ты? Какими судьбами, чертяка?

Так его называл только Сережка Земляницын. Договорились встретиться у проходной, и вот на глазах удивленной вахтерши Сергей тискает его, отрывает от земли.

– Ну, удружил, Макся. Ну, спасибо! Долго пробудешь в нашей Тмутаракани?

– Корабль случайно зашел, завтра утром уходим в Архангельск, – отдышавшись от крепких объятий, ответил Максим, с интересом рассматривая плечистого приятеля. Сергей возмужал, лицо перечеркнули упрямые складки, но в разговоре он все так же энергично размахивает руками, того гляди, в нос заедет.

– Завтра? Вот обидно,– расстроился Сергей. И тут же вновь оживился. – Но сегодняшний вечер наш, договорились? – И, подхватив Максима под руку, повел его от завода.

– А как же работа?

– Отпросился у начальника цеха. Я теперь, брат, сам начальник, мастером назначили.

– Ну, фигура.

– А скажешь – нет? Иди-ка сюда, кое-что покажу, – он подвел Максима к доске Почета напротив проходной, ткнул пальцем в портрет.

– Видишь, где меня вывесили. Так сказать, моральный стимул поощрения. В придачу к хорошей зарплате – штука ценная.

– Расхвастался, капитан.

– Не грех и похвастать, столько не виделись.

– Так, может, в ресторане посидим, помянем минувшие дни?

– Вот еще! Пойдем ко мне, жена что-нибудь сообразит. Она у меня гостеприимная, – не без гордости добавил Сергей.

– А я слышал в Перове, ты развелся,

– Успел второй раз жениться. Вот так-то.

– Ну, даешь, капитан! – изумился Максим. Рассказал, как попал в этот городок, вспомнили Перово.

– Со Светланой видишься?

– Точнее – видел с другим, – не стал Максим вдаваться в подробности.

– Ясно, можешь не продолжать. У меня тоже не все сразу на свои места встало, поломал дров. А вот мы и пришли, – сообщил Сергей.

На звонок дверь открыла молодая женщина в ситцевом халатике. Максим опешил, увидев ее. «При такой внешности, – подумал он, – ей не стоило большого труда отбить Сергея даже у самой добродетельной жены».

И вместе с тем светлые глаза смотрели на гостя простосердечно, без кокетства.

Сергей познакомил их. Пока раздевались в прихожей, коротко рассказал Саше об их давней дружбе, о случайной встрече. Неожиданно они получили от хозяйки полусерьезный нагоняй;

– Так бывает только у мужчин, – категорично заявила она. – Столько лет просидели за одной партой, а встретились случайно. Вот она – хваленая мужская дружба. И не стыдно вам? Пока приготовлю на стол – проходите в комнату, поболтайте. Представляю, сколько новостей накопилось у вас, – и она ушла хлопотать на кухню.

– Красивая у тебя жена, – прошептал Максим, усаживаясь в кресло. И, не вытерпев, осторожно полюбопытствовал: – А с первой по какой причине расстался? Если неприятно вспоминать, замнем.

– Нет, почему же. Гостей принято развлекать. Пока стол не накрыт, расскажу, как два раза жениться успел.

Максим расстегнул пиджак, ослабил галстук и почувствовал себя совсем как дома. «Надо на обратном пути заехать, давно не был», – решил он, сам не понимая, почему эта мысль пришла сейчас.

Прислушался: с кухни доносился звон посуды, бульканье в кастрюлях, сердитое шипенье сковородок. Эта нехитрая музыка звучала в его ушах в те часы, которые он проводил дома.

Сергей заговорил тихо. Видимо, не хотел, чтобы жена услышала, о чем идет у них речь.

– Помнишь, как я из института бежал? Сломя голову, не знал толком, чего ищу. Больше всего боялся, как бы батя назад не вернул. Приехал на Черное море – ни о каких дальних плаваниях и не мечтай, дай бог на портовый буксир устроиться. Поработал на нем несколько месяцев – не понравилось, перевелся на завод слесарить. Тут и оклад приличный, и работа интересная, и бригада подобралась дружная.

Так бы и не стронулся с насиженного места, если бы не встретил одну красавицу, Стеллой звать. Идешь, бывало, с ней по улице – пенсионеры вслед глядят.

Не долго думая, предложил ей руку и сердце. Помытарила она меня еще полгода и, наконец, согласилась стать моей законной супругой. Знать, я ей тоже по сердцу был.

Согласилась, но с одним небольшим условием: сразу после женитьбы начать собственный домик строить. Откуда у нее такая блажь – не понятно, но не оставляла она ее ни на минуту. Из-за этого домика даже свадьбы путной не сыграли, из экономии пригласили только близких родственников.

День отсидели за свадебным столом – Стелла заявляет: выполняй обещание.

Я, по правде говоря, надеялся, что она после свадьбы покладистей станет. Куда там!

А спрашивается – зачем нам собственный дом? Как все нормальные люди, встали бы на заводе в очередь, года через два-три получили бы квартиру со всеми удобствами. И жили бы припеваючи. Так нет, подавай ей собственный домик.

Впрочем, домиком она его только до свадьбы называла. А потом оказалось: непременно должны быть в нем четыре комнаты, веранда сбоку, мансарда сверху и подвал для всяких солений-копчений внизу. Не дом, а хоромы каменные.

Кое-какие сбережения от холостяцкой жизни у меня оставались, ее родители обещали ради единственного ребенка раскошелиться. Так и заставила в медовый месяц засучивать рукава и приниматься за дело. А до тех дней я не имел ни малейшего представления ни о растворе, ни о железе, ни о щебенке, ни о том, где все это можно достать.

Пришлось по совету молодой жены идти на поклон к частникам-домовладельцам уму-разуму набираться. Один научил, как раствор составлять, другой – как кирпич класть. А третий, самый ценный советчик, – как все это приобрести.

Где у меня нахрапистости не хватало, там дражайшая половина в бой бросалась. Просто диву давался, откуда у избалованной дочки столько житейской цепкости. Хотел я эту ударную стройку, не запланированную пятилеткой, прикрыть – такой скандал закатила.

Работал я сборщиком в цехе. После смены самое время отдохнуть часок-другой, газетку почитать, ан нет. Вкалываешь на стройке, пока не стемнеет. И жена рядом пыхтит, не отстает. А с виду хрупкая, откуда только силы брались.

Утром проснешься, тут бы всякие ласковые слова на ухо шептать, а она как заведенная: олифа, гвозди, кровельное железо. Скрипнешь зубами – и на завод.

И такое кошмарное существование вел я целых два года. Друзей растерял, на заводе раньше в передовиках ходил, а тут еле-еле норму тяну. Люди жили, радовались, детей воспитывали, а мы дом строили.

Зато дом отгрохали – всем частникам на зависть. И веранда есть, и подвал глубже, чем одесские катакомбы, и мансарда чуть ниже заводской трубы. Но от всех этих растворов, кирпичей и щебенки сердце огрубело, хоть вместо булыжника в фундамент закладывай.

Как сейчас помню: веду в самой большой комнате нашего дворца филенку, а супруга рядом стоит, контролирует. Аккуратно соединяю концы филенки в одну линию, кладу кисточку и говорю Стелле:

– Свое обещание я сдержал, дом построил. Живи в нем, радуйся, а меня уволь. Высосал из меня этот домик всё подчистую, укатали сивку крутые горки. Прощай.

И ушел в общежитие к ребятам из своей бригады. Приняли меня, как блудного сына, простили, а два года за спиной Домовым называли.

И все бы хорошо, да на завод приходилось мимо нового дома идти, никак его, окаянного, не обойдешь. Так всего и забьет мелкой дрожью – вот до чего он осточертел мне. Да и к Стелле все-таки тянуло.

Встретила она меня как-то у проходной. Похудела и от того еще красивей стала. Осуждающе смотрит своими бездонными глазищами и говорит тихонько, чтобы никто рядом не услышал:

– Как дальше жить будем, Сережа? Люди смеются: дом построили, а живем врозь.

И такой у нее голосок растерянный, такие глаза жалостливые, что отвернул я свою физиономию в сторону, от греха подальше, и отвечаю голосом механического робота:

– Тошно мне видеть этот домик, жить в нем не могу. А что нам дальше делать – решай сама. Ты у нас самостоятельная, без советчиков обходишься.

Сверкнула она глазищами, выпалила одним духом:

– Эх ты, мужчина!

И от меня бегом, весь разговор в минуту состоялся.

Ну,думаю, сматываться отсюда надо, иначе она меня опять в полон возьмет, снова под каблуком окажешься. Заставит или парники необъятные стеклить, или до гастронома подземный ход копать. Неизвестно, что ей на этот раз взбредет на ум.

Взял на заводе расчет – и подобру-поздорову сюда, на комсомольскую стройку махнул, новый город строить. Приехал к самому разгару. Куда ни посмотришь – фундаменты, подъемные краны, траншеи. Казалось – из этой неразберихи нам никогда не вырваться, некоторые назад повернули.

Работы по горло, времени на всякие сердечные переживания нет. Лишь иногда мысль мелькнет: кто же я такой есть? Ни холостяк, ни женатый. Ну, а как этот «опрос разрешился, я тебе потом расскажу, – прервал себя Сергей, когда в комнату вошла жена.

Кулинарными способностями природа Сашу не обидела, да и собеседник она была остроумный, наблюдательный. Понемногу осушая бутылку вина, приятели перемыли косточки всем однокашникам и учителям, вспомнили и бригантину «Кармен», и затмение Луны.

Посмеялись, погрустили, а когда Максим взглянул на часы – было за полночь. Засобирался на корабль, но хозяева возмутились, оставили ночевать у себя.

Долго не мог уснуть на новом месте. «Удачливый Сергей, – ворочался Максим с боку на бок. – Саша такая красивая, добрая. На кого она похожа? На Ирину, точно. Глаза одинаковые – светлые, а волосы у Иры, пожалуй, еще красивей».

Нестерпимо захотелось в Сухановск, а командировке и конца не видно. В Архангельске дожидался сдачи другой корабль, еще на месяц работы.

Утром Сергей провожал его в порт. На дорогу Саша положила в портфель увесистый сверток с бутербродами, пожелала счастливого пути. И опять, в который раз, вспомнил он Ирину, ее участливые глаза.

Отплытие задерживалось. Они зашли в буфет, из широкого окна которого хорошо был виден пирс, взяли по бутылке пива.

– Расскажи, как ты с Сашей познакомился.

– Интересно, чертяка? Так слушай, чем вся эта история кончилась... Однажды возвращаюсь с работы. Вид соответствующий: стеганая фуфайка, шапка с опущенными ушами, на ногах валенки в полтора моих размера. Вхожу в барак, и тут мне вахтерша сообщает:

– Вас в комбате какая-то девушка ждет.

– Что вы, – говорю. – У меня за пять тысяч километров в округе ни одной знакомой. Может, фамилию перепутали?

А старушка сердится:

– Ничего не перепутала. Спросила у барышни, кем ты Сергею будешь, а она плачет, бедная.

Открываю дверь – и глазам не верю: на чемоданчике посреди комнаты сидит моя Стелла. Два года с ней прожил и слезинки не видел, а тут ревмя ревет. Сначала подумал – плачет от душевного волнения, а оказалось – из-за мороза. Приехала в легоньком пальтишке, руки-ноги так замерзли, что в тепле их сводить стало.

Притащил тазик воды, опустила туда руки, а от слез круги по воде так и ходят. В себя пришла – и сразу за пудреницу, красоту наводить.

Напоил ее чаем, к ногам электричеекую плитку придвинул. И сидим, в молчанку играем. Тут она первая не выдержала, открывает свой чемодан и в столбик на стол пачки денег выкладывает: одна, другая, третья. У меня волосы дыбом. Спрашиваю, откуда у нее эти деньги и зачем она их сюда, в такую даль, приташила.

– А это, Сережа, наши с тобой, общие деньги, я дом продала. Надо решить, что с ними делать, – отвечает, а у самой опять слезы на глаза наворачиваются.

– Зачем же ты его продала? – удивился я. – Так мечтала – и вдруг на тебе.

– Одной он мне не нужен, страшно по ночам. Весь скрипит и штукатурка стреляет, – шепчет она, а слезы уже ручьями бегут. – Глупая была, два года тебя мучила, а ради чего – и сама теперь не пойму.

За такие правильные слова я ее чуть не расцеловал, но успел себя в руки взять. Не горячись, думаю, еще не известно, что у нее на уме. Опять начнет из тебя, Сережка, веревки вить. Опять молчим, а время позднее, пора бы спать ложиться. Соседей у меня нет, уехали новое оборудование получать, но оставить Стеллу у себя в комнате боязно, в голове полный сумбур.

Произношу избитую фразу «утро вечера мудренее» и иду к комендантше договариваться, куда бы «знакомую девушку» на ночь устроить. Нашли свободную комнату. Предупредил Стеллу, что перед работой зайду к ней, и мы расстались.

За ночь выкурил пачку «Беломора». От дыма и путаных мыслей голова вспухла, и на ногах покачивало, когда утром к ее комнате подошел. Дверь осторожно приоткрыл и вижу: сидит моя Стелла на неразобранной кровати, красивые глаза в пол уставила.

Тут у меня от такой картины комок к горлу. Рванул дверь что есть силы. Она ко мне, я к ней – все как в старинном романе.

Через минуту спрашиваю:

- Пойдешь за меня второй раз?

– За этим и приехала, – говорит.

– Только с условием, – добавляю сразу.

– Какое условие? – шепчет она испуганно и вся замерла у меня в руках.

– Опыт в строительстве у нас есть. Давай здесь небольшой город построим, а уж потом подумаем, где дальше жить будем.

А она мне вполне серьезно отвечает:

– Ну, что ж. Небольшой городок можно построить, пока молодые. А куда эти проклятые деньги денем?

Подумали, взвесили – и закатили на них новую, настоящую свадьбу. Да такую, что здешние старожилы до сих пор вспоминают...

– Но послушай! У тебя Саша... Как же так?..

– Саша – ее настоящее имя, а Стеллой она себя так, для красивости называла. Городок, как видишь, построили, и неплохой, а уезжать пока не думаем. Хоть и трудно иногда приходилось, а счастье свое начинали здесь. И весь город для нас теперь как собственный дом.

Помолчав, Сергей добавил доверительно:

– Бывали дни, когда хотелось бежать отсюда, увезти Сашу от морозов и битком набитых бараков. Ведь замечал – трудно ей здесь. Но она старалась не подавать виду, крепилась. И меня заражала своим упрямством. Теперь не могу и представить, как бы жил, если б она не приехала. Вот ведь какая история.

С пирса донесло ветром резкие сигналы отплытия. Приятели попрощались у трапа, обязались не терять друг друга из виду, переписываться.

Корабль сделал широкий круг по заливу, возле которого стоял город, построенный Сергеем и Сашей. Леденцами, рассыпанными на снегу, на отрогах неуклюжих, массивных сопок пестрели разноцветные здания: зеленые, оранжевые, голубые. Максим стоял на палубе, пока они не скрылись из глаз.

Глава девятая

МОРЕ СТРОИТ ЧЕЛОВЕКА

В Архангельске, через день, как Максим устроился в гостинице, к нему в комнату завалились Сарычев и Коля Баев.

– П-принимай замену, двужильный, – с порога заговорил Сарычев. – С аэродрома п-поехали на судостроительный, а там сказали, что ты отсыпаешься перед новой сдачей. К-конец твоим мытарствам.

– Почему двужильный? – не понял Максим.

– Это тебя так Варегов назвал. Т-ты тут и за электрика, и за механика вкалывал.

– А ты как здесь очутился? – спросил Максим Баева.

– Подфартило. Давно мечтал к вам перейти, да разве нашего шефа уговоришь. А тут выдался момент – Панкратова вытурили из отдела. Чуть было совсем с завода не вылетел, да Гурский вступился.

– С чего это он такой сердобольный?

– Так ведь Юра ему племянник, родная кровь. Он и Варегова уговорил взять Юру, чтобы иметь своего человека в сдаточном. Слезу пустил в кабинете Уралова, умолял не гнать родственничка. Чего-чего, а родственные чувства в нем крепко развиты, свояка видит издалека. Короче – уломал директора, перевели Панкратова назад в сборочный.

– А зря, гнать в шею таких надо. И там напакостит.

– Ну, для этого у него теперь руки коротки, к сборке на пушечный выстрел не подпускают, работает на покраске. Да и мужики знают, что он за фрукт. Вот всем этим я и воспользовался. Поговорил с Вареговым, а потом прихожу к Гурскому и заявляю: начальник сдаточного согласен взять меня к себе, не противьтесь и вы, отпустите. Хочу за Панкратова отработать, чтобы на заводе не думали, будто у нас все такие подлецы.

– Так прямо и сказал?

– С ним только так и разговаривать, иначе словесами опутает, как тестом, не выкарабкаешься. Так вот, буркнул он что-то нелестное в мой адрес и поставил на заявлении размашистую резолюцию «не возражаю». Посидел над технической документацией – и вот здесь. Принимай под начало. Варегов приказал слушаться тебя, как отца родного.

- Покомандуешь тобой. Помню, как в Заполярье подтачивал.

– Можешь на меня положиться, ведь понимаю – важным делом заняты. Вон с Чебышевым как вышло.

- Где он с-сейчас? – спросил Сарычев. – В Сухановск не п-приехал, из госпиталя – Варегов узнавал – его уже выписали...

– Что с ним теперь – не знаю. А было плохо – руку отняли...

– Это мы слышали, – протянул Баев.

– Больше ничего сказать не могу, не знаю, – повторил Максим.– Как у Варегова дела?

– На лад пошло. А шум был, чуть Гурский следом за Юрой с места не полетел, – заулыбался парень. – Прислали специальную краску для «Палтуса», а он распорядился ею станки красить. Вот уж тут Варегова взорвало: директору все проделки Гурского выложил. Тот вызвал Павла Борисовича к себе. О чем беседовали, не известно, но из кабинета мой бывший шеф ниже травы, тише воды вышел, громко к нему обратишься – аж вздрогнет. Теперь Варегов повеселел, из цеха почти не выбирается, в отделе одна Ирина.

– Хорошая девушка, – Сарычев переглянулся с Баевым, тот поддержал:

– И не говори, завидно даже.

– Завидно? – переспросил Максим. – Кому?

– Тебе, черт двужильный.

– С какой это стати?

– Ну, совсем заработался... Любит она тебя.

Максим молча смотрел на Баева.

– Сидел в отделе напротив ее и удивлялся: почему она на междугородные звонки так лицом бледнеет? Понял, в чем дело, когда с Вареговым тебе куртку посылала. Убей меня бог – ждет она тебя, а такие умеют ждать.

– Опять подначиваешь?

Баев не на шутку обиделся:

– Что уж я, ничего всерьез не могу сказать?

– Считай, на этот раз я шучу. А как Семеныч тебя отпустил? Ругался?

– Не без этого, пошумел. Выкормил, говорит, змейку на свою шейку.

– Выходит, дружба врозь?

– Мне с ним никак нельзя дружбу терять. Если бы не Семеныч – кто его знает, какой бы дорожкой я дальше пошел. Возможно, опять отбывал бы в местах не столь известных, сколь отдаленных.

– Ты что, сидел? – не поверил Максим.

– Было дело, ребята, чего греха таить. Варегов об этом знает, и вам стоит рассказать... Сарычев пытался остановить его:

– Не трави себя попусту. Что было – то б-быльем поросло, а какой ты сейчас есть – мы видим, н-не слепые.

– Правильно, – поддержал Сарычева Максим. – У меня батя так говорит: прошлое ворошить – только глаза порошить. Ни к чему этот вечер воспоминаний.

– Хуже будет, если вы все это от других услышите... Отец у меня умер, когда мне пятнадцать стукнуло. Мать горем пригнуло, не до меня стало. Не заметил, как с ворами связался. Только недолго я с ними хороводился – попался на квартирной краже. И вот ведь что интересно: мог бы тогда убежать, возможность была, только я и с места не стронулся. До того мне эта воровская жизнь осточертела, что тюрьма краше показалась. Вечно бойся, выкручивайся, сам себя оправдывай, чтобы последней дрянью не считать...

Максим и Сарычев слушали, не перебивая, видели – парню надо высказаться. В горле у него пересыхало, и он то и дело пил воду из графина.

– О колония рассказывать трудно, да и неинтересно. Шили мы там брезентовые палатки, так что я до сих пор, как увижу их, поеживаться начинаю, словно опять что натворил.

Ну, значит, отсидел свое, возвращаюсь домой, а как жить буду – представления не имею. Может, кого она, колония, и перевоспитывает, а меня только наказала.

По дороге домой заехал к старшей сестре. О моем аресте мать ей не написала, стыдно писать такое. Только от меня узнала сестра, как со мной вышло. Узнала и испугалась, что все это станет мужу известно и отвернется он от нее. В тот же день купила мне хороший костюм, ботинки, рубашку и билет в купейный вагон, чтобы не обижался на нее за скупость. И со слезами да причитаниями выпроводила меня из квартиры, пока муж с работы не вернулся.

Сел в поезд, а от обиды и жалости к самому себе аж выть хочется. Так думаю: уж если родная сестра от тебя, Колька, как от прокаженного шарахается, то как же другие, чужие люди будут на тебя смотреть, если узнают, где ты побывать успел? Хотя бы, к примеру взять, соседи по купе?

А моими соседями оказались Семеныч с внучкой, Леной ее звать. Ехали они из Москвы, у родственников гостили. Вот тогда я с Семенычем-то и познакомился...

Смотрю, как дед с выучкой в шахматы играют, веселятся и друг дружку шуточками покалывают, и такая у меня к ним неприязнь, словно они мне что плохое сделали, на мозоль наступили да еще хахалятся при этом. Вас, думаю, заставить бы два года палатки шить, посмотрел бы я, как запели.

Тут внучка опять проиграла. Семеныч меня и опрашивает, не играю ли я случайно в шахматы. Ломаться не стал, поменялись мы с девушкой местами. Хотелось на время забыться, но Семеныч первыми ходами прямо-таки вывел меня из себя – под детский мат подводит. Ну, думаю, старый черт, утру я тебе сейчас нос, это тебе не с внучкой «е два – е четыре» играть. А за шахматами я в колонии частенько сиживал, там других игр, считай, что и не было. Сделали десяток ходов, Семеныч мне и говорит:

– Чувствуется, парень, практика у тебя большая, вон как меня прижал.

– Двухгодичная, – бросил я, имея в виду срок, что в колонии просидел.

Девушка, ничего не поняв, щебечет:

– Я с семи лет играю, а вот у деда никак выиграть не могу.

А он на меня только глянул и, видимо, сразу усек, откуда у меня такая практика.

Внучка опять ко мне обращается:

– Скажите, если не секрет: вы работаете или учитесь?

У меня от такого вопроса испарина на лбу и всего потом прошибло, а она не отстает:

– Когда вы в тамбур выходили, мы поспорили с дедушкой. Он доказывает – вы рабочий, а я думаю, что вы поступали в институт и провалились, потому всю дорогу и хмуритесь.

– Не угадали, – отвечаю ей. – Чернорабочий я.

А про себя злюсь: скажи вам, таким гладеньким да чистеньким, откуда возвращаюсь, так вы с чемодана глаз не сведете и в коридор по очереди станете выходить, как бы чего не случилось с вашими вещичками.

Поутихла у меня злость, пока над ходами думал, а от ее слов опять всколыхнулась, вот-вот наружу выплеснет.

Семеныч, видя такое дело, попросил Лену в вагон-ресторан за лимонадом сходить. Остались мы с ним вдвоем, игру продолжаем. Только у меня к ней никакого интереса, по горячке необдуманный ход сделал.

– Может, переходишь? – предлагает Семеныч.

– Не поможет, – говорю. – По всем статьям проиграл.

– А по какой статье сидел? – спокойно спрашивает он меня, словно мы с ним на эту тему битый час толкуем.

Ну, я ему с хвастливой улыбочкой и отвечаю: без опроса хозяев в квартире на общественных началах капитальной уборкой занимался, да к их приходу не управился и загремел по соответствующей статье.

Вот тут Семеныч на меня и напустился, прямо-таки не узнать благодушного мужичка. Попался, говорит, на подлости, а кобенишься так, будто за правое дело пострадал. Нашел чем хвастать – квартиру обчистил. Я бы, грозит, вам, паршивцам, не два года, а всю десятку за такое дело разменивал, чтобы на всю жизнь, до гробовой доски, нары снились.

Он меня знай кроет и на дверь озирается, как бы его трехэтажные выражения внучка не услышала, а мне от этих слов даже полегчало. До того искренне он моей поломатой жизнью возмущается, словно я ему ближним родственником прихожусь или по его недосмотру в чужую квартиру полез.

И так получилось, что здесь же, в купе, я ему, как бабка у попа на исповеди, без утайки всю свою непутевую жизнь и рассказал. Выслушал он, покряхтел, поматерил еще малость и берет с меня слово, что его у проходной встречу, – решил помочь мне на работу в свой цех устроиться. И устроил, до самого Уралова дошел, когда Гурский заартачился, отказался принять бывшего вора. Так, благодаря Семенычу, я с кривой дорожки и свернул... У него теперь новый ученик – Калачова сын. Повезло парню: с таким наставником, как Семеныч, он моих кренделей не накрутит, прямо пойдет.

Максим посмотрел на Баева – хлебнул горечи, а не скис. Другой бы, может, всю жизнь от такого не оправился, желчью исходил, а с этого всю грязь словно дождем смыло. Вовремя ему Семеныч встретился.

И вспомнил Максим своего наставника, вспомнил телеграмму, посланную в Чебышево. И опять кольнула его беспокойная мысль: правильно ли он поступил, стоило ли ему вмешиваться в чужую судьбу?

– А с Леной к-как?– локтем подтолкнул Баева Сарычев.

– С ней отношения сложные, сразу не расскажешь.

– Уж куда как сложные, на аэродром п-парней запросто не провожают.

– Лене трудней доказать, что я другим стал, время требуется.

Весь день Максим вводил контрагентов а курс дела: знакомил их с заводским начальством, оформлял документы, рассказывал, какие неполадки возникали при сдаче других кораблей. Говорил – и сам удивлялся, сколько всего узнал за эту командировку, словно прошли не месяцы, а годы, как он покинул Сухановск.

Не достав билет на самолет, выехал поездом Архангельск–Адлер. Он проходил мимо Перова, но останавливался только в областном центре. Здесь Максим пересел на пригородную электричку. Прислушался к себе: не ноет ли сердце, нет ли желания опять увидеть дом на набережной, Светлану? И понял: первая любовь прошла. Осталась только память о ней и ясное убеждение, что когда придет новая любовь, она будет настоящей, навсегда.

Наученный горьким опытом, теперь он знал, как надо ее беречь. И пусть первая любовь была неудачной, она не оставила после себя ядовитой горечи, усталости, равнодушия. Он возмужал и верил: его звезда еще взметнется над головой, увидит он зеленый луч в море.

И вот Максим опять шагает по кривым, притихшим улицам Перова. И кажется ему; еще милей стали бревенчатые домики с резными наличниками на чистеньких окнах, задумчиво глядящих друг на друга через новую, асфальтированную дорогу. Словно бы присел родительский дом, еще уже стала речка Пига, поубавилось шерсти на Джеме.

Мать расстроилась: слишком мало погостит, утром опять в дорогу.

Отец недовольно прервал ее:

– Наглядишься, как в отпуск приедет. Кстати, когда он у тебя?

– Как-нибудь зимой закачусь, летом работы много, не отпустят.

– Господи, что за работа окаянная, – собирая на стол, понурилась мать.

Когда она ушла на кухню, отец, насупясь, проговорил:

– Пока ее нет, расскажи коротенько, чем ты в своих морях занимаешься, есть ли от твоего дела польза какая.

– Польза немалая, коротко не объяснить.

– Землю пашут, чтобы хлеб растить, а хлебом жив человек. Видишь, как о нашем деле можно просто сказать? А дело самое важное – важней некуда. А от твоего моря, окромя селедки, какой резон?

– Зря ты так о рыбе, она не только на закуску годна. Три трески могли бы прокормить Англию и Америку, если сохранить мальков.

– Шутишь, поди? – не поверил отец.

– Это Жюль Верн так сказал.

– Ну, на то и фантаст: соврет – не дорого возьмет.

– Здесь он, батя, недалек от истины. Сколько в колхозе снимают пшеницы с гектара?

– Ну, центнеров двадцать, и то не всегда, какая погода выдастся.

– А с гектара моря можно получить до четырехсот центнеров органики. Вот и раскинь умом – стоит ли под воду заглядывать.

Отец промолчал, только удивленно головой крутанул.

– И это еще не все, – задетый за живое, разгорячился Максим. – Со дна можно буквально все добывать, в чем страна нуждается: уголь, нефть, железо, уран. А без подводной техники ничего не возьмешь. Так что моя работа не такое пустяшное дело, как ты считаешь. Без нашей техники даже самый маленький корабль не поднимешь. В Лондоне, на здании страховой компании, укреплен колокол. В него бьют всякий раз, когда корабль тонет. Бывает, он трижды в день звенит. Вот и прикинь, сколько добра на дне. И, наконец, атомные подлодки. Если начнется война, они могут главную роль сыграть.

– Думаешь, сунутся к нам?

– Не сунутся, если все щели заткнем. Вот, батя, сколько всего с морем связано, окромя селедки, – передразнил Максим.

– Ладно, убедил. Занимайся своим делом, если по душе. И все равно, непонятные вы с Сережкой люди: один к черту на кулички умчался город строить, когда у нас в деревнях еще развалюхи стоят, а другой в море лезет, словно здесь работы мало.

Мать накрыла на стол, посреди поставила кувшин с квасом.

– А может, тебе чего покрепче? – спросил Максима отец.

– Спасибо, не тянет.

– Вот и хорошо, сынок, – обрадовалась мать. – Глупое это занятие – водку пить: добра ни себе, ни людям, один вред только.

Отец подозрительно глянул на сына.

– Что уж, совсем не выпиваешь?

– Почему же, выпиваю иногда.

– Граммов сто выпить не грех, – продолжил отец.– И здоровью не во вред, и настроению в пользу... Но не увлекайся этим делом. Как у тебя на работе, ладится?

– Да вроде бы.

– Надоест по морям шнырять – вертайся в Перово. Глядишь, Валерка Мальков тебя по старой дружбе в электрики возьмет.

Мать вздохнула и понесла грязную посуду на кухню.

– Видать, судьба мне такая, батя. Ехал в Сухановск – не знал, чем буду заниматься. А теперь прикипел к этой работе, на суше в море тянет.

– Ума в море не купишь, коли его дома нет, – проворчал отец. – Значит, обратно тебя не ждать?

– Вряд ли.

– Ну, как знаешь. Об одном прошу: пиши матери почаще. Мне эти писульки ни к чему, а для нее – как припарки на больное место. Успокаивай, ври, но пиши. Одиноко ей без тебя, один ты у нас.

Максим положил руку на костлявое плечо отца, хотел сказать что-нибудь хорошее. Тут в комнату вошла мать, и он промолчал, уловив смущенный отцовский взгляд. Не только матери было одиноко без Максима. И стало стыдно, что заезжал к Светлане и не находил времени завернуть сюда.

В Москве Максим купил билет на самолет, и вот опять в иллюминаторе игрушечные домики Сухановска, кубики заводских корпусов, голубая лента реки по окраине.

На берегах Поморья лежал уже снег, в Перове утренние заморозки серебрили новый асфальт и ледком затягивали лужи на обочинах, а здесь медленно, без дождей и ветров, угасала осень. И неожиданно Максим остро осознал, как соскучился по этому городку, случайно выбранному при распределении, по людям, живущим здесь.

Не дожидаясь рейсового автобуса, поймал такси. Чемодан оставил в проходной завода, тихонько открыл дверь сдаточного отдела.

Как и полгода назад, когда впервые появился в этой комнате, Ирина была одна. Склонив голову, она что-то писала, лицо пряталось за распущенными волосами.

Девушка не видела Максима, и он смотрел на нее, боясь нарушить тишину. Она почувствовала какое-то беспокойство и, откинув волосы, встретилась с ним глазами.

Они не успели сказать ни слова – в комнату вошел Варегов.

– А мы тебя чуть поздней ждали. Замену встретил?

– Проводил в море.

– Уж извини, что помучил. Главное – не подкачал. Теперь тебя можно на любые испытания посылать – такую работу выдюжил. С прибалтийского судостроительного прислали письмо, хвалят тебя за сдачу. Так что жди приказ – Уралов решил благодарность объявить...

Начальник говорил еще, о чем-то опрашивал. Максим отвечал невпопад, слова доносились издалека. Но, странное дело, он смотрел на девушку и ясно представлял ее тихий голос и свой, перехваченный волнением:

– Здравствуй, Ира.

– Здравствуй, Максим.

– Ты меня ждала?

– А ты думал обо мне?

– Да.

– Почему же не написал?

И вдруг, так неожиданно и громко, что они оба вздрогнули, Варегов рассмеялся.

– Извините, не мог сдержаться, глядя на вас, – словно окаменели. Ну, вот что. До конца работы осталось немного, а проку от вас еще меньше...

Варегов вынул из стола пачку фотографий, рассыпал их перед Максимом.

– Узнаешь?

Максим увидел снимки, сделанные телевизионной камерой в Черном фиорде: повалившийся на борт корпус «Ориона», полуразрушенная кормовая рубка, пучеглазые крабы в щелях.

– Как не узнать, боевое крещение тут принимал. А в чем дело?

– Сейчас идите на свежий воздух, проветритесь. А утром, Максим, как штык быть у меня, дело тут серьезное, ларчик с секретом...

Не договариваясь, они побрели в парк. Шли медленно, на расстоянии. Поглядывали друг на друга тайком и отводили глаза в сторону: на черные, словно опаленные, стволы кленов, на низенькие скамейки с облупившейся краской, на пожухлую траву по краям узкой дорожки.

Ира открыла сумочку и вынула из нее конверт.

– Тебе письмо.

Адрес был написан правильным, женским почерком, наверное, потому в голосе девушки проскользнула настороженность.

Максим удивился: кто мог ему написать? Вопросительно посмотрел на Ирину. Она кивнула, разрешая прочесть письмо при ней.

Сели на скамейку, Максим разорвал конверт. Корявые, полупечатные буквы письма, написанные левой рукой, не оставляли сомнений – письмо от Чебышева:

«Максим, дружище, здравствуй!

Большое спасибо от меня и Ани. Она хотела написать сама, но я испугался, что после ее письма ты застесняешься и в гости тебя на аркане не затянешь. А мы тебя ждем и надеемся скоро увидеть.

Немного о том, как все было после твоего письма. Сначала старшая сестра больницы ни в какую не хотела пропускать Аню ко мне. Потом смилостивилась.

«Видимо, – говорит Ане, – ты и есть та самая причина, из-за которой так худо ему. Жалости Чебышеву не нужно, а уж если приехала – забирай с собой. Что-то подсказывает мне, что вы друг другу пара, глаза у вас похожие».

Обо всем этом я, конечно, не знал, Аня потом сказала. Многое ей пришлось на себя взять. Когда меня выписали из больницы, спросила в упор:

– Вашему Максиму показалось, что вы полюбили меня, иначе бы он не написал мне. Скажите, это так?

Короче говоря, привезла она меня в Чебьшево, а через месяц расписали нас в поселковом Совете. Что еще сказать? Ты знаешь мою судьбу, у Ани семьи не получилось: вышла по любви, да муж так обидел, что после жить вместе нельзя стало. Впрочем, всю эту историю ты знаешь, рассказывал ее мне в Чебышеве.

Не думай, Максим, что настоящее счастье безоблачно. Чем сильнее любишь женщину, тем страшнее ее потерять, волнуешься всякий раз, когда она задерживается на работе, переживаешь все ее неудачи и боли. Настоящее счастье трудное, запомни это, Максим, не обманись, не пройди мимо него. Желаю и тебе найти свое место в жизни. А если есть воля и желание – не расставайся с морем, оно снится мне по ночам. Помнишь, как говорил Глушко после испытаний «Бештау»: «Человек строит корабли, а море строит человека»? Правильные слова. Передавай приветы Варегову, Ирине, всем нашим контрагентам. А с тобой – до встречи!»

Максим вложил письмо в конверт, откинулся на спинку скамейки.

– Не догадываешься, зачем тебя вызвали? – опросила Ирина.

– Нет, а ты знаешь?

– Варегов посылает тебя на сдачу «Палтуса». Хотел сам ехать, да директор не отпустил – в отделе много работы. Приедет на несколько дней, а ответственный сдатчик – ты. Так ему директор посоветовал.

Максим с трудом оправился от удивления.

– Ну, дела... Не знаешь, где будут испытания?

– На Баренцевом море. Там на дне лежит какой-то корабль, решили его поднять.

– «Орион»?! – воскликнул Максим. Снова судьба свела его с кораблем, на котором когда-то плавал Михайлыч. Вспомнил слова Чебышева о бомбах в кормовом отсеке. Вот, видимо, о каком ларчике с секретом оказал Варегов.

- Ты не рада за меня?

– Чему радоваться? – с упреком вымолвила девушка. – Опять уедешь... Почему ты никогда не напишешь мне? Я чуть сама не послала тебе письмо, а ты...

– Не мог решиться.

– Чудак...

Максим взял легкую руку девушки. Согревая ее в своих ладонях, с улыбкой проговорил:

– У нас в Перове частушку пели:

Я не знаю, как сказать,

Чтоб тебя со мной связать.

Чтобы путать – не распутать,

И вязать – не развязать.

Вот и я еще не могу тебе сказать таких слов. Но я их обязательно скажу, только подожди, дай мне время...

Слезы на щеках и приоткрытых губах девушки были солоноватые, как морская вода. Море и сейчас не выходило у Максима из сердца, только потеснилось...