ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС "ФУЛТОНА"

Мужчина в клетчатой кепке и светлом английском костюме быстро пересек Спасскую улицу, проскользнул в узкую калитку в дощатом заборе. Разглядев в темноте покосившуюся поленницу дров, встал за ней, всматриваясь в освещенные окна одноэтажного флигеля.

Ничто не насторожило его. Выйдя из-за поленницы, поднялся на крыльцо и постучал – три удара, через промежуток еще два. Дверь почти сразу же открылась и захлопнулась за поздним гостем.

Так в июле восемнадцатого года из Ярославля в уездный Рыбинск прибыл Борис Савинков – руководитель контрреволюционного «Союза защиты Родины и свободы».

И в губернском городе, и здесь мятеж должен был вспыхнуть в ночь на пятое июля, выступление начинала ударная группа офицеров-боевиков. В Ярославле в ночь на пятое собрались не все. В Рыбинске отряд майора Назарова собрался полностью, но стоило офицерам приблизиться к артиллерийскому складу, как заговорили красноармейские пулеметы, в коротком бою группа Назарова была уничтожена.

Об этом Савинкову доложил полковник Ян Бреде – начальник рыбинского отряда Северной Добровольческой армии. Они встретились на конспиративной квартире, принадлежавшей штабс-капитану Бусыгину. Из Ярославля а канун мятежа Савинков выехал полный самых радужных надежд, и вдруг эта ужасная новость.

Руководитель «Союза» долго не мог прийти в себя, взволнованно вышагивал по длинной, как пенал, комнате. Ночь за окном уже бледнела, по вымощенной булыжником мостовой прогрохотала последняя телега ассенизационного обоза.

Закинув руки за спину, Савинков остановился возле сидевшего на койке Яна Бреде – скуластого латыша с короткой шеей и тяжелым раздвоенным подбородком.

– Вам известно, по какой причине погиб отряд Назарова? – спросил Савинков, пристальным, гипнотизирующим взглядом уставясь на полковника.

Измученный бессонной ночью, тот буркнул, не поднимая головы:

– Нелепая случайность. Иного объяснения не нахожу.

– А если измена?

– Ни один наш человек не арестован, никто не заметил за собой слежки, – бесстрастно выговорил Ян Бреде.

Эта бесстрастность разозлила Савинкова, он по-командирски повысил голос:

– Детские рассуждения, полковник! Возможно, чекисты только и ждут удобного случая, чтобы накрыть всех остальных. Что вы предприняли после гибели отряда Назарова?

– Я послал штабс-капитана Бусыгина к господину Перхурову договориться о более позднем сроке выступления. Но мятеж в Ярославле, к сожалению, уже начался.

– Мне даже не удалось прорваться в город, – сказал Бусыгин – офицер с худым волевым лицом. Он сидел на стуле между платяным шкафом и спинкой кровати, зажатый ими, как тисками, отчего казался еще более худым. - Едва ноги унес, – мрачно добавил штабс-капитан.

Савинков опять обратился к латышу, будто и не слышал Бусыгина:

– Выступление в Ярославле отложили на день. Если бы ваш связной проявил больше энергии и смелости, он предупредил бы Перхурова.

Бусыгин хотел возразить, но предостерегающий, исподлобья, взгляд Бреде остановил его.

Бывший командир латышского советского полка, в «Союзе защиты Родины и свободы» получивший за измену высокую должность начальника контрразведки, хорошо изучил вспыльчивый нрав Савинкова, не привыкшего, чтобы ему возражали. На его следующий вопрос, жив ли Назаров, ответил, что майор погиб у артиллерийского склада,

– Насколько точны ваши сведения?

– Мы узнали об этом от нашего человека в уездном военном комиссариате.

– Наверняка красные после боя взяли пленных, подобрали раненых. Что известно о них?

– Больше было убитых – красные стреляли в упор, с тридцати шагов. Среди раненых только один внушал опасение – заместитель Назарова есаул Емельяненко. Он знал адрес штаб-квартиры нашей организации. Но мы вовремя приняли необходимые меры...

– Яснее, полковник.

– В госпитале у нас тоже есть свой человек...

Савинков не дал ему договорить:

– Это пятое июля, как заколдованное, – отложили выступление в Ярославле, сорвалось здесь. Вы назначили новый день восстания?

– Сегодня вечером – заседание боевого штаба. Там решим окончательно. Вы будете присутствовать, Борис Викторович?

Осторожный Савинков поинтересовался у Бреде, где находится штаб-квартира.

– Место надежное. Еще в апреле, когда в городском Совете заправляли меньшевики и эсеры, капитан Дулов создал здесь «Артель трудящейся интеллигенции». Все труженики этой конторы – члены нашей организации, «Арттрина» – только прикрытие. Заседание штаба назначено на десять вечера.

Савинков спросил, как найти «Арттрину».

– Я провожу, – охотно вызвался Бусыгин.

– Незачем вдвоем мотаться по улицам! Не забывайте о конспирации.

– Это почти в самом центре – двухэтажное серое здание на углу Стоялой и Крестовой улиц, – объяснил Бусыгин.

– Как я узнаю, что заседание не сорвалось?

– Если что случится, в правом от крыльца окне будет открыта форточка. В котором часу вас ждать? – спросил пунктуальный латыш.

– Вам есть о чем поговорить и без меня, – неопределенно ответил Савинков...

Ян Бреде ушел. Хозяин квартиры предложил гостю отдохнуть до вечера, но тот отказался, нервничал, прислушивался к каждому звуку с улицы.

Через час после ухода латыша он тоже покинул квартиру, кривыми, тесными улочками направился к центру. Душный ветер подхватывал на перекрестках пыль, клочья сена, грязные обрывки бумаги.

На площади десятка два красноармейцев из комендантской роты занимались ружейными приемами. Солдаты были нескладные, видимо, недавно из запаса. Один из служивых, вытягивая шею, неуклюже выкидывал перед собой винтовку со штыком. Командир сердито выговаривал ему:

– Захаров! Ты же врага колешь, врага, а не навоз вилами. Бей со всей силы!

Савинков невольно усмехнулся. Ошарив взглядом соседние дома и заборы, мимо «Арттрины» прошел к Волге. Возле биржи труда сел на лавочку, правую руку засунул в карман пиджака, где лежал браунинг.

И знать бы не знал Савинков о существовании этого пыльного захолустного города, но обстоятельства складывались так, что без взятия Рыбинска с его артиллерийскими складами мятеж в Ярославле был обречен.

С этой целью – обеспечить полный успех вооруженного выступления – и прибыл сюда сам руководитель «Союза защиты Родины и свободы»...

Заглянув Савинкову в лицо и ощерив желтые зубы, мимо прошел сутулый мужчина в чесучовом пиджаке, с пачкой книг, перевязанных бельевой веревкой. Чем-то он Савинкову не понравился. Дождавшись, когда подозрительный прохожий свернул за угол биржи, направился в другую сторону, к вокзалу, – там легче было затеряться в толпе.

Возвратиться на квартирку Бусыгина не рискнул и с досадой подумал, что при царе опасался только полиции, а теперь, при большевиках, боишься каждого встречного.

Базар при станции, словно море, сотрясали приливы и отливы. Замрет у грязного перрона состав из «телятников», набитых беженцами, мешочниками, солдатами, – и базар перехлестывает через край. Прощаясь с городом, закричит дышащий на ладан паровоз – и начнется отлив, схлынет гамливая, разношерстная толпа.

Базар – стихия, он подчиняется каким-то неведомым законам цен: за иголку к «зингеровской» машинке требуют живого поросенка, за щегольские офицерские сапоги дают несколько пачек сахарина, за кружку комковатой муки или крахмала – английский френч с огромными накладными карманами или генеральские штаны.

Из-под прилавка торгуют самогоном. Рядом, у забора, на рогоже валяются ржавые краны и замки, сломанные кофемолки. Тут же притулился верстачок, на нем пилочки, паяльная лампа, банки с кислотой. Здоровенный чернобровый мужик, похожий на цыгана, покрикивает:

– Кому примус починить? Кастрюлю запаять? Ключ сделать?

Если подойти к мужику осторожно, то найдется и новенький офицерский наган в липкой смазке, отсыплет и патронов...

Проголодавшись, в дальнем углу базара Савинков хотел купить ломтик сала. Нахальная торговка запросила с него столько, что он поперхнулся от удивления.

– Молодой, красивый! – закричала баба. – Денег жалко – снимай пенжак, и будем квиты!

– Не базар, а грабиловка! – сказал кто-то за спиной Савинкова.

Он резко обернулся – перед ним стоял все тот же сутулый мужчина с пачкой книг.

«Нервы стали как тряпки, – подумал Савинков, разглядывая мужчину. – Зря психую, по всему видать – чиновник: брюки истрепанные, ботинки стоптанные. Надоело сидеть дома, вот и шляется по всему городу, ищет случайных собеседников».

Купив у сопливой девчонки пирожки с кониной и пристроившись у пустого прилавка, собрался перекусить. Пирожки были черствые и жарились, наверное, на столярном клее, что варят из лошадиных копыт.

– Приятного аппетита!

Савинков чуть было не подавился – опять эта чертова перечница!

Мужчина поставил книги на прилавок, сделав короткий поклон, представился:

– Тюкин Василий Петрович... В прошлом работник почты и телеграфа...

– Все мы в прошлом, – недовольно сказал Савинков. Но мужчина в чесучовом пиджаке не отставал:

– Вижу – интеллигентный человек. По крайней необходимости вынужден распродавать свою библиотеку. Не купите ли Кропоткина, Бакунина? Сгустки человеческой мысли! Идеологи анархии!

– Извините, спешу,– буркнул Савинков и нырнул в толпу.

Потом, выйдя с базара, долго кружил по улицам, оглядываясь, не шагает ли следом мужчина с книгами. Хотя он производил впечатление безобидного болтуна, для верности возле «Арттрины» Савинков появился, когда стемнело.

Форточка в правом окне была закрыта, плотные шторы не пропускали ни полоски света, Но Савинков, завернув во двор напротив, потратил еще четверть часа, чтобы убедиться – засады нет, на улице все спокойно. Редкие прохожие шли мимо «Арттрины» не задерживаясь, не оборачиваясь...

Ян Бреде провел Савинкова в комнату, заставленную обшарпанными, залитыми чернилами канцелярскими столами. В жидком свете электрической лампочки без абажура висело густое табачное облако. За столом посреди комнаты, затянутым зеленым сукном в рыжих подпалинах, сидели «трудящиеся интеллигенты» и с азартом резались в карты.

Савинков недовольно произнес, потянув носом кислый воздух:

– На вашем месте, господа, я бы относился к делу серьезнее! Лучше бы изучали карту города.

Один из игравших, светловолосый, с широким загорелым лицом, ловко сложил карты в колоду и засунул ее в карман френча. Это был Дулов, председатель «Арттрины».

– Мы не для развлечения – для конспирации. Мало ли что,– торопливо объяснил он, разыгрывая смущение.

В быстрых и цепких глазах заядлого картежника промелькнула снисходительная усмешка, с которой обычно смотрят на гражданских начальников кадровые офицеры.

Из соседней комнаты вышел Бусыгин, еще трое «интеллигентов». Уселись за столы. Ожидая, что скажет Савинков, смотрели на него молча, напряженно.

Понимая, что перед ним люди, не склонные к пустопорожним разговорам о «родине и свободе», руководитель «Союза» сразу приступил к делу:

– Успех восстания в губернском городе обеспечен. Ярославский отряд перережет дорогу на Москву и захватит мост через Волгу. Ваша задача – овладеть артиллерийскими складами и отрезать дорогу на Петроград. После этого союзники высадят десант в Архангельске и двинутся на соединение с нашими частями. Потом, совместными силами, берем Москву, уничтожаем большевистское правительство и объявляем созыв Учредительного собрания. Такова в нескольких словах наша стратегия. О тактике выступления в Рыбинске доложит полковник Бреде...

Латыш неторопливо поднялся с места и, медленно подбирая слова, заговорил:

– После неудачи отряда Назарова первоначальный план восстания сорвался, и мы вынуждены были разработать новый. Начало выступления – в три часа утра восьмого июля. Взятие артиллерийских складов – наша главная цель. Эту операцию будут осуществлять два отряда. Первый отряд – командир подполковник Зелинский – выступит из деревни Покровки на штурм артскладов. Второй отряд собирается на даче фабриканта Бойкова, берет Мыркинские казармы, в которых находятся караульные роты артскладов...

Савинков перебил латыша, спросил, кто возглавит этот отряд. Когда Ян Бреде назвал штабс-капитана Бусыгина, неожиданно для всех решил присоединиться к отряду,

– Стоит ли так рисковать, Борис Викторович? – с искренней озабоченностью сказал Бусыгин. – Не лучше ли вам осуществлять общее руководство восстанием? Случайная пуля – и мы лишимся руководителя.

– Без риска нет победы! – с пафосом заявил Савинков, словно ждал этих слов, и бледное лицо его на мгновение побагровело.

Ян Бреде монотонно продолжил:

– Отряд капитана Дулова собирается здесь, он берет Чека и Совдеп, Отряд под моим началом захватывает Красные казармы и вокзал, утром туда прибывает отряд полковника Зыкова. Действуя совместно, мы берем почту, банк, по списку арестовываем большевистских вожаков. На мой взгляд, самое удобное место для штаба – Коммерческое училище на Мологской улице. Здесь собирается отряд капитана Есина...

Из-за портьеры вышел давешний «работник почты и телеграфа». Вспомнив, как бегал от него по городу, Савинков нахмурился. Ян Бреде извиняющимся тоном сказал:

– Я приказал охранять вас!..

Не стал Савинков распекать офицеров за излишнее усердие, поинтересовался, чем удобно Коммерческое училище.

– Тем, что на окраине. А также своими подвалами, - многозначительно пояснил Ян Бреде.

Савинков вспомнил, с каким энтузиазмом встретили его предложение о размещении арестованных ярославские заговорщики, и с решимостью произнес:

– Особо опасных – на баржу. Не хлопотно и надежно...

Была бы воля Савинкова – такими баржами смерти он заставил бы всю Волгу, до самой Астрахани.

– И не забывайте, господа, об осторожности, – Савинков ткнул указательным пальцем в стол, словно поставил точку.

Но это предостережение не помогло.

РЫБИНСК

Как только не называли Рыбинск: город-купец, склад российского хлеба, столица бурлаков. В летнее время мокшаны, гусянки, паузки, коломенки, расшивы, суряки, тихвинки, унженки, шитики, прочие мелкие и крупные суда густо сбивались у причалов. По ним с берега на берег можно было перейти, пользуясь перекладной доской. А иногда, в особо хлебные годы, обходились и без нее, так тесно стояли суда с зерном.

При попутном ветре вверх по течению хлебные баржи шли под парусами. Но страдала хлебная коммерция от своеволия ветров. То ли дело бурлак: в тихую погоду бурлацкие артели по тридцать верст делали, на тыщу пудов – всего три бурлака, каждому за день – гривенник. Дотянули до Рыбинска – и расчет, а будут лишнюю копейку требовать – в зубы. Для купца, «накрахмаленного подлеца», от любого греха откупиться свечкой в церкви – пустячное дело.

Потом, когда труба с дымом посреди Волги перестала быть диковинкой, на полторы версты, чуть не до самой Стрелки, вдоль берега протянулись пристани пароходств «Русь», «Север», «Кавказ и Меркурий», «Самолет»,

Город Рыбинск не столица,

Только пристань велика,–

орали пьяные крючники. Называли их еще зимогорами – крепко бедствовали они зимой, оставшись без работы. Обдирали их купцы и подрядчики как липу на лыко, из «дувана»– расчета – мало чего доставалось на руки. А что и попадало в карман – мигом спускалось в пивных, трактирах и кабаках, которыми были застроены целые кварталы Спасской и Ушаковской улиц. И шли пьяные крючники во главе со своими старостами – «батырями» – артель на артель, отводили душу в кровавых драках. Избитые, без денег, просыпались в тюрьме на окраине города, на голых нарах ночлежки «Батум», на Вшивой горке, возле общественной «царской кухни», которой «облагодетельствовали» их купцы.

Была в городе и промышленность – мельницы, лесопилки, маслобойка, кустарные мастерские с десятком рабочих и учеников – «рашпилей». Работали по двенадцать часов, получая через день по полтиннику, в субботу – по рублю. Такая жизнь засасывала хуже Хомутовского болота на окраине, вместе с крючниками шумели по воскресеньям в трактирах и кабаках. Когда в пятом году железнодорожники вышли на первомайскую демонстрацию, на Крестовой купеческой улице их разгоняли не только жандармы, но и натравленные лавочниками и купцами крючники, такие вот рабочие-кустари и «рашпили».

В первую мировую войну сюда эвакуировали из Прибалтики заводы «Рено», «Феникс», «Рессора». Появились новые рабочие, которых на мякине было уже не провести, эти свое место в надвигающихся событиях понимали.

А хозяева города все еще думали, что Рыбинск прежний, замордованный и полупьяный. В феврале семнадцатого года полицмейстер Ораевский приказал не печатать в местной газете телеграмму о революции в Петрограде. Но революцию было уже не остановить самому рьяному полицмейстеру.

После Октября в городе расформировали Двенадцатую армию, артиллерийскими орудиями и снарядами, винтовками и патронами, воинским снаряжением и обмундированием забили все склады. Были в армии и большевики, но многие сразу же уехали устанавливать Советскую власть дома, на родине. А вот офицеры оставались. В начале восемнадцатого года показалось им, что их час настал. Неумолимо сокращался хлебный паек, а слухи распространялись по городу удивительные, сведущие люди говорили, что благодетельный купец Калашников закупил сто тыщ пудов муки и хотел бесплатно раздать ее населению, но большевики запретили.

Всколыхнулись обыватели, шинкари, подрядчики и шпана. Науськанные монархистами, эсерами и меньшевиками, разоружили два красногвардейских отряда, начались грабежи, погромы.

Большевики поняли – дело идет к открытому мятежу. В конце января восемнадцатого года в Петроград ушла телеграмма: «Во имя революции немедленно дать отряд матросов для ликвидации беспорядков, представляющих угрозу Советской власти в Рыбинске».

В город направили сотню матросов-добровольцев под начальством Михаила Лагутина, революционера-большевика родом из Ярославской губернии, участника Кронштадтского восстания моряков. В специальный состав из четырех классных вагонов и двух товарных погрузили пять пулеметов, несколько ящиков ручных гранат и «цинков» с патронами, три десятка резервных винтовок. На платформу поставили легковой «паккард», на котором укрепили «максим».

До самого Рыбинска поезд шел без задержек, на зеленый свет. На вокзале матросов ждали с оркестром, со знаменами, не обошлось и без митинга. Не любил Лагутин выступать, спросил секретаря укома Варкина, зачем он все это затеял.

– Так надо, товарищ Латутин, потом объясню. Ты людям скажи, как там красный Петроград...

После митинга матросы, к которым присоединились красногвардейцы и группа солдат из местного гарнизона, с оркестром впереди, развернутым строем через весь город направились к хлебной бирже, где было решено разместить отряд. Городские обыватели, поеживаясь от холода, стояли вдоль улиц молча, хмуро и неприязненно смотрели на колонну, над которой поблескивали штыки.

В комнате на третьем этаже биржи собрались депутаты-большевики из местного Совета, командиры красногвардейских отрядов, большевики из полкового комитета.

Расставив караулы и разместив матросов, Лагутин начал совещание:

– Рассказывайте, товарищи, что у вас происходит? В декабре здесь уже были питерские матросы, навели порядок. Что опять случилось, почему такая паника?

– Из-за пустяка бы не вызывали, товарищ Лагутин, – сердито заговорил секретарь укома Варкин, низкорослый, быстрый в движениях. – Третий месяц как революцию сделали, а у нас все по-прежнему: в городе власть у думы, в уезде – у земской управы.

– А Совет? Куда Совет смотрит?

– В Совете засилье меньшевиков и эсеров, а они с думой и управой душа в душу живут, дважды проводили резолюции с осуждением большевиков за захват власти... Нет хлеба, сахара, такая спекуляция кругом, что рабочему человеку за кусок хлеба хоть последнюю рубаху снимай. И это еще не все. В городе стоит полк тяжелой артиллерии. Офицеры чего-то ждут, а солдаты кто пьянствует, кто население грабит да на базаре обмундирование со скла-дов сбывает.

– Что же, среди солдат большевиков нет?

– Есть, как нет. Если бы не они, то сегодня на вокзале ваш бы отряд не с оркестром встречали, а пулеметами – офицеры подбивали солдат разоружить вас. Мы ведь этот парад по городу устроили, чтобы все видели – и у нас сила есть...

Выступления других участников совещания убедили Лагутина, что действовать надо немедленно и решительно. Поднявшись, оправил ремни и заговорил, загибая пальцы на руке:

– Предлагаю следующий план. Первое – расформировать артиллерийский полк и создать из него хотя бы один батальон бойцов, преданных Советской власти. Второе – распустить Совет и провести выборы в новый, в Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Без депутатов-крестьян нам порядка в уезде не навести. Третье – разогнать к чертовой матери и буржуазную думу, и помещичью управу. Четвертое – временно всю власть в городе и уезде передать революционному комитету. И последнее – все склады у купцов, лавочников и фабрикантов обыскать, продовольствие реквизировать и передать населению. Окончательно установить Советскую власть в городе можно только так!..

За дверью послышались крики, топот, кто-то угрожающе сыпал отборной бранью. Оттолкнув матросов-часовых, в комнату вошел высокий военный в офицерской шинели, с кавалерийской шашкой на боку. Был он заметно пьян, лицо злое, заносчивое. Оглядев собравшихся, требовательно спросил, покачиваясь на ногах:

– Кто тут у матросни за главного?

– А ты кто такой будешь? – Лагутин сел за стол, закурил.

Военный смерил его тяжелым, мутным взглядом, выдвинул на середину комнаты стул, неловко опустился на него и, закинув ногу на ногу, заявил:

– Комиссар полка тяжелой артиллерии Дулов! Член партии социал-революционеров с пятого года!

– С чем пожаловал, комиссар? По какому поводу гуляешь с утра? – спросил Лагутин.

– Ходят слухи, твоя матросня приехала в Рыбинск разоружить мой полк, свой большевистский порядок навести. Так вот знай – если сунетесь к казармам, разнесу биржу артиллерией, камня на камне не останется.

– Ты пьян, Дулов, – спокойно сказал Варкин.– Пойди проспись, потом разговаривать будем.

Эсер качнулся в его сторону, презрительно выдавил:

– Ты мной не командуй, болыпевичок! У меня свои командиры есть. Скажи спасибо, что до сих пор на свободе гуляешь.

Лагутин не выдержал, ткнул папиросу в пепельницу, вплотную подошел к Дулову:

– А ну, сволочь, сдай оружие!

Дулов выкатил глаза, судорожно схватился заэфес шашки:

– Да я тебя сейчас на куски...

Вытащить шашку из ножен он не успел – в комнату ворвались матросы, содрали с него ремни с шашкой, во внутреннем кармане нашли взведенный браунинг. В коридоре обезоружили солдат из охраны Дулова – эти даже не сопротивлялись.

Со скрученными за спиной руками Дулов матерился, стращал:

– Ну, матросня, доиграетесь. В полку узнают, что я арестован, – в порошок вас сотрут!

– Увести! – приказал Лагутин. – Посадить в подвал под замок, пусть протрезвится.

Дулова увели. Секретарь укома неуверенно обратился к Лагутину:

– Может, зря погорячились? Теперь в полку шум начнется, как бы и впрямь по городу шрапнелью не шарахнули.

– Да, эсеров у нас много, – согласился председатель полкового комитета, другой солдат молча кивнул.

– Может, извиниться перед этой сволочью, а с утра похмелить?! – не на шутку разозлился Лагутин. – Что сделано, то сделано. Я сейчас же еду в полк.

– Один? – настороженно спросил Варкин.

– Почему же один, «паккард» у нас семиместный.

Секретарь укома поднялся на ноги:

– Я с тобой, товарищ Лагутин.

– Ну, нет, мало ли как дело обернется...

Машина с Лагутиным и шестью матросами подкатила к Скомороховой горе, возле которой разместился полк тяжелой артиллерии. Солдаты собрались на митинг, по адресу матросов в коротких бушлатах и бескозырках посыпались шуточки:

– Эк вырядились! Вашими бескозырками только блох ловить!

– Матрос, утри нос, а то закапает!

Об аресте Дулова солдаты еще не знали, кто-то из толпы спросил:

– А где наш комиссар? Он к вам на переговоры уехал.

Матросы у пулемета, укрепленного на «паккарде», замерли в напряжении – как ответит командир?

– Я его арестовал, – коротко сказал Лагутин.

Толпа качнулась, угрожающе зашумела:

– Да мы тебя за комиссара к стенке!

– Хватай их, ребята, пока не удрали!

– Выпущай комиссара!

Солдаты в серых шинелях обступили черную машину, к Лагутину потянулись руки. Он вынул из кармана гранату, взялся за чеку:

– А ну, три шага назад!

Толпу от машины словно отбросило. Не давая солдатам опомниться, Лагутин укоризненно проговорил:

– Что же вы в комиссары такого слабака выбрали? На переговоры пришел – едва на ногах держался. Неужели покрепче мужика не нашлось?

– Это за ним водится, любитель..,

– Все равно выпущай...

– Дулова выпустим, как только проспится, – твердо произнес Лагутин, засовывая гранату в карман.

– Прав таких не имеешь! – скрипучим голосом кричал солдат с небритым лицом.

– Ошибаешься, служивый, права у меня такие есть – нас послал сюда революционный Питер! А вы здесь настоящую контрреволюцию развели. Слышал, хотели вас офицеры натравить на матросов, разоружить. Было такое? – спросил Лагутин толпу,

– Ну, было. Мы и сейчас могём, – донесся все тот же скрипучий голос. – Нечего вам, пришлым, в наши дела соваться.

– А ты откуда будешь, солдат? – Лагутин глазами разыскал в толпе говорившего.

– Курские мы.

– Вот видишь, какая несуразица получается – ты курский, а я из соседнего уезда. А дело у нас с тобой, солдат, общее – мы за Советскую власть вместе отвечаем. А вы что делаете? Пьянствуете, над мирным населением издеваетесь, ворованным обмундированием спекулируете. Разве для этого революцию делали? Подумайте о своих семьях – а если и над ними сейчас вот так же измываются солдаты, грабят, стращают оружием?

Толпа молчала – слова Лагутина задели солдат, возразить было нечего. И тут на крыльцо казармы неторопливо поднялся пожилой степенный мужик в наглухо застегнутой шинели, рассудительно начал так:

– Верно товарищ говорит – поизбаловались мы от безделья. И комиссар у нас пьяница и картежник, нечего из-за такого дерьма бучу подымать, Я так считаю: если Питер прислал матросов – значит, так надо. Но и вы нам, товарищи, помогите, – обернулся солдат к Лагутину. – Скажите властям, чтоб нас поскорей по домам распустили, а за верную службу Отечеству – обозных лошадей, сбрую, что на складах, поровну разделили, чтоб дома было чем хозяйство налаживать...

Так же неторопливо и степенно мужик спустился с крыльца. Из толпы – волной – одобрительные, возбужденные крики:

– Правильно!

– Делить!

– По-справедливому!

В защиту Дулова больше никто слова не сказал, как забыли о нем; но под конец оратор из бывших крестьян так повернул речь, что только пуще возбудил солдат.

Успокаивая толпу, Лагутин поднял руку, иронически спросил:

– А как же быть матросам, мужики? Ведь они тоже воевали. Так что же им – тащить в деревни броненосцы и крейсера, на которых служили? Ими землю пахать?

В толпе кто засмеялся, кто заворчал. Лагутин, дождавшись тишины, продолжил:

– Советская власть предложила Германии мир, но война еще не закончилась, накапливает силы внутренняя контрреволюция. И если у Советской власти не будет мощной армии, то враги отнимут у вас не только лошадей, которых вы делить собираетесь, но и землю, полученную по декрету товарища Ленина. А кончится тем, что вы опять окажетесь в окопах и будете воевать с германцами «до победного конца». Короче... Кто не желает защищать Советскую власть – от имени Революционного комитета приказываю сдать оружие и по домам. Но предупреждаю: кто попытается уехать с винтовкой – разоружим, награбленное – отберем...

Речь Лагутина переломила настроение солдат. У складов и конюшен встали часовые, из желающих остаться в полку в этот же день сформировали Первый Советский батальон.

В новом Совете прочное большинство заняли коммунисты, над хлебной биржей, где он теперь разместился, под звуки «Интернационала» и ружейный салют был поднят красный флаг.

Контрреволюция затаилась, но ненадолго. В местной газете было опубликовано постановление Совдепа: «...На почве недовольства временным уменьшением хлебного пайка, эксплуатируя чувство голода, разные темные силы организуют выступления народных масс против Советской власти Советом избрана специальная комиссия из семи человек по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией».

Так в Рыбинске была создана уездная Чрезвычайная комиссия, начальником особого отряда Чека стал Михаил Лагутин.

ЛАГУТИН

Вечером седьмого июля возле здания Рыбинской Чрезвычайной комиссии нерешительно остановилась девушка – веснушчатая, круглолицая, на плечи накинут узорчатый платок, под ним белая кофта с пыжами. Подошла босиком, высокие черные башмаки держала в руке. Только у самого подъезда, оглядевшись по сторонам, обулась, повязала платок на голову и открыла тяжелую дверь.

– Мне к самому главному! – заявила она, войдя в комнату, где за столом, у телефона, сидел парень с наганом на поясе и ел что-то из котелка. Молодой, рыжеватый, с жидкими усиками под вздернутым носом, он с интересом осмотрел девушку и отложил ложку. «Должно быть, из деревни,– определил он. – Им, деревенским, всегда самого главного подавай».

– А может, я и есть самый главный?

Девушка рассердилась:

– Некогда мне лясы точить! Давай начальника!

– Сначала объясни, по какому вопросу.

– Разговаривать только с главным буду! – упрямо повторила девушка.

Дверь открылась, в комнату шагнул высокий плечистый военный в гимнастерке, перепоясанной широким ремнем, с деревянной колодкой маузера на боку, пересохшие губы крепко сжаты. Это был начальник особого отряда Лагутин.

– От Кустова ничего? – спросил он.

Пока нет! – вскочил дежурный, подальше отодвинул ложку.

– Да ты сиди, сиди. – Лагутин подошел к бачку с водой, залпом выпил кружку, вторую и только после этого заметил девушку, смотревшую на него с надеждой.

– Михаил Иванович! Поговорите с этой вот... – кивнул на нее дежурный, все так же стоя навытяжку.

– А что случилось?

– А кто ее знает! Так глазами меня жгла – чуть спички в кармане не вспыхнули. Может, телок убежал, может, милок.

Девушка от негодования побледнела, а веснушки засияли по всему лицу, будто и не июль сейчас, а весна в самом разгаре.

– Ты откуда такая... золотистая? – невольно улыбнулся Лагутин, ободряюще взглянув на девушку.

– Из Покровки я! Мне очень секретное надо сказать!

– Говори.

– А ты – самый главный?

– Заладила одно – самого главного ей подавай,– желчно вставил дежурный.

Начальник особого отряда серьезно объяснил девушке:

– Самый главный в Ярославль уехал, офицеры там мятеж подняли против Советской власти.

– Я потому и прибежала... – не договорив, девушка с опаской покосилась на дежурного. – Мне наедине надо.

– Плохи твои дела, Семенов, не доверяют тебе девушки. Так в холостяках и останешься, – шутливо произнес Лагутин, но взгляд, который он бросил на посетительницу, был острый и внимательный. – Ну, если очень секретное, пошли в кабинет, – сказал он, пропуская ее вперед.

В кабинете начальника особого отряда, где, кроме стола с телефоном, сейфа и карты губернии, ничего не было, девушка оглянулась, плотно ли закрыта дверь, и прошептала чуть слышно:

– У нас в Покровке банда. Хотят на артиллерийские склады напасть.

– Как ты узнала? – Лагутин сел за стол, показал девушке на стул возле сейфа.

– Они у нас в доме остановились. Дед послал меня в подпол за самогоном, а там щели, все слышно.

– Так это тебя к нам, значит, дед направил?

Девушка стянула с головы платок и ответила не сразу, разглядывая узоры на нем:

– Ждите, направит... Он спит и видит, когда большевиков спихнут.

Лагутин внимательно и настороженно посмотрел на девушку, спросил, живы ли у нее родители. Она вздохнула, ответила привычно:

– Отец на германском фронте убитый, а мать от тифу умерла...

– Как же ты против деда? Узнает – выгонит из дома. – А и пусть! Дед и тетка меня вместо батрачки держат, наломалась я на них...

О том, что после неудачи пятого июля контрреволюция в Рыбинске попытается еще раз поднять мятеж, в уездной Чека уже знали – в одну из пятерок подпольной организации удалось внедрить своего агента. Надо было ждать новых сведений. И вот это сообщение. Не провокация ли?

Получив известие о мятеже в Ярославле, Кустов, начальник уездной Чека, с отрядом в полторы сотни человек отправился на выручку ярославцам. Теперь каждый боец был на счету, каждая винтовка и пулемет. Не задумала ли местная контрреволюция выманить из города еще один отряд чекистов, чтобы легче захватить Рыбинск?

Девушка была одета просто, но во все крепкое, незаношенное. Вот только руки у нее, заметил Лагутин, были натруженные – потрескавшаяся кожа, черствые бугорки мозолей. Так и представлялось, как эти руки зимой, в черной проруби, полощут белье.

Спросил, сколько бандитов в доме.

– В нашем – двенадцать. А еще у соседа прячутся. Сколько их там – не знаю и врать не буду.

Надо было немедленно принимать решение. Глаза у девчонки испуганные, искренние, а главное – эти натруженные руки. Одно сдерживало Лагутина – о выступлении в ближайшие часы ничего не сообщал агент Чека. Но начальник особого отряда догадывался, что после поражения пятого июля мятежники будут действовать хитрей и осторожней. И вдвойне осторожней надо было быть чекистам.

Поэтому, оттягивая время, чтобы собраться с мыслями и принять единственно верное решение, Лагутин поинтересовался:

– Как звать-то тебя, золотистая?

– Варя... Варя Буркина.

Девушка, видимо, догадалась о сомнениях Лагутина и смущенно добавила:

– Ты, товарищ начальник, если мне не веришь – спроси про меня у Игната из нашей деревни. Он теперь у вас в чека служит.

– Ухажер, что ли? – вспомнил Лагутин серьезного высокого парня, недавно принятого в особый отряд.

Девушка покраснела до ушей, потупила голову и прямо не ответила:

– Теперь он другую найдет, городскую... Ты у него спроси, товарищ начальник. Он про меня плохого не скажет.

– Не могу я у него спросить, Варя.

– Что с ним?! – вскинула она светло-карие, словно из янтаря, глаза.

– Он сейчас те самые артиллерийские склады охраняет.

Девушка нервно смяла платок на коленях.

– Он там, может, уже под пулями...

Только теперь, увидев, как она взволнована, начальник особого отряда окончательно поверил девушке. Спросил, надевая фуражку:

– Тебя не хватятся, не начнут искать?

– Дед меня, как эти пришли, два дня в доме держал, а сегодня сам к подружке отправил семечки лузгать...

– Поможешь нам? Не испугаешься?

– Все сделаю, товарищ начальник. Только солдат побольше возьмите. У бандитов и пулемет с лентами есть, и винтовок много.

– Постараемся взять их не числом, а хитростью.

Лагутин уже собрался выходить из кабинета, когда раздался телефонный звонок. Вернулся к столу, рывком снял трубку. Варя видела, с каким тревожным вниманием он выслушал то, что ему сказали.

– Ясно. Будь осторожен. Мы будем вовремя, – кончил он разговор.

Не доезжая Покровки, оставили грузовик на лесной дороге, пошли пешком. Лагутин торопился, но почему такая спешка – никто в отряде не знал. Лишь Варя, ставшая случайным свидетелем телефонного разговора, догадывалась: в Рыбинске с часу на час что-то должно случиться.

В деревню вошли уже в сумерках, притаились у глухого забора, за которым стоял дом Буркиных. В окнах горел тусклый керосиновый свет. В соседней избе, где тоже были бандиты, окна темные, слепые.

– Вызовешь деда из дома, будто его сосед кличет,– сказал Лагутин девушке.

Быстро перекрестившись, Варя отворила калитку и медленно направилась к дому. Скрипнули ступени крыльца, хлопнула дверь. На конце деревни лениво, спросонья, тявкнула собака, Тучи плотно затянули небо и словно легли на горбатые деревенские крыши, придавили их своей тяжестью и чернотой. За день нагретая земля остывала, густая трава у забора пропиталась холодной росой.

Прильнув к забору, Лагутин сжимал рукоять взведенного маузера. Рядом – Семенов, с дежурства напросившийся в отряд, другие чекисты. Всего – десять человек.

Опять хлопнула дверь, скрипнуло крыльцо, послышался недовольный тягучий голос:

– На кой ляд я Николаю потребовался? Сам прийти не мог?

Варя молча шла впереди деда, зябко кутаясь в платок. Старик шлепал опорками, обутыми на босу ногу, ворчал. Только закрыл за собой калитку – Лагутин приставил к его спине ствол маузера:

– Вечер добрый, Буркин. Еще гостей примешь? Хорошо заплатим, не просчитаешься.

Старик икнул от страха, осторожно повернулся, Разглядев в темноте человека с маузером, людей с винтовками, испуганно и жалобно протянул;

– Кто такие?

– Мы из Чека, – сказал коротко Лагутин,

Буркин хотел перекреститься – и не смог поднять ослабевшей руки. Чуть слышно выдавил из себя:

– Что надобно? Пожалейте старика немощного, отпустите душу на покаяние.

– Вызови из дома главного. Вздумаешь предупредить – вдарим по твоей избе из пушки, вон она стоит, – кивнул Лагутин в темноту.

Прищурившись, Буркин покосился туда, ничего не разглядел, но поверил, согласился:

– Только не стреляйте, все сделаю... А что сказать?

– Скажи, в соседний дом зовут, прибыл связной из города.

Старик почесал грудь под расстегнутым воротом рубахи, повернулся к Варе:

– Кормил, поил тебя, а ты родного деда на смерть толкаешь. Креста на тебе нет, тварь неблагодарная,– растягивая слова, с угрозой произнес он.

– Иди, иди, деда, – насмешливо сказала девушка. – Стрельнут из пушки – всему хозяйству конец.

Шаркая опорками, Буркин побрел к дому. Чекисты настороженно следили за ним, Лагутин приказал Варе спрятаться за сруб колодца – дощатый забор от пулеметной очереди не защитит.

На крыльце Буркин затоптался, высморкался, рукавом вытер нос и скрылся за дверью. В окнах все так же тускло желтел неровный керосиновый свет, на занавесках редко двигались неясные тени.

На крыльцо вышел грузный мужчина в накинутой на плечи шинели, чиркнул спичкой, прикурил. Спустился с крыльца. В тишине было слышно, как неприятно поскрипывают тяжелые сапоги.

Бросились на него втроем и не сразу смогли скрутить руки, сунуть в рот кляп: бандит размахивал кулаками, пинал чекистов сапожищами. Повалили его на землю, набросили на голову шинель. Только после этого он присмирел, лишь иногда вздрагивал всем телом и глухо постанывал из-под шинели.

На крыльце появился Буркин – оставаться в доме с бандитами побоялся.

Отдышавшись, Лагутин пятерых чекистов послал в соседний дом, предупредил, чтобы действовали без шума. Потом сказал Буркину:

– А ты с нами пойдешь.

–Ради бога – в доме не стреляйте! – взмолился тот.

Лагутин молча подтолкнул его к крыльцу. Следом за хозяином трое чекистов вошли в большую прокуренную комнату с иконами в углу. С низкого потолка свисала на железном крюке керосиновая лампа, под ней – неуклюжий квадратный стол, за которым шестеро мужчин играли в карты, притупляя перед боем нервное напряжение. Угрюмо и настороженно посмотрели на вошедших.

– Это к господину Зелинскому, – с угодливой торопливостью объяснил им Буркин.– Он приказал здесь обождать, сам у соседа с господами офицерами разговаривает.

– Много болтаешь, старик, – оборвал его бородатый офицер с жирной, в складках, шеей. Угадав старшего, спросил у Лагутина: – Из Рыбинска?

Тот кивнул, тщательно вытер ноги об рогожу у порога.

– Как там?

– Пока тихо.

– Есть новости из Ярославля?

Лагутин пожал плечами, устало опустился на табуретку у самых дверей. Его уверенное поведение успокоило бородатого. Он кинул карту на стол, объявил;

– Ставлю на мизер, прапорщик...

Игра продолжалась. Фитиль в лампе коптил, но офицеры в азарте не замечали этого.

Один чекист прошел в дальний угол, сел на лавку под образами. Другой, словно бы наблюдая игру, притулился за столом.

В банке целый ворох денег: безликие желтые керенки, затертые думские ассигнации, роскошно отпечатанные тысячные «катеньки», золотые десятки с профилем последнего царя.

Лагутин разглядел под лавкой сложенные винтовки и цинковые ящики с патронами. Из соседней комнаты доносился храп, тяжелое сонное дыхание.

Выждав время, Лагутин вынул из колодки маузер, шагнул к столу:

– Руки вверх! Дом окружен! Ни с места!

Чекисты выхватили револьверы, нацелили их на игроков. Рассыпав карты, бородатый схватился за кобуру, Лагутин наотмашь ударил его маузером по голове. Тот ткнулся в стол. Увидев, как на карты течет кровь, остальные подняли руки. За печью скороговоркой бормотал молитвы хозяин дома.

Обезоружили и повязали тех, что спали. В соседнем доме тоже обошлось без выстрелов, бандитов взяли сонными. Ходики на стене показывали одиннадцатый час. Время еще было. Лагутин решил допросить Зелинского, его ввели в избу. Увидев обезоруженных офицеров, он выругался.

Лагутин прикрутил фитиль в лампе, спросил, какое задание было поставлено перед отрядом.

– Вешать большевиков, – огрызнулся Зелинский, выкатив глаза и задыхаясь от злобы.

– А точней?

– Точней отвечать не буду. Не успеешь, комиссар, в Рыбинск вернуться, как на телеграфном столбе будешь висеть.

– На «Арттрину» надеешься?

Разинув рот, словно брошенная на горячую сковороду рыбина, Зелинский еще раз выругался, дернул связанными руками.

Перед самым выездом в Покровку Лагутину позвонил агент Чека, внедрившийся в контрреволюционную организацию, сообщил, что назначено новое выступление, сбор их пятерки – в «Арттрине». Однако Лагутин понимал: в городе, вероятно, будет действовать несколько отрядов заговорщиков.

Но допрос Зелинского больше ничего не дал, офицеры тоже ничего не сказали. Тогда в соседнюю комнату Лагутин вызвал Буркина, Того била дрожь, руки то теребили рубаху, то подтягивали штаны.

– Слышал, о чем говорили офицеры?

– Ничего я не знаю, гражданин начальник, ей-богу! – мелко закрестился хозяин. – Изба у меня большая, вот они ко мне и заявились. А я завсегда за Советскую власть.

– Эх, Буркин, Буркин. Придется и тебя арестовать.

Морщинистое лицо мужика перекосилось:

– За что?! – опустился он на лавку.

– Бандитов пригрел, вот за что.

– Господь с тобой, господин комиссар! На кого же я хозяйство оставлю? Никак нельзя меня арестовывать, господин товарищ, ведь всё хозяйство растащут.

– Да, своим-то горбом нажитое – и псу под хвост,– вроде бы сочувствуя, сказал Лагутин.

Буркин укоризненно покачал головой, прогнусавил, чуть не пустив слезу:

– Вот ведь сам понимаешь, а в тюрьму упрятать хочешь.

– Так ведь служба, – развел руками Лагутин.

Слушавшая этот разговор Варя посоветовала:

– А ты, деда, чем лазаря петь, вспомни, о чем Зелинский давеча говорил, когда к нему из Рыбинска этот бородатый вернулся. Вы меня еще на улицу выгнали.

– Кыш, Варька, ужо будет тебе! – не сдержал злобы Буркин.

– Варю пальцем тронешь – под землей найду! – пообещал Лагутин.

Хозяин сделал постное лицо:

– Да разве ж мы звери какие.

В окно ударил свет фонарей – к дому подъехал грузовик. Больше нельзя было терять ни минуты.

– Не хочешь, Буркин, говорить, собирайся!

Старик, как подхлестнутый, вскочил с лавки, поддернул штаны:

– Вспомнил, гражданин начальник! Бородатый Зелинскому передал, что штаб у них в Коммерческом училище будет, ругал шибко какого-то латыша, который станет вокзал брать. Не верю, сказал, выкрестам, все равно продадут, Больше я, ей-богу, ничего не слышал. Начали они говорить, что в Рыбинск ихний самый главный приехал, Борис Викторович, но тут Зелинский меня прогнал.

В уездной Чека уже знали: один из организаторов мятежа в Ярославле – бывший военный министр Временного правительства Савинков. «Неужели к нам пожаловал?» – подумал Лагутин.

Прежде чем сесть в кабину, начальник особого отряда подозвал Варю:

– Крепко ты нам помогла. Увижу Игната – обязательно расскажу, какая ты храбрая. Узнает – на городских и смотреть не будет.

– Только бы жив остался, – смутилась девушка.

Рассекая фарами темноту, «форд» с чекистами спешил к Рыбинску, где вот-вот должен был вспыхнуть мятеж. Но этот мятеж, еще не начавшись, был уже обречен.

РАЗГРОМ

Как же получилось, что рыбинская организация «Союза защиты Родины и свободы» в четыреста человек была разгромлена в считанные часы?

Грузовик с чекистами подъехал к зданию биржи, заскрежетал тормозами. Лагутин выскочил из кабины, махнул водителю, чтобы ехал дальше, сам вбежал на третий этаж, где заседал Военный штаб города. Коротко сообщив об аресте офицеров в Покровке, сказал членам штаба:

– В общих чертах план заговорщиков нам известен. Начало выступления – в три часа утра.

Словно по команде, все посмотрели на массивные напольные часы в углу комнаты – в темном деревянном футляре, с потускневшим, размером с поднос, медным циферблатом.

Была половина двенадцатого, а тяжелый маятник застеклянной дверцей неумолимо отстукивал секунды, минуты.

Лагутин тоже взглянул на часы, продолжил:

– Не трудно догадаться, что главная цель мятежников – артиллерийские и пороховые склады.

– Пусть только сунутся! – резко проговорил председатель полкового комитета, коренастый, в новенькой гимнастерке под ремнем. –Досыта свинцом накормим, один раз уже угостили.

– Склады мы отстоим, – согласился Лагутин. – Но мятежники наверняка попробуют захватить центр города.

Близоруко прищурясь, секретарь укома Варкин сквозь толстые стекла очков строго посмотрел на Лагутина:

– Этого нельзя допустить. Что предлагает Чека?

– Блокировать известные нам места сборища заговорщиков – «Арттрину», Коммерческое училище и вокзал...

Военный штаб тут же распределил силы. «Арттрину» взяли на себя чекисты. Латышские стрелки должны были отстоять Красные казармы и – вместе с железнодорожниками – вокзал. Красногвардейцы заводов «Феникс» и «Рено» перекрывали улицы в центр города – Мологскую, Мышкинскую и Крестовую.

К Коммерческому училищу штаб решил послать красногвардейцев из молодежной организации имени Третьего Интернационала. Их командиру, высокому чернявому парню в рабочей тужурке, Лагутин наказал:

– Дам тебе, Иван, чекиста в помощь. Разведайте сначала, что делается возле училища, где офицерье собирается, чтобы всем отрядом на пулеметы не напороться.

– Тут мамаша одного нашего красногвардейца прибегала, товарищ Лагутин. Уговаривала к тетке в деревню уехать...

– Вроде бы не время по гостям разъезжать.

– Вчера она стирала белье на даче фабриканта Бойкова, слышала: сын хозяина, бывший подпоручик, говорил отцу, что сегодня, в воскресенье, как только откроется переправа, к ним на дачу будут прибывать гости из-за Волги.

– Ну-ну, – заинтересовался Лагутин.

– Хозяйский сынок страшно злой был, грозился всех городских большевиков на одну баржу загнать – и на дно. Вот мамаша и взбулгачилась...

Было ясно, каких гостей ждали на даче Войковых: за Волгой, в деревнях и селах, скрывалось немало офицеров, ждавших своего часа.

На дачу послали взвод латышских стрелков, но заговорщиков там уже не было – осторожный Савинков перевел отряд в другое место, ближе к Мыркинским казармам.

На разведку к Коммерческому училищу вместе с Иваном отправился молодой чекист Семенов. Скинув гимнастерку, он остался в тельняшке, разыгрывал из себя пьяного матроса – всю дорогу ругался, падал, бранил боцмана, который каждый день заставляет его чистить гальюн. Иван, как мог, подыгрывал чекисту, изображал подвыпившего мастерового – сцена для Рыбинска обычная, прохожие не обращали на них внимания.

Выделывая ногами кренделя, дошли до Коммерческого училища. свернули на Васильевскую, потом на Мышкинскую. Видели, как несколько мужчин скрылись за дверью училища. Возле сада у старообрядческой церкви сели на скамейку. Мимо, четко вдавливая в пыль сапоги, прошагали трое. Несмотря на душный вечер – в брезентовых плащах. Руки в карманах, глаза настороженные. Семенов по-пьяному закуражился:

– Всё, Ванька, дальше не пойду, хоть на куски режь. Оставь меня, дрыхнуть буду.

Красногвардеец заплетающимся языком принялся его уговаривать:

– Без тебя я не пойду. Что Катьке скажем, а?

Когда эти трое тоже скрылись в Коммерческом училище, Семенов шепнул:

– Как на вечеринку, гады, собираются. Надо срочно сообщить в Чека. Прыгай в сад, напрямик пойдем.

Они быстро перемахнули через металлическую ограду, затаились, услышав шаги на улице. К училищу прошли сразу пятеро, двое несли продолговатый ящик, – видимо, разобранный пулемет.

Вдруг из-за дерева донесся осторожный голос:

– Как там, господа, спокойно?

Оглянувшись, увидели за деревьями людей с винтовками.

– Все идет по плану, ждите сигнала, – первым нашелся Семенов, потом – на ухо красногвардейцу: – Вот влипли! И здесь офицерье... Надо уходить, пока не раскусили. Сигай назад.

– А ты?

– Я следом. Если что – задержу.

– Давай вместе.

– Делай, что говорю! – рассердился Семенов.

Красногвардеец метнулся к ограде, вскочил на кирпичный цоколь, обеими руками ухватился за металлическую перекладину. Сзади кто-то удивленно вскрикнул:

– Господа! Это чужие!

– Поймать! – властно приказал другой.

Из-за деревьев выбежали двое, бросились к ограде.

– Прыгай! – вскочив на ноги, приказал чекист Ивану. Пригнувшись, перекинул одного нападавшего через себя. Тотвзвыл, ударившись головой о кирпичный цоколь. Второй остановился, выхватил револьвер.

– Прапорщик! Не стрелять! Услышат! – раздался у него за спиной испуганный голос.

Это предупреждение спасло Семенова – он перемахнул ограду следом за красногвардейцем.

На улице в эту минуту никого не было, кинулись к церкви Спаса. На углу церковной ограды застыли, услышав чьи-то голоса. Сквозь ветви акации увидели, как из церкви вышли двое: отец Никодим и дородный мужчина в низко надвинутом на глаза картузе, безуспешно старавшийся свести на шепот хриплый бас:

– Вам, батюшка, лучше домой. Мы на колокольню пулемет втащим, стрельба будет.

– У комиссаров, сын мой, пулеметы тоже есть, И пушки. Начнут стрелять по божьему храму – иконы в алтаре повредят. Вы уж как-нибудь поосторожней, явите милость.

– Постараемся, батюшка. Мы с этой красной сволочью живо управимся, только начать.

– Чем только кончится? Темна вода во облацех, – вздохнув, глубокомысленно сказал священник. – Ну, да благослови вас господь.

– А ключики от церкви, батюшка, мне отдайте.

Звякнула связка ключей.

– Пожалуйста, сын мой. Был бы помоложе – сам бы по христопродавцам из пулемета, внес бы свою лепту.

– Ничего, батюшка. Мы с ними за все ваши обиды расквитаемся сполна. Слушайте колокол, как зазвоним – конец Советской власти.

– Дай-то бог, дай-то бог! – перекрестился священник, засеменил через улицу, полами рясы подметая пыль с булыжной мостовой.

Мужчина в картузе, оглядевшись по сторонам, закрыл за собой дверь, лязгнул ключ в скважине. В темно-синем небе вяло помаргивали звезды, в окнах гасли последние огни. Затихли шуршащие шаги священника. Посмотрев вслед ему, Семенов сплюнул, сказал вполголоса:

– Вот так отец Никодим! Вот так смиренный пастырь!

В уездчека готовились к отпору мятежникам: чистили ветошью винтовки и револьверы, распихивали по карманам патроны, заливали воду в кожуха «максимов». Лагутин по телефону связывался со штабами красногвардейских отрядов.

Выслушав разведчиков, похвалил их:

– Молодцы! Теперь картина более-менее ясная. Поднимай, Иван, свой отряд. Сначала снимите пулемет с колокольни – в тылу его оставлять нельзя. Попробуйте проникнуть в церковь хитростью: постучитесь, скажите, отец Никодим послал. Поскольку он с ними заодно, может, и пройдет номер. Потом без шума берите этих, в саду, и окружайте училище. На штурм очертя голову не бросаться, ждите подкреплений. Ясно?

– Ясно! – нетерпеливо поднялся парень.

– Смотри у меня! – погрозил Лагутин пальцем, сказал Семенову: – С ним пойдешь. Если что не так сделаете – с обоих спрошу.

Чекистский отряд незаметно обложил «Арттрину» со всех сторон. Лагутин и еще семеро чекистов с пулеметом затаились во дворе дома напротив. За час, подсчитали, в артель вошло больше двадцати человек. Вот-вот заговорщики должны были появиться на улице. Этого момента и ждал Лагутин.

И тут, словно дробь по железу, рассыпались выстрелы на окраине города – это к Мыркинским казармам подошел отряд Савинкова и Бусыгина, о котором в уездной Чека не знали.

Дверь «Арттрины» распахнулась настежь. На улицу, с винтовками наперевес, начали выбегать «трудящиеся интеллигенты», защелкали затворами.

– Огонь! – скомандовал Лагутин.

Подкошенные пулеметной очередью, несколько заговорщиков упали. Трое, пригнувшись, бросились вдоль улицы. Остальные, растерявшись в первое мгновение, кинулись назад, в «Арттрину», из темных окон захлопали ответные выстрелы.

– Не высовываться! – закричал Лагутин. – Лежать!

Чекисты недоумевали: надо атаковать, пока мятежники не пришли в себя, а командир почему-то медлит. Однако тут же убедились – предостережение прозвучало вовремя: со второго этажа по чекистам ударил пулемет «льюис», пули зацокали по булыжнику, зашлепали в штукатурку стен, со свистом пробивали дощатый забор.

Одно было неясно – чего ждет Лагутин?

А он ждал, когда пулемет заглохнет, верил, что агент Чека, находящийся сейчас в «Арттрине», сделает все возможное, чтобы оборвать пулеметный огонь.

И «льюис» замолк, сделав всего несколько очередей. В наступившей следом за этим тишине чекисты слышали, как из окна, из которого торчало тупое дуло пулемета, что-то звонко ударилось о булыжную мостовую, а в самой «Арттрине» один за другим раздалось семь револьверных выстрелов.

Лагутин первым выскочил на улицу, за ним остальные чекисты. Через дверь, через выбитые окна стремительно ворвались в артель. Мятежники растерялись, сбились в угол комнаты. Кто-то из них закричал в темноте:

– Не стреляйте!.. Сдаемся!.. – и первым бросил винтовку на пол, вскинул руки над головой.

Лагутин по лестнице бросился на второй этаж. У окна, из которого высовывался «льюис», стоял заведующий «Арттриной» капитан Дулов, с дикими, налитыми кровью глазами, в руке зажат револьвер. На полу лежал убитый им агент Чека, выбросивший замок от пулемета в окно. Разъяренный Дулов выпустил в чекиста весь барабан.

Лагутин поднял маузер, прицелился офицеру в голову... и пересилил себя, сказал подоспевшим чекистам:

– Взять! Революционным судом будем судить мерзавца.

Отправив «трудящихся интеллигентов» в уездчека, Лагутин повел отряд на помощь молодым красногвардейцам. За квартал до Коммерческого училища отряд Ивана попал под прицельный пулеметный огонь из окон. Еще немного – и разгоряченные боем ребята бросились бы под самые очереди. Лагутин с трудом удержал их.

Пока шла перестрелка, послал чекиста к Красным казармам, где размещались латышские стрелки. Они подкатили к церкви Воздвиженья трехдюймовое орудие, выстрелили по училищу шрапнелью, среди мятежников началась паника.

Чекисты и красногвардейцы ворвались в училище, рассыпались по этажам. Но мятежников уже не было – бежали через окна, глядевшие на пустырь, через черный ход.

Посланных наперерез красногвардейцев во главе с Семеновым офицеры забросали гранатами. Когда Лагутин подбежал к молодому чекисту, тот еще был жив, тельняшку заливала кровь, спекшиеся губы прошептали через силу:

– Не ругайте Ивана, товарищ командир. Я виноват, с меня спрашивайте...

В пять часов утра Лагутин на грузовике приехал на вокзал. К этому времени латышские стрелки уже разбили отряд предателя Яна Бреде, но сам он успел скрыться.

Позвонили со станции Волга, командир красных стрелков передал трубку Лагутину. Голос дежурного по станции звучал взволнованно:

– Пришел эшелон с беженцами, уполномоченный требует немедленной отправки в Рыбинск.

– Ну и отправляйте, – сердито сказал Лагутин, – Мятеж в городе подавлен,

– С кем я разговариваю? – спросил дежурный.

Начальник особого отряда назвал себя.

– Не похож этот уполномоченный на беженца, товарищ Лагутин. Машинист паровоза тоже считает – дело нечистое...

Слова дежурного насторожили Лагутина:

– Любым способом хоть на час задержите состав!

– Они меня к стенке поставят! И машиниста в придачу!

– Отцепите паровоз и отправьте его сюда будто бы для ремонта.

– Попробуем, – неуверенно произнес дежурный, повесил трубку.

Паровоз прибыл через полчаса, Лагутин переговорил с машинистом, седоусым стариком с темным, будто закопченным, лицом.

– После Бологого чуть ли не на каждой станции эти «беженцы» подсаживались, – торопливо рассказывал машинист.– Очень много их в Харине село. Одного я узнал – сынок тамошнего купца Щеглова, из офицеров будет. А за главного у них – полковник Зыков. Своими ушами слышал на остановке, как его Щеглов назвал...

Рассказ машиниста окончательно убедил Лагутина, что вместе с беженцами к Рыбинску на помощь мятежникам движется отряд офицеров. Договорившись с машинистом, отправил паровоз обратно.

В городе все еще раздавались редкие пулеметные и винтовочные выстрелы. У Скомороховой горы вслед убегающим заговорщикам снова ударила шрапнелью трехдюймовка.

К вокзалу стянули чекистов, латышских стрелков. Освободили от посторонних зал ожидания.

Ровно в шесть часов утра к первому пути подошел состав. Высунувшись из окна паровоза, машинист махнул Фуражкой – все в порядке, «беженцы» в вагонах.

Только эшелон остановился – из дверей вокзала, из багажной камеры, из привокзального сквера выбежали вооруженные участники засады, быстро задвинули двери вагонов, заперли их на задвижки.

У последнего вагона раздались револьверные выстрелы, крики, Лагутин бросился туда, видел, как человек в галифе и черном пиджаке нараспашку, оттолкнув красноармейцев, понесся, перепрыгивая через рельсы, наперерез проходящему мимо станции поезду, успел проскочить перед самым паровозом.

Лагутин, присев, безуспешно пытался из маузера попасть ему в ноги. Пули звенькали о металл, взвизгивали под вагонами и отскакивали в сторону.

Когда товарняк промчался, взвихрив угольную пыль и мусор, мужчины уже не было – на полном ходу поезда он сумел вскочить на подножку вагона.

От подбежавшего машиниста Лагутин узнал – это был полковник Зыков, выдававший себя за уполномоченного.

Пассажиров из вагонов пропускали через строй, с проверкой документов. Выявили около сотни офицеров, со всей округи прибывших на помощь рыбинским заговорщикам.

Под лавками, на верхних полках вагонов валялись револьверы, патроны к ним, разорванные в клочки документы, выстриженные из визитных карточек треугольники с буквами О и К – пароль для связи савинковского «Союза защиты Родины и свободы»..

К полудню мятеж в Рыбинске подавили полностью. Из города удалось вырваться немногим. Почти без потерь скрылся только один отряд – тот, в котором был Савинков.

САВИНКОВ

Караульное помещение Мыркинских казарм отряд Бусыгина взял с налету – почти вся караульная рота охраняла артсклад. Когда следом за другими Савинков ворвался в караулку, ему пришлось переступить труп пожилого красноармейца с неестественно длинной, окровавленной шеей, которую кто-то из офицеров-фронтовиков насквозь пробил штыком.

Вооружившись пятью пулеметами, мятежники сунулись к артиллерийскому складу и сразу поняли; здесь их уже ждут, на неожиданность рассчитывать нечего – красные встретили офицеров прицельным огнем из окопов.

А самое страшное было в том, что и назначенное время к артскладу почему-то не подошел отряд Зелинского.

Посоветовавцшсь с Савинковым, Бусыгин повел отряд к центру города, на соединение с другими отрядами. Пошли по Крестовой улице и тут же наткнулись на пулеметный заслон. Возле Коммерческого училища щелкали винтовочные выстрелы, ухнула шрапнелью трехдюймовка. По звукам боя Бусыгин определил:

– Обложили Есина. Надо немедленно уходить, иначе не вырвемся, Борис Викторович!

Савинков понимал это и сам. Казалось, против них встал весь город: из каждого окна целится винтовка, из каждой щели в заборе – револьвер, из каждой подворотни вот-вот зальется свинцовой очередью пулемет,

Разведчики подтвердили: все улицы, ведущие в центр, перекрыты красными. Руководитель «Союза» сделал отчаянную попытку пробиться к вокзалу, где от красных латышей отстреливался отряд Яна Бреде.

Только потеряв под огнем пулеметов четырех своих офицеров, Савинков принял решение бежать. Пустырями и огородами, окружными улицами и проходными дворами Бусыгин вывел отряд на дорогу к Ярославлю.

Теперь вся надежда у Савинкова была на Перхурова.

Валили телеграфные столбы, жгли за собой мосты, в деревнях пытались набрать «добровольцев» из крестьян. Но мужики смотрели неприветливо, угрюмо, ссылались на сенокос; яйца, хлеб, самогонку выносили, чтобы поскорее избавиться от непрошеных гостей.

Дальше двигаться правым берегом стало опасно. Ночью, на двух рыбацких баркасах, переправились через Волгу. Рано утром, верстах в семи от Ярославля, вышли к заброшенной усадьбе – двухэтажному деревянному дому с башенкой над крутой крышей, с обомшелыми углами и сорванными ставнями. Офицеры валились с ног от усталости.

Савинков послал Бусыгина проверить, нет ли кого в усадьбе. Тот вынул офицерский наган-самовзвод, зашагал к дому, оставляя в росной траве темную полосу следа.

Савинков и офицеры напряженно следили за ним из кустов, поглядывали на выбитые окна усадьбы, вслушиваюсь в тишину леса за спиной.

У крыльца с выбитыми балясинами Бусыгин замер, постоял минуту, потом осторожно поднялся по ступеням, приложил ухо к двери. Надавив на нее плечом, исчез в темном проеме.

Тянулись минуты, тянулась тишина. И вдруг из дома раздался шум, офицеры замерли.

Штабс-капитан появился на крыльце, носовым платком зажимая правую, с револьвером, руку. Левой махнул над головой, офицеры толпой пошли к усадьбе,

– Собака? – спросил Савинков штабс-капитана.

– Какая, к черту, собака! – раздраженно ответил Бусыгин.

Следом за ним Савинков и офицеры вошли в комнату, служившую раньше гостиной, увидели на полу мальчишку-оборвыша с грязным, голодным лицом. Худеньким телом он вжался в угол и смотрел оттуда испуганным зверьком, под глазом наливался синяк.

Савинков брезгливо скривил губы:

– Вы ударили его?

– Нет, я с ним христосовался. Сволочь, настоящий волчонок – разбудил его, а он в руку зубами!

Савинков съязвил:

– Поздравляю вас, штабс-капитан, вы достойно защитили офицерскую честь.

– А что же мне – на дуэль его вызывать?!– огрызнулся Бусыгин.

– Ночевать будем здесь, прикажите устраиваться. А я поговорю с мальчишкой.

Преодолев отвращение, Савинков шагнул к беспризорнику. Тот поджал босые ноги в струпьях, еще плотнее вжался в угол, растопыренной пятерней защищая лицо с черными, будто провалившимися глазами.

– Не бойся, я бить не буду, – на корточках присел перед ним Савинков.

– А ты тоже офицер? – хрипло, словно его душили, спросил мальчишка.

– Какой же я офицер, если без формы? Ты на него не сердись, это он с испугу ударил.

– А стволом мне в харю тоже с испугу тыкал? – задрожал голос беспризорника.

– Ты откуда, из Ярославля?

Дружеский тон человека в штатском успокоил мальчишку, он молча кивнул.

– Ну и как там, тяжело?

– Красные офицеров со всех сторон обложили, шамать нечего. Вот я и сбег.

– Как же ты сбег, если красные кругом? Или пропустили?

– У берега канава глубокая. Я ползком, не заметили.

– Интересно, А нас этой канавой сможешь провести?

Мальчишка шмыгнул разбитым, облупленным носом;

– А зачем вам в город?

– Да вот надо. Ну, проведешь или боишься?

–А что ты мне дашь?

– Хлеба, денег.

– Давай, только побольше.

– Потом дам, когда в городе будем.

– Хитрый ты, дядька, – мальчишка изучающе посмотрел на Савинкова не по-детски сообразительными глазами.– Говоришь – не офицер, а сам офицерами командуешь.

– Так мы договорились?

– Ладно, чего там. Мне бы только пошамать.

Савинков поднялся на ноги, пообещал накормить.

За это время Бусыгин установил дежурство, распределил пулеметы – три «максима» затащили на мансарду окнами на Волгу, еще один станковый пулемет целился в лес со второго этажа, ручной «льюис» торчал из окна первого.

Савинков приказал Бусыгину накормить мальчишку и не спускать с него глаз. Штабс-капитан удивился:

– Зачем он вам, Борис Викторович? Выгнать его в шею.

– Чтобы он побежал к красным и донес, кто скрывается в усадьбе? За мальчишку отвечаете головой, он мне нужен.

Двух офицеров послали на разведку. Вернувшись, они подтвердили сказанное беспризорником – город окружен красными частями, возле железнодорожного моста не стихает бой. О союзниках ничего не слышно.

Несмотря на тесноту, Савинков один занял целый кабинет – надо было сосредоточиться, принять какое-то решение. Ходил по грязной, с оборванными обоями комнате из угла в угол, останавливался у окна с выбитыми стеклами. Ширь Волги не успокаивала, скорее наоборот –заставляла настороженно вглядываться, не появится ли пароход с красноармейцами.

Савинков понимал: теперь, после неудачи в Рыбинске, на союзников надеяться нечего. А без союзников и без рыбинской артиллерии долго не удержаться и Ярославлю.

Руководитель «Союза» вызвал Бусыгина и всё это выложил ему. Штабс-капитан выслушал спокойно, только губы скривил. Он уже ждал такого разговора, поэтому сказал тоже напрямую:

– Что дело проиграно, я догадался еще в Рыбинске. Зря мы пришли сюда, Борис Викторович. Надо было скрыться в лесах.

– Я не думал, чтоярославский отряд так быстро окажется в окружении, – Савинков опять остановился у окна, сгорбился, закинув руки за спину.

Бусыгин пристально посмотрел ему в затылок:

– Уж не хотите ли вы разорвать кольцо окружения?

– Мы обязаны исполнить свой долг! – резко повернулся Савинков, напустив строгость на лицо – нездоровое, отекшее, с темными мешками под глазами.

– У нас слишком мало людей для такой операции.

– А если ударить одновременно с Перхуровым?

– Для этого сначала надо связаться с ним.

Савинков коротко передал разговор с беспризорником, добавил:

– Проникнуть в город и связаться с Перхуровым я поручаю вам, штабс-капитан. Мальчишка дорогу знает.

– Спасибо за доверие, – сделав кислую мину, сквозь зубы процедил Бусыгин. – Может, мне и удастся проникнуть в город, но вырваться... На германском фронте я был в окружении, знаю, что это такое,

Савинков пытливо посмотрел на штабс-капитана и только теперь решился раскрыть все карты, доверительно произнес, подсев к нему на кушетку:

– Надо любой ценой спасти полковника Перхурова. Мы эвакуировали из Москвы в Казань несколько офицерских отрядов. Попытаемся выиграть дело там, У Перхурова авторитет, огромный военный опыт. Я доберусь до Казани в одиночку, вам поручаю полковника. Для спасения его можете использовать любые средства.

– Лучшее прикрытие – ложный прорыв, – рассуждал Бусыгин, смирившись с тем, чтоему придется пробираться в осажденный город.

– Это решите с Перхуровым. Завтра ночью вместе уходим из отряда. За командира оставьте поручика Струнина.

Бусыгин сморщился:

– Простите, Борис Викторович, но выбор очень неудачный – Струнин храбр, но глуп, не сможет принять мало-мальски самостоятельного решения!

– Тем лучше для нас с вами, его дело – выполнить наше приказание. О Казани ему ни слова – по своей солдафонской тупости он может неправильно истолковать это. Скажете, что мы на пару будем прорываться в Ярославль...

Когда Бусыгин выходил из кабинета, его лицо было хмуро и непроницаемо, Савинков подозрительно поглядел штабс-капитану в спину, но тут же успокоил себя – Ян Бреде, редко хваливший русских офицеров, отзывался о Бусыгине как о смелом и исполнительном офицере.

И руководитель «Союза» начал готовиться к бегству. Перво–наперво уничтожил документы, по которым прибыл в Рыбинск, – разорвал бумаги на мелкие клочки, сжег их на подоконнике. Потом отпорол подкладку пиджака, вынул документы, припасенные на крайний случай.

Мысленно похвалил себя, что предусмотрел и этот, крайний случай. Новые документы засунул в боковой карман пиджака. Пистолет, подумав, решил оставить при себе.

...Утром, гремя сапогами, в кабинет вбежал Бусыгин, упавшим голосом выпалил с порога:

– Мальчишка, волчонок этот, пропал!

Савинков вскочил с кушетки;

– Что?!

– Я не виноват, – торопливо оправдывался Бусыгин,– Запер его на чердаке, а он через слуховое окно... В это окошко ворона не пролетит, а он, худущий, пролез.

– Вы опять били его?

– Только раз, для острастки.

Сполна выдав Бусыгину, Савинков сказал:

– В город будете прорываться один, сами виноваты!

Ночью они покинули усадьбу и направились к Ярославлю. Небо над ним кровавилось от пожаров, ветер доносил запах гари.

Версты через две расстались на опушке соснового леса. Савинков пожал Бусыгину руку, на мгновение обнял его и, подняв воротник брезентового плаща, по разбитой проселочной дороге, не таясь, быстро зашагал в сторону от горящего города. В кармане пиджака у него лежали документы на имя ответственного работника Наркомпроса.

В заштатном уездном городке, за десятки верст от Ярославля, где, казалось, о мятеже и слыхом не слыхивали, Савинкова арестовал красногвардейский патруль. Пришлось объяснять на допросе, кто такой, как оказался в этих местах, куда следует и откуда.

Доверчивые жили здесь люди, поверили. Вышел Савинков из тюрьмы и прямо из нее направился к председателю местного Совета. Представился;

– Работаю в Наркомпросе. Послан в вашу губернию для организации колонии пролетарских детей. Вот мандат...

Председатель Совета, круглолицый, с маленькими темными глазами и черным чубом, падающим на плоский лоб, приосанился:

– По какому вопросу ко мне?

– Видите ли... Меня только что выпустили из тюрьмы.

– Из тюрьмы?! – тряхнул чубом председатель. - Недоразумение?

Савинков предостерегающе поднял руки.

– Не беспокойтесь. Я пришел не жаловаться, а наоборот – выразить свое восхищение тем образцовым порядком, который вы навели в городе. Только появилось неизвестное лицо – его сразу же задержали. Буду в Москве и Петрограде - обязательно расскажу о вас. Если бы все руководящие работники на местах проявляли такую бдительность, то с контрреволюцией давно было бы покончено.

– Я выполняю свой революционный долг! – заворочался на стуле не привыкший к похвалам председатель.

– Примите мое пролетарское спасибо, – приложил руку к груди Савинков. – Право, не хотелось бы пустяками отрывать вас от более важных дел.

– Организация детских колоний – важное государственное дело! – твердо заявил председатель. – Слушаю вас.

– Меня задержали здесь потому, что я представил петроградские документы. Боюсь, как бы это недоразумение не повторялось и в дальнейшем.

– Да, это было бы досадно, – поддакнул председатель.

– Если бы у меня был и местный документ, это значительно облегчило бы мое продвижение.

– О чем речь?!- Сделаем!

Савинков на секунду замешкался:

– Ну, если вы так добры, то помогите мне достать и подводу.

– Я мог бы вам под расписку выдать и деньги,– совсем уж расщедрился председатель,

– Нет, нет! Деньги у меня есть! – решил более не искушать судьбу Савинков, внутренне смеясь: председатель городского Совета всерьез поверил, что о его мудрой деятельности будет известно в Москве и Петрограде.

В тот же день, снабженный харчами и местным мандатом, на телеге, в которую был впряжен унылый мерин, руководитель «Союза защиты Родины и свободы» продолжил свой путь к Казани,

ВСТРЕЧА

Монотонно шлепая по воде широкими плицами, оставляя в ней тусклый, маслянистый след, вниз по Волге, к Ярославлю, шел пароход «Товарищ крестьянин».

На берегах – ни огонька, деревни притаились, попрятались за косогоры от чужого недоброго глаза, от греха подальше.

Трудно было неграмотному крестьянину разобраться, в том, что делалось в стране, даже в собственном уезде. По деревням метались перхуровские агитаторы, поносили Советскую власть, силком вербовали «добровольцев» в какую-то Добровольческую армию.

В богатых селах Заволжья крикливым, нахрапистым эсерам удалось заручиться поддержкой зажиточных крестьян. И размежевались деревни, встали поперек них невидимые баррикады. По одну сторону – кто поверил эсеровским посулам, по другую те, кто понял – мужицкая правда за большевиками. А сбоку, как всегда,– выжидающие, чем все это кончится, чья возьмет.

Таких было больше. И прятались деревни за косогоры, словно бы отступая от Волги, по которой шел пароход «Товарищ крестьянин».

В тесной капитанской каюте с одним иллюминатором запринайтованным столом сидели двое – командир отряда Лагутин и Варкин, назначенный к нему комиссаром.

Лагутин склонился над разостланной на столе картой-десятиверсткой:

– Хорошую устроили офицерам баню, из Рыбинска только один отряд ушел, который Мыркинские казармы брал. Пленные говорили, в нем сам Савинков. Потом их видели в Ермакове, в Панфилове. А дальше след затерялся. И вдруг новость – вроде бы этот же отряд под самым Ярославлем объявился, но на левом берегу. Вот здесь, – показал он точку на карте.

Комиссар вопросительно посмотрел на командира воспаленными от бессонницы глазами:

– Хотят пробиться в Заволжье?

– Кто их знает, Николай Николаевич. Может, решили помочь Перхурову вырваться из окружения, ударить нашим в тыл.

– Да, в Ярославле им делать уже нечего, – согласился Варкин. –Сколько их?

– Не больше полусотни, пять пулеметов, гранаты есть.

– Откуда эти сведения?

– С нарочным военком Громов мне записку прислал. К нему на станцию Всполье мальчишка-беспризорник пришел. Он ночевал в усадьбе на берегу Волги, где остановился отряд. Какой-то гражданский попросил его тайно провести в город. Парнишка согласился, а ночью через слуховое окно, по крыше, убежал. Гражданского этого звали Борисом Викторовичем.

– Савинков?!

– Выходит – он, все совпадает. Дело предстоит опасное – берег голый, а усадьба вплотную к лесу прижалась, Предлагаю остановить пароход вот у этой пристани,– опять ткнул пальцем в карту Лагутин. - Пешком подойти к усадьбе со стороны леса. Согласен, комиссар?

– Командуй, Михаил Иванович. У тебя в таких делах опыту больше... Пойду посмотрю, как ребята устроились.

– Глаза у тебя, вижу, слипаются. Отдохни, Николай Николаевич, отряд я сам проверю. Мне сейчас все равно не заснуть.

Привычно оправив гимнастерку под ремнями, Лагутин вышел из каюты. Комиссар снял кобуру с наганом, открыв иллюминатор, с удовольствием глотнул свежего речного воздуха. Положив под голову шинель командира, вытянулся на узком и жестком рундуке.

Пригибаясь, Лагутин по отвесной металлической лестнице с отполированными медными перилами спустился в кормовой отсек. На низком подволоке, в зарешеченном плафоне, слабо, словно бы из последних сил, светилась электрическая лампочка. На деревянных лавках вдоль покатых бортов, прямо на полу, под плитами которого ровно постукивала машина, вповалку спали красноармейцы,

Лагутин пересчитал их, одного не хватало. Поднялся на палубу, на корме никого не было. Прошел на бак и увидел красноармейца в шинели, в серой бараньей папахе, низко надвинутой на лоб. Это был Игнат, о котором говорила Варя Буркина, рассказавшая об офицерском отряде в Покровке. Облокотившись на леерную стойку и зажав в руках винтовку, он смотрел на темную, мерцающую ширь реки.

За плеском воды и мерным гулом двигателя не сразу услышал шаги командира. Лагутин уже хотел повернуть назад, не мешать парню – мало ли о чем нужно было ему подумать в одиночестве, но красноармеец уже заметил его, выпрямился.

– Почему не спишь, Игнат? – встал рядом Лагутин.

– Да вот наВолгу загляделся...

– Приятное занятие, но перед боем выспаться надо как следует.

– А что же вы?

– У меня свои заботы.

Они замолчали. Лагутин, отвернувшись от встречного ветра, закурил папиросу, тоже облокотился о леерную стойку.

– А правда, товарищ командир, что Ленин из Симбирска?

– Точно, волжанин.

Парень задумался о чем-то, глубоко вздохнул и тихо вымолвил:

– Прожить бы еще лет тридцать...

– А ты что, завтра помереть собираешься? – насмешливо спросил Лагутин.

– Не-е, я не о смерти, товарищ командир, – Игнат еще глубже напялил папаху на глаза, объяснил: – Посмотреть бы, какие города здесь встанут, какие пароходы будут по Волге ходить.

– А смерти, значит, не боишься? – заглянул Лагутин в худое лицо с острым подбородком и тонкими, резко очерченными губами.

– Да как сказать... Я на фронте навидался ее, целый год друг на дружку любовались.

– Где воевал-то?

– На Юго-Западном. Был такой – лейб-гвардии егерский полк. А до этого в земской овчарне батрачил. И вдруг от овец – да в гвардию, из лаптей – да в сапоги. Ох, и дурак был! За веру, царя и отечество сам под пули лез, все мечтал Георгиевский крест заработать, домой героем явиться. Спасибо большевикам, они мне правду о войне как на ладонь положили.

– Отец-то из каких у тебя?

– Сначала на железной дороге сцепщиком работал, покалечило его там, Потом на помещика в деревне спину гнул.

Парень замолчал, глядя, как форштевень режет черную воду, резко отбрасывая в сторону светлое крыло шипящей волны. Подняв голову, спросил командира:

– А правду ребята говорят, что вы в Кронштадтском восстании участвовали, с каторги бежали?

– Было, Игнат. И с каторги бежал, и из острога.

– Интересная у вас жизнь. А мне и вспомнить нечего: деревня, окопы, опять деревня.

Лагутин возразил ему:

– Ну, не скажи. Биография у тебя, Игнат, самая что ни на есть героическая – уже три революции пережил. Когда-нибудь такую биографию дети в школе станут изучать.

– Очень им будет интересно, как я овец пас, – горько усмехнулся красноармеец.

– Потомкам нашим все будет интересно: и как мы работали, и как на фронтах братались, и как мятежников вышибали. Может, лет через тридцать будет ходить по Волге огромный белый пароход с твоим именем.

Игнат рассмеялся:

– Куда мне в герои, товарищ командир...

Лагутин вгляделся в берег, поправил ремни на гимнастерке:

– Вроде бы к пристани подходим. Жаль, не успели договорить. Но ничего, после потолкуем.

Разбудив комиссара и красноармейцев, Лагутин поднялся в рубку, предупредил, чтобы пароход причаливал без огней.

Борт легонько стукнулся в пристань, на деревянные кнехты завели швартовы, скинули трап.

Следом за командиром и комиссаром красноармейцы спустились на гулкий дощатый причал. Тропинкой, затылок в затылок, поднялись на пригорок и сразу же углубились в лес, вплотную подступивший к береговому откосу.

Через полчаса свернули с тропинки в направлении к усадьбе, вошли в сухой сосновый бор. Усыпанная хвойными иголками, земля пружинила под ногами, скрадывала шаги. Лишь иногда кто-нибудь чертыхался, зацепившись за ветку, и снова только шум ветра в высоких кронах и тяжелое дыхание красноармейцев.

Лес кончился неожиданно, над головами распахнулось небо, перепоясанное широким Млечным путем. Впереди смутно вырисовывалась усадьба со светлой башенкой над крышей.

Лагутин остановил отряд. Всмотрелись в темноту, не блеснет ли в окнах огонь.

Позади, в соснах, нудно гудел ветер, впереди таилась, молчала заброшенная усадьба. За ней угадывалась холодная ширь Волги,

Лагутин вынул из колодки маузер. Бойцы, рассыпавшись в цепь, сняли винтовки с плеч, ждали приказа. Посоветовавшись с комиссаром, командир отряда решил рискнуть – атаковать усадьбу, попытаться застать офицеров врасплох.

Он первым молча побежал к усадьбе. Слышал, как за ним, подковой охватывая дом, бегут красноармейцы. До крыльца оставалось метров двадцать, когда сверху послышался звон разбитого стекла, крик – и из окна мансарды ударил пулемет. Пули просвистели над головой Лагутина, фонтанчиками взметнули песок впереди – и резкая боль обожгла ногу. Споткнувшись, командир рухнул на землю. Он видел, как кто-то обогнал комиссара, показалось – это был Игнат. Попытался встать, но левая нога, как чужая, подломилась, и он уткнулся в траву, чувствуя, как сапог наливается горячей кровью.

После боя Варкий зашел в капитанскую каюту, где лежал раненый Лагутин. Его уже перевязали, накрыли шинелью. Кость ноги была не задета, но крови Лагутин потерял много, мучила жажда. Молоденький матрос в тельняшке поил его чаем из котелка. Увидев комиссара, оставил их вдвоем.

Николай Николаевич снял кепку, рукавом вытер вспотевший лоб, сел рядом с командиром.

– Офицеров было в два раза больше, а не выдержали, сдались. Только один сбежал, поручик Струнин, – сказал он сдавленным, возбужденным голосом, запрокинув котелок, сделал из него несколько жадных глотков.

Лагутин спросил про Савинкова.

– Пленные говорят, вчера ночью ушел вместе с командиром отряда Бусыгиным. Будут прорываться к Перхурову, чтобы одновременно ударить, Так что прав ты был, Михаил Иванович.

– Сам Савинков связным пошел? Что-то не верится. У нас убитые, раненые есть?

– Раненых пятеро, а один убит. Жаль парня, совсем молодой, только бы жить,

– Как звать? – приподнялся Лагутин.

– Деревенский он, из Покровки,

– Игнат! – уронил голову Лагутин. – Не успел...

Комиссар наклонился над ним:

– Что не успел, Михаил Иванович?

– Обещал с ним после боя поговорить, – откинул шинель Лагутин. – Расстраивался парень, что мало в жизни видел, мало сделал для революции.

Пароход «Товарищ крестьянин» повернул назад. Лагутина доставили в госпиталь, арестованных сдали в уездную тюрьму.

Возле деревни Покровки с воинскими почестями похоронили красноармейца Игната. Хлестнул по облачному небу винтовочный залп, эхом оттолкнулся от леса и замер в полях...

Даже не оправившись от ранения, Лагутин опять повел свой отряд к Ярославлю. Возле моста через Волгу, перед самым рассветом, навстречу им попался пароход без топовых огней. Просигналили ему, но оттуда не ответили.

Встреча насторожила Лагутина. Хотел было преследовать пароход, но тут же рассудил: если бы это были белогвардейцы, то под мостом бы их не пропустили. И «Товарищ крестьянин» продолжил путь к Ярославлю.

На путях возле моста дымил бронепоезд «Смерть буржуям», с двух открытых платформ поочередно били по городу морские трехдюймовки, возле них – артиллеристы в тельняшках,

Лагутин велел причалить к берегу, нашел командира бронепоезда, матроса-балтийца с узкими острыми глазами, в порванном бушлате. Попросил подбросить до станции Всполье.

Через несколько минут Лагутин разговаривал с военкомом Громовым, охрипшим от крика, оглохшим от артиллерийской стрельбы. Рассказал, как выбили офицеров из усадьбы, спросил, где мальчишка, сообщивший о белогвардейском отряде.

– Похоже, в этом отряде Савинков был. Пленные говорили – в Ярославль ушел, а я не верю. Может, что-нибудь мальчишка знает,

– Я с ним толком и поговорить не успел; накормили его красноармейцы, штаны дали, гимнастерку, а он сбежал.

– Жаль, шустрый, видать, мальчишка.

– Сам расстроился, ведь пропадет в такой заварухе,– просипел Громов, вспомнив о сыне, родившемся в самом начале мятежа. Мать спасли, а ребенок погиб в огне, когда белогвардейцы пытались взять Всполье.

Лагутин рассказал о встреченном ими пароходе. Военком чертыхнулся от досады, схватил его за локоть;

– Остановить его надо было, товарищ дорогой! К нам на одиннадцатой версте двое беляков перебежали. Говорят, Перхуров удрал из города на пароходе «Пчелка». Он это был, больше некому.

– Попробуем догнать,– поднялся Лагутин.

– Давай, командир. Обидно будет, если такая сволочь из-под самого носа уйдет. А тем, кто его под мостом проморгал, я покажу кузькину мать.

«Товарищ крестьянин» опять зашлепал плицами вверх по течению. Возле Волжского монастыря увидели пароход, но на нем, кроме рулевого и мотористов, никого не было, отряд Перхурова скрылся а лесах,

Лагутину ничего не оставалось, как, сияв «Пчелку» с мели, опять вернуться в город – там ждали подкреплений.

Так близко сошлись и тут же разошлись пути бывшего «главноначальствующего» Перхурова и будущего председателя губчека Лагутина...

ПЕРХУРОВ

Как только красноармейцы под руководством военкома Громова отбили мост через Волгу, Перхуров понял: теперь на помощь союзников надеяться нечего, без моста они к Ярославлю не сунутся, а значит, мятеж обречен.

«Главноначальствующий» был человеком жестоким и непреклонным. Уже дважды его представляли к генеральскому званию – сначала при государе императоре, потом при Временном правительстве. В обоих случаях продвижению по службе помешали революции –сначала Февральская, потом Октябрьская. И ненависть к большевикам целиком завладела несостоявшимся генералом.

Мятеж провалился, и сейчас «главноначальствующий» думал только о том, как сохранить жизнь для дальнейшей борьбы, когда на тебя смотрят сотни глаз, когда с твоим именем связана сама идея мятежа. Сложить оружие он не мог – этого ему бы не простили ни свои, русские контрреволюционеры, ни союзники.

Из гимназии Корсунской штаб Северной Добровольческой армии перебрался в здание Городского банка. Кассовое помещение на втором этаже напоминало крытый базар. Сюда офицеры стащили из складов и магазинов бочки с селедкой и черной икрой, ящики с колбасой и табаком, мешки с сахаром и картошкой. Здесь же ворохами валялась гражданская одежда, куски мануфактуры, груды мужской и женской обуви.

В одной из подвальных комнат поставили бочку со спиртом. Для поднятия духа офицеры штаба спускались сюда сначала поодиночке, потом целыми компаниями, некоторые вылезали из подвала «на бровях».

Перхуров занял кабинет управляющего банком, но тут артиллерийский снаряд угодил в стену на уровне второго этажа, и если бы не был на излете, то протаранил бы все главные отделы штаба. И Перхуров из кабинета управляющего перебрался в его квартиру на нижнем этаже.

То, что в подвалах штаба хранятся миллионы, не давало покоя ни рядовым мятежникам, ни самому «главноначальствующему». Уже несколько раз Перхуров пытался получить от управляющего ключи от сейфов – то под предлогом эвакуации банка в более надежное место, то под видом заботы о безопасности банковских работников, то, якобы, для проведения ревизии членами городской думы.

Но управляющий, сухонький старичок в золотых очках на кончике бледного носа, оказался крепким орешком. На все эти попытки отвечал одинаково, что «вручит» ключи от сейфов только представителям, «законного российского правительства».

Старик явно хитрил, оттягивал время до возвращения красных. От одного вида управляющего рука у полковника тянулась к кобуре. «Не создавать же ради этого облезлого козла правительство? – думал он. – Дело волокитное, не успеешь портфели распределить, как красные войдут в город. А силой действовать опасно – все поймут, что восстание обречено и законного российского правительства не видать, как своих ушей. Хитро придумал, старый черт! Но ничего, не отдал деньги все сразу – отдашь по частям».

И Перхуров написал приказ выдать два с половиной миллиона рублей на«внутренние нужды» – выплату денежного пособия офицерам Северной Добровольческой армии. А чтобы управляющий опять не вздумал водить за нос и перечить, за деньгами послал начальника контрразведки, которого побаивались даже члены штаба.

В большом кожаном бауле Сурепов принес эти деньги в кабинет «главноначальствующего». Тяжело отдуваясь, сел в кресло, поставил баул в ногах, грязным фуляровым платком вытер пот со лба. Перхурову такое бесцеремонное поведение начальника контрразведки не понравилось:

– Порядков не знаете?! Деньги под расписку надо сдать начальнику интендантской службы. Какого дьявола вы таскаетесь с ними?

Вытянувшись к Перхурову всем своим коротким и грузным телом, Сурепов сказал вполголоса:

– А стоит ли, Александр Петрович, швырять деньги на пьянку господам офицерам? Этим миллионам,- начальник контрразведки сапогом постучал по баулу, – можно найти более достойное применение.

– Что вы имеете в виду? – насторожился Перхуров.

– Наши людские и огневые ресурсы истощаются, а у красных растут день ото дня. Союзников после потери моста сюда никаким калачом не заманишь. Так что победа будет явно не за нами, мы – в мышеловке.

Перхуров вскочил с места, обеими руками уперся в стол:

– За такие речи по законам военного времени я могу вас расстрелять!

– Можете, но зачем, Александр Петрович? – глазом не моргнул Сурепов.

Трудно предположить, чем бы закончился этот разговор, если бы в эту минуту начальник контрразведки не сказал фразу, которая как нельзя лучше отражала мысли самого «главноначальствующего»:

– Сейчас надо думать о том, как продолжить борьбу с большевиками после падения города. На эти деньги, – Сурепов опять постучал сапогом по баулу, – можно поднять еще один мятеж, более успешный.

Перхуров медленно, словно бы через силу, опустился в кресло и вымолвил тихо, уже без угрозы в голосе:

– Говорите яснее, полковник.

Сурепов уловил перемену в поведении «главноначальствующего» и выложил без обиняков:

– Надо уходить из города, Александр Петрович.

– Каким образом?

– Есть один путь – Волгой. Пароход я уже приглядел.

Перхуров пробарабанил тяжелыми пальцами по краешку стола, уставился Сурепову в глаза:

– Одним пароходом всех участников восстания не вывезешь. Или вы намерены снарядить целую флотилию? – добавил он с иронией.

Начальник контрразведки выдержал пронизывающий взгляд Перхурова и сказал рассудительно, не торопясь:

– С собой нужно взять человек пятьдесят, не больше, Лишние люди – только обуза.

– А как эту операцию объяснить оставшимся? – рука на столе сжалась в кулак, на загорелой коже выступили синие вены.

– Как попытку прорвать кольцо окружения ударом с тыла, – не сразу выдавил из себя Сурепов.

Перхуров задумался, прошелся по кабинету, остановился у карты Ярославля с пригородами. Начальник контрразведки едва заметно усмехнулся у него за спиной – он уже догадывался, что сейчас скажет «главноначальствующий».

– Мы не можем оставить на произвол судьбы защитников города. Надо любой ценой хотя бы в одном месте с тыла прорвать линию фронта и вывести наших людей из-под огня красной артиллерии.

– С этой задачей может справиться только очень опытный офицер. Например, вы, Александр Петрович, – убежденно произнес Сурепов и, понизив голос: – Я готов сопровождать вас в качестве заместителя.

Они прекрасно поняли друг друга, но продолжали играть роль благородных спасителей.

– Вопрос о командире отряда и его заместителе будет решать Военный совет, – твердо заявил Перхуров. – Разработкой этой операции займусь я сам.

– А как быть с деньгами?

– Пусть пока будут у меня, – решил «главноначальствующий».

Сурепов уже взялся за дверную ручку, когда Перхуров предупредил его:

– Этот разговор, полковник, должен остаться между нами.

– Разумеется, Александр Петрович, – искренне заверил его начальник контрразведки.

Прошел день, другой. Перхуров медлил, откладывал задуманное совещание Военного совета. Может, все еще надеялся на чудо.

И тут в городе появился штабс-капитан Бусыгин, доложил о событиях в Рыбинске, об отряде в усадьбе, а самое главное – о последнем наказе Савинкова: если положение безвыходное, то немедленно уходить в Казань.

Перхуров понял: решительный час настал, штабс-капитана послала к нему сама судьба. И он тут же приказал созвать членов Военного совета.

Собрались не все – одни были на позициях, другие уже погибли под обстрелом, третьи пропали неизвестно куда.

Меньшевик Савинов потел от волнения, нервно облизывал мокрые губы. Эсер Лаптев поглядывал на всех с презрением, но левая щека его, выдавая взвинченное состояние, то и дело подергивалась. Актриса Барановская была бледной как смерть, в больших черных глазах застыли страх и растерянность.

Офицеры до открытия совещания переговаривались между собой вполголоса, словно на похоронах, от некоторых устойчиво пахло спиртом.

Кратко доложив обстановку, Перхуров так закончил свое выступление:

– По среднему расчету боеприпасов хватит не более как на неделю. Значит, в этот срок нужно принять и привести в исполнение определенное боевое решение. Кто может предложить таковое? – резко спросил он и обвел членов Военного совета требовательным взглядом.

Собравшиеся поежились, как на сквозняке. Отчаянность их положения видели все, но «главноначальствующий» впервые сказал об этом без оговорок. Тревожно ждали, кто ответит Перхурову.

Наконец, слово взял генерал Маслов – грузный, лысоватый, выражение лица важное и значительное. Долго, нудно и с пафосом говорил о несчастной России, об узурпаторах большевиках, о священном знамени свободы, поднятом в Ярославле. Когда он полез в историю и вспомнил князя Пожарского, Перхуров не выдержал и перебил его:

– Господин генерал, о князе Пожарском и нижегородском ополчении поговорим как-нибудь в другой раз. Сейчас большевики на пороге! Ближе к делу. Что вы предлагаете?

– В нашем положении лучше всего перейти исключительно к инженерной обороне, – обидевшись, что прервали его красноречие, многозначительно заявил Маслов.

– Мудрено сказано, – ухмыльнулся Сурепов. – Растолкуйте, генерал, что это такое?

– Устроить ряд опорных пунктов, сплестись проволокой и держаться, – снисходительно, как специалист дилетанту, объяснил Маслов, шевеля толстыми, короткими пальцами.

– Держаться?.. И до каких пор? – все так же язвительно поинтересовался начальник контрразведки.

– Пока не подойдут союзники.

«Господи, и такой болван дослужился до генерала!» – со злостью подумал Перхуров, но возразил Маслову довольно-таки вежливо:

– Без патронов, господин генерал, нам не поможет никакая проволока.

– Как же тогда быть? – оторопело посмотрел Маслов на полковника Иванцова, с которым был в приятельских отношениях – на Военных советах они всегда поддерживали один другого, предварительно договорившись с глазу на глаз.

Сегодня Иванцов ничего не сказал, только пенсне поправил. Сидел он на стуле неловко, вполоборота, опустив голову и обхватив себя руками, словно его знобило.

– Если нет других предложений, позвольте мне высказать свое, – поднялся Перхуров, со скрежетом, от которого Иванцова передернуло, отодвинул от стола кресло.– Только что я имел беседу со штабс-капитаном Бусыгиным – командиром партизанского отряда, действующего в тылу красных. Ценой огромных усилий ему удалось проникнуть в город и сообщить следующее...

Перхуров подошел к карте на стене. Краем глаза заметил, как мелькнувшая надежда оживила сумрачные лица членов Военного совета: вскинул понурую голову Иванцов, выпятил квадратную челюсть генерал Маслов, вытянули шеи Лаптев и Савинов, напудренные щеки Барановской прожгло неровным чахоточным румянцем.

– Отряд Бусыгина действует на левом берегу Волги,– карандашом обвел Перхуров кружок на карте. – Численность отряда – около полусотни человек. Вооружение – пять пулеметов, винтовки, гранаты. Командование отряда предлагает одновременно ударить по расположению красных с тыла и фронта в районе железнодорожного моста, отбить его и тем самым облегчить наше положение, положение Заволжского боевого участка.

– Где этот герой, этот штабс-капитан? – взволнованно спросила Барановская.

Члены Военного совета вопросительно уставились на Перхурова,

– Штабс-капитан отсыпается, господа. Только на вторую ночь, рискуя жизнью, смог перейти фронт, на лодке перебраться в центр, – объяснил он. – Все необходимые сведения я от него получил...

Боясь, что под перекрестными вопросами членов Военного совета Бусыгин может сказать лишнее, «главноначальствующий» сам на время выпроводил его из кабинета.

Начальник контрразведки поспешил ему на помощь, категорично заявил;

– План хорош, но в нем есть одно слабое место.

– А именно? – подыграл ему Перхуров.

– Я имею в виду малочисленность отряда Бусыгина и недостаточное вооружение. В районе Заволжья красные обладают значительными силами, на железной дороге – бронепоезд.

– Да, это так, – согласился Перхуров. – Поэтому я предлагаю пополнить отряд Бусыгина.

– Каким образом? – удивившись, встрепенулся Маслов. – Мы же в кольце!

Лаптев и Савинов, поверив в чудо, не спускали с «главноначальствующего» нетерпеливых глаз.

– Желающему взять на себя руководство этой операцией я предоставлю право по своему усмотрению выбрать способ прорыва. Для выполнения задачи, чтобы не ослабить остающийся фронт, могу выделить не более двухсот человек. Кто согласен возглавить отряд?– спросил Перхуров членов Военного совета.

С удовлетворением заметил – большинство офицеров поспешно опустили глаза в пол, и только штатские Савинов и Лаптев, которым это назначение не грозило, по-прежнему смотрели на него с надеждой,

– А как вы сами представляете себе этот прорыв? – спросил Иванцов недоверчиво и угрюмо.

Эту недоверчивость Перхуров заметил и на других лицах, поэтому сказал громко и решительно:

– Самый короткий путь – пароходом вверх по Волге.

– Фарватер пристрелян артиллерией! Мост у красных! Вашему пароходу не дадут с места стронуться! – возбужденно запыхтел Маслов.

Именно этих слов и дожидался Перхуров!

– Если в моем штабе нет смелых офицеров, я готов взять руководство операцией на себя!

– А кто примет обязанностей главноначальствующего? – поправил пенсне Иванцов.

– Генерал Маслов! – не задумываясь, ответил Перхуров. – Он пользуется огромным уважением у населения города, имеет за плечами богатый военный опыт.

Маслов сурово сдвинул брови и заносчиво заявил, словно вопрос о его назначении на высокую должность главноначальствующего уже решен:

– Я слагаю с себя всякую ответственность за судьбу города, если с фронта будет снято не только двести человек, но даже сто.

В эту минуту генерал представил себя новым князем Пожарским, которому суждено спасти Россию.

Все шло точно по плану Перхурова – двести человек ему были ни к чему. Но он потратил еще несколько минут, чтобы настоять на большем отряде. Сговорились с Масловым на полусотне вооруженных винтовками офицеров, трех пулеметах, сотне запасных трехлинеек с патронами и трехдневном запасе питания.

Однако стоило Перхурову заикнуться, что заместителем он берет Сурепова, как вновь испеченный «главноначальствующий» резко возразил:

– Начальник контрразведки должен выполнять свои обязанности здесь, в городе!

Перхуров пытался было переубедить его:

– Мне нужен толковый заместитель, мало ли что может случиться со мной при прорыве.

Но Маслов твердо стоял на своем:

– Предлагаю в качестве заместителя взять полковника Иванцова – это опытный и смелый офицер!

Иванцов, видимо, хотел возразить, но осекся, поймав на себе многозначительный, предостерегающий взгляд генерала.

Сурепов промолчал, вжал голову в плечи. Перхурову ничего не оставалось, как согласиться с этим предложением. Заканчивая совещание Военного совета, сказал:

– Итак, в ночь на семнадцатое июля наши офицерские отряды, вооруженные винтовками и пулеметами с разрывными пулями «дум-дум», завязывают бой в районе Романовской заставы. Мой отряд на пароходе минует мост. При удаче, в которой я не сомневаюсь, мы с отрядом Бусыгина действуем совместно и осуществляем прорыв Заволжского фронта, отбиваем мост через Волгу...

После совещания в кабинете задержался Сурепоз. Брезгливо выпятив нижнюю губу и дождавшись, когда за дверью смолкли возбужденные голоса членов Военного совета, хмуро произнес:

– Полковник Иванцов в качестве заместителя, конечно, не подарок.

– Я ничего не мог поделать, – раздраженно сказал Перхуров. – Вы же сами видели, как обернулось дело.

– Помните – он близкий приятель генерала Маслова, два сапога пара: один скажет – другой поддакнет, даже если это будет глупость несусветная. Кажется, они и женаты на родственницах

– Какое это имеет значение? – насторожился Перхуров.

Начальник контрразведки желчно пояснил:

– Иванцов из родственных и приятельских чувств попытается вернуться в город любой ценой, потому его Маслов и выдвинул. Вряд ли это входит в ваши планы.

– Я намерен сделать все возможное, чтобы прорвать блокаду города, – заявил «главноначальствующий». – Поэтому попрошу ваши намеки оставить при себе!

Тяжело поднявшись и подойдя к карте, Сурепов неожиданно попросил:

– Будьте добры, Александр Петрович, поточнее покажите, где остановился отряд Бусыгина. Возникло одно подозрение.

Перхуров с раздражением, небрежно показал точку на карте, где стояла усадьба на берегу Волги.

– Вы не ошибаетесь?

– Это место отметил сам Бусыгин, – недовольно произнес Перхуров. Поведение Сурепова, его вопросы выводили «главноначальствующего» из себя.

– Значит, все правильно, – платком вытер шею Сурепов, в него же высморкался и снова сел в кресло.

Перхуров брезгливо поморщился:

– Что правильно?

Начальник контрразведки ответил ему спокойно и даже лениво, вытянув ноги в грязных сапогах:

– Я получил сведения, что в ночь на десятое июля в этом месте красные наголову разбили какой-то офицерский отряд. Теперь ясно как божий день – это был отряд Бусыгина.

– Почему же вы не сказали об этом на Военном совете?! – в сердцах «главноначальствующий» бросил на стол карандаш.

– В мои обязанности не входит создавать панику. Достаточно, что об этом знаете вы, Александр Петрович.

– Но ведь операцию прорыва надо отменять!

– Зачем? Пусть наши офицеры попытаются пробиться у Романовской заставы своими силами. А вдруг получится.

– Будут очень большие жертвы, – неуверенно выдавил Перхуров, усаживаясь за стол.

– Не вам объяснять, что без жертв нет войны, Кроме того, благодаря этой операции вам легче удастся проскочить под мостом.

– А дальше куда?

У Сурепова, казалось, на каждый вопрос был продуманный ответ:

– Я бы посоветовал остановиться возле Волжского монастыря, где находится наш штаб тыла. Очень удобное место для развертывания партизанского движения – легко спрятаться в лесах. Возле монастыря отряд поручика Перова, с вами пятьдесят человек, среди монахов и крестьян наберете добровольцев. Это уже сила. Оружие и деньги на первое время у вас есть, а дальше видно будет.

Перхуров исподлобья глянул на Сурепова, процедил:

– А как же вы?

– Обо мне не беспокойтесь, уйду из города вовремя. Оставшиеся дни использую для подготовки агентуры, она нам еще пригодится. Кое-какие шаги в этом направлении я уже предпринял: распустил по домам часть офицеров контрразведки, снабдил их надежными документами, которые докажут непричастность к мятежу. Начальник интендантской службы после нашего ухода возглавит здесь всю агентуру, мужества и хитрости ему не занимать, когда-то негласно служил в жандармском управлении.

– Не слишком ли рискованно? – усомнился Перхуров. – Федор Михайлович – весьма заметная фигура.

– Завтра же он будет посажен в кутузку, якобы за несогласие сотрудничать с нами. Освободят его большевики, так что за дальнейшую судьбу Федора Михайловича я не беспокоюсь. Есть несколько надежных конспиративных квартир. Всякое может произойти, Александр Петрович, запомните на всякий случай три адреса...

Когда Перхуров заучил явки и пароль, начальник контрразведки спросил натянутым голосом:

– Штабс-капитан Бусыгин, как я понял, вырвался из Рыбинска. Он ничего не говорил о Савинкове, где он сейчас?

– Это ему не известно.

Начальник контрразведки недоверчиво поджал губы, но больше расспрашивать не стал.

Выпроводив его из кабинета, «главноначальствующий» облегченно перевел дух. Вызвав из соседней комнаты Бусыгина, рассказал ему о разгроме отряда. Штабс-капитан выслушал это известие невозмутимо:

– Моя главная задача – доставить вас в Казань.

Перхурову все больше нравился этот энергичный и находчивый офицер...

ИЗМЕНА

Пока офицеры на передовой тянули жребий, ком бежать из города вместе с Перхуровым, уже отобранный им отряд стаскивал на «Пчелку» оружие и патроны, с соседних пароходов сняли все спасательные пояса, забрали в госпитале львиную долю перевязочных средств и медикаментов.

Не обидели себя и продовольствием - целиком взяли неприкосновенный запас караульной роты. Даже поднявшись на пароход, Перхуров не выпускал из руки саквояж с миллионами. Как с ними поступить дальше, он еще не знал, в голову приходило всякое.

О разгроме отряда Бусыгина «главноначальствующий» сообщил Иванцову перед самым отплытием, сказал о своем решении причалить возле Волжского монастыря, доказывал, что изменение первоначального плана вынужденное, вызвано крайней необходимостью.

Разговор вышел злой, неприятный. Вряд ли Иванцов поверил Перхурову, но в городе не остался.

Развернувшись возле баржи смерти, «Пчелка» направилась вверх по Волге. Было раннее утро, над рекой повис плотный туман, крепко пахнущий дымом. Стоя на капитанском мостике, Перхуров перекрестился и мысленно проклял этот город.

Заметив на железнодорожном мосту силуэт часового с винтовкой, упал на палубу, осторожно приподнял голову. Часовой почему-то не стрелял, лишь с правого берега кто-то упорно выпускал патрон за патроном, задерживаясь только при перемене обойм. Пули попадали в спасательные круги на бортах, цокали об металлическую палубу. Долго помнил потом Перхуров, какое облегчение охватило его, когда горбатый мост на огромных каменных быках остался позади.

А в это время, отвлекая красных, у Романовской заставы безуспешно бросались в атаку за атакой офицеры-боевики...

Перхуров уже хотел спуститься в кубрик, как вдруг увидел: из тумана навстречу им, чуть левее, с непотушенными топовыми огнями идет пароход,

Сомнений быть не могло – к городу спешил еще один отряд красных. И Перхуров не ошибся, прочитал на кожухе ходового колеса название – «Товарищ крестьянин». Оттуда засигналили, закричали. Перхуров шепотом приказал рулевому взять правее и прибавить ход.

Полковник не мог предвидеть, что с командиром этого отряда через четыре года они встретятся лицом к лицу в том же самом городе, из которого он бежит. Встретятся на суде, на котором полковнику вынесут смертный приговор...

Сразу же за Волжским монастырем «главноначальствующий» приказал причаливать к берегу.

– Здесь пристани нет, сядем на мель! – заупрямился рулевой, носастый парень в засученных штанах и драном тельнике.

– Выполняй! – схватился Перхуров за кобуру.

Рулевой стиснул зубы, закрутил штурвал.

Днище заскрежетало по дну, пароход остановился. Скинули на берег длинный трап, быстро выгрузились.

На лугах возле монастыря крестьяне косили траву, офицеров встретили настороженно, молча. Иванцов предложил им вступить в Северную Добровольческую армию. Один из мужиков, побойчее и похитрее, заявил, что прежде надо собрать волостной сход. Иванцов и убеждал их, и стращал, но крестьяне, как могли, отговаривались, юлили.

Перхуров, послушав эту перебранку, сказал ему:

– Время терять нельзя, надо как можно скорее выручать Заволжский участок. Попытаемся сделать это своими силами, а вас я попрошу задержаться здесь и организовать отряд из мужиков.

Иванцов посмотрел на угрюмые лица крестьян:

– Нет уж, лучше я с вами... Потом сюда вернемся.

Настаивать Перхуров не стал, боясь, как бы офицер не понял, что он хочет избавиться от него. Обратился к Бусыгину;

– Часть оружия временно надо спрятать. Найдите подходящего человека,

Бусыгин кивнул на низкорослого рыжего мужика в сторонке:

– Церковный староста Сафонов. Свой, я с ним перекинулся парой слов.

– Возьмите еще людей.

– Лишние люди – лишние свидетели. Прихвачу только прапорщика Хрыкова, справимся.

В монастыре остановились передохнуть. Монахи щедро угостили офицеров запасами из келарни – окороками, вяленой рыбой, медом. Расщедрился и староста – вынес из подвала две четвертные бутыли самогона.

Вышла на крыльцо дочка старосты. Посмотрела, как жадно жуют и пьют «защитники», и скрылась в доме, только коса мелькнула. Посыпались шуточки, сальные анекдоты. Ожили офицеры, вырвавшись из обреченного города, повеселели,

Пока Бусыгин укрывал оружие, «главноначальствующий» в доме наместника монастыря беседовал с поручиком Перовым, командиром отряда, охранявшего подступы к тыловому штабу. Иванцова отослал еще раз поговорить с крестьянами. Но те стояли на своем:

– Некогда нам из винтовок пулять, косить надобно.

– Кабы волостной сход собрать.

– Коровы без сена при любой власти сдохнут, хоть при Советской, хоть при вашей, барин...

Иванцов понял, что его водят за нос, пообещал сжечь деревню дотла. Но только разозлил мужиков, вернулся в монастырь, не солоно хлебавши. Когда подошел к дому наместника, Перхуров уже строил отряд. Мысленно офицер отметил, что с саквояжем он не расстался и здесь.

Появившийся из кедровой рощи Бусыгин отозвал Перхурова в сторону, зашептал, обжигая ухо горячим дыханием:

– Ненадежен этот староста, трусоват. Если красные прижмут, проболтается о тайнике.

– Вы застрелили его?!

– Зачем же своих-то? – скривился штабс-капитан. Рассказав, где и как он спрятал оружие, добавил желчно: – Все равно теперь мужики не выступят, зря Иванцов глотку драл.. А эти винтовочки могут потом пригодиться.

– Благоразумно, – согласился Перхуров. – С вами был прапорщик Хрыков, где он?

– У него неподалеку, на хуторе, тетка живет. Пусть там отсидится. Если кому из наших потребуется оружие – покажет.

Иванцов подозрительно поглядывал на них, пытаясь догадаться, о чем они щепчутся, что в саквояже у Перхурова, Заметив эти косые взгляды, «главноначальствующий» поспешил вывести отряд из монастыря. От паролей и оружия он избавился, теперь пришла очередь избавиться от отряда.

Только закатилось солнце, наплыл кудлатый туман. Местности этой никто не знал. Когда совсем стемнело, поняли, что заблудились.

Перхуров остановил отряд на привал. Костров не разводили, поели всухомятку и, наломав лапнику, улеглись на него, укрывшись шинелями.

Утром туман долго не рассеивался, густел в низинах, цеплялся за кусты. Не выспавшийся Иванцов подсел к Перхурову, привалившемуся спиной к кривой осине, нервно спросил:

– Не лучше ли, Александр Петрович, вернуться к монастырю? Такими малыми силами мы ничего не сделаем.

– Вряд ли мужики присоединятся к нам, – на этот раз чистосердечно признался Перхуров.

– Тогда надо возвращаться в город.

Едва сдерживая раздражение, Перхуров сказал:

– Я же объяснял на Военном совете: надо немедленно спасать Заволжский боевой участок, иначе мы останемся без Заволжья. Кроме того, пароход сел на мель и сам сняться не сможет.

Иванцов протер стекла пенсне, понизил голос почти до шепота:

– Вы так это говорите, словно рады данному обстоятельству.

– Не городите чепуху! – оскорбленно вскинулся Перхуров. – Я думаю об одном – о спасении защитников города!

Вернулись разведчики и доложили, что отряд сильно уклонился на север, до железной дороги еще верст десять.

Перхуров поднял офицеров, пересчитал их и удивился – за ночь никто не убежал. Видимо, не знали, куда бежать.

Пошла чащоба, за ноги цеплялись сухие сучья, дорога давалась все труднее. А тут еще из распоротой молнией тучи хлынул проливной дождь. Не заметили, как угодили в болотину, долго не могли выбраться, опять сбились с пути.

Когда дождь кончился, Перхуров послал сразу три группы разведчиков. Через два часа ни одна из них не вернулась. Обругав пропавших, полковник заявил, что пойдет сам, вдвоем с Бусыгиным. Недобро хмыкнув, Иванцов подумал: «Странное дело: на разведку – и с саквояжем!»

Не оглядываясь, Перхуров и Бусыгин углубились в осинник. Артиллерия на левом берегу молчала, залпы глухо доносились только с правого, словно раскаты далекого грома.

Наткнулись на избушку пасечника, одним углом осевшую в землю, постучали в щелястую дверь. Вышел маленький, седой, как лунь, старик в длинной исподней рубаха. Испуганно смотрел на них, переминался босыми ногами.

Попросили у него напиться. Не приглашая в дом, пасечник вынес ведро с водой и берестяной ковшик.

Утерев платком усы и бороду, Перхуров как бы между прочим поинтересовался, далеко ли до железной дороги.

– Рядышком, версты не будет, – высоким бабьим голосом сказал старик. – Прямо к станции выйдете, – махнул он рукой.

– А кто там - белые или красные? – уточнил Бусыгин.

– Нетути белых, в шею выгнали, - простодушно ответил старик.

И точно – когда они, где перебежками, где ползком, приблизились к железнодорожному полотну, то увидели, на нем воинский эшелон. На одном из вагонов аршинными кривыми буквами было выведено: «Бей белую контру!»

В открытых дверях стояли, сидели, свесив ноги в обмотках, солдаты в новеньких зеленых гимнастерках. Это были красноармейцы архангельского военкома Геккера, которые вышвырнут из Заволжья офицерские отряды.

Не сговариваясь, Перхуров и Бусыгин повернули на восток, бросили отряд на произвол судьбы. Так полковник Перхуров совершил еще одну измену, не последнюю в своей жизни...

КАЗАНЬ

Возле Костромы полковник послал штабс-капитана, одетого в полувоенную форму, в город. Бусыгин вернулся с губернской газетой, из нее узнали то, о чем уже догадывались, – мятеж в Ярославле подавлен.

На газету большими кусками нарезали три фунта дешевой колбасы, располовинили каравай хлеба. Ели и не могли насытиться.

Потом Перхуров переоделся в приобретенное Бусыгиным гражданское платье – узенькие чиновничьи штаны, серый заношенный пиджак. В этом наряде и с саквояжем полковник стал похож на бежавшего с деньгами кассира.

За Костромой угнали двухвесельный ялик. Плыли по ночам, прижимаясь к берегу, днями отсыпались в прибрежных кустах. Уже не переставая лили дожди, с течением спорил встречный ветер, оба веслами до крови стерли ладони.

За Васильсурском встретили рыбаков, от них узнали: дальше плыть нельзя – впереди стоят сторожевые пароходы и всех заворачивают, некоторых даже арестовывают.

У тех же рыбаков обменяли лодку на еду и котелок, пошли пешком. Двигались левым берегом, в нескольких верстах от Волги. Однажды увидели в лесу рабочих, занятых укладкой бревен, затаились в кустах. Из разговоров услышали – Казань кем-то взята, вроде бы чехами.

Рабочие по виду – из бывших офицеров, но подойти к ним Перхуров побоялся. Начал остерегаться даже верного Бусыгина – на ночь клал саквояж под голову, спал с наганом в руке.

Перед самой Казанью их окружили чешские солдаты, загомонили непонятно, угрожающе размахивая короткоствольными винтовками.

– Свои! – воскликнул Перхуров и перекрестился.

Но, когда солдаты попытались из его рук вырвать саквояж, он стал отбиваться со свирепостью. Вмешался офицер, немного понимавший по-русски. С трудом «главнона-чальствующему» удалось объяснить, кто он, вместе с Бусыгиным их отправили в штаб.

Отоспавшись, весь следующий день Перхуров бегал по магазинам и барахолкам, пытаясь подыскать что-нибудь похожее на форменную одежду. С рук удалось купить почти новый офицерский френч с аккуратно заштопанной дыркой. Ее полковник разглядел только у себя в номере и мысленно обматерил татарина-перекупщика. Перхуров догадался: хозяин френча сам рассчитался с жизнью – штопка находилась точно напротив сердца.

Вечером бывший «главноначальствующий» встретился с бывшим руководителем разгромленного «Союза защиты Родины и свободы» в номере гостиницы «Болгар».

Вид у Савинкова был угрюмо-сосредоточенный, в глазах нездоровый блеск, голос охрипший и раздраженный. По случаю встречи он выставил бутылку коньяку и часто прикладывался к ней,

– Если бы не изменил большевикам командующий Восточным фронтом Муравьев – не видать бы нам Казани. Город взяли полковник Каппель и чешский поручик Швец. А формально власть у самарской Учредилки – Комитета членов Учредительного собрания, – рассказывал Савинков. –Короче говоря, полная неразбериха. Не успел появиться здесь, как ко мне приставили шпика. И не поймешь, на кого он работает, – на чехов, на Каппеля или на Учредилку.

Перхуров спросил, насколько надежна оборона города.

– Долго нам здесь не удержаться.

– Неужели дела обстоят так плохо?

– Судите сами. Рядом, в Свияжске, штаб красных. Каппель пытался атаковать его, но безуспешно. Романовский мост через Волгу также не удалось взять. Вот так-то, полковник. Здесь находится основная часть золотого запаса России, свыше миллиарда рублей. Потихоньку начали отправлять его в Самару и Уфу... Рабочие бунтуют, крестьяне из Народной армии бегут, тюрьма «Плетении» набита битком, а толку никакого. Учредиловцы, как крысы в бочке, грызутся между собой за портфели, за деньги...

Слушая Савинкова, полковник все больше хмурился, теребил бороду.

– А чехи? Какую роль в наших событиях играют они?

– Чехи не могут разобраться, что же делается в России, на кого опереться. У них одна задача – прорваться к Владивостоку, а оттуда во Францию и по домам. Сейчас у меня все надежды на Колчака и союзников. Только эти две силы – одна с востока, другая с севера – способны по-настоящему бороться с большевиками. А при такой расстановке значение поволжских городов огромно. Как вы упустили Ярославль?! – не удержался от упрека Савинков, глотнул из рюмки.

– Я смог его взять, – устало бросил Перхуров. – А удержать город можно было только артиллерией, которая находилась в Рыбинске, где восстанием руководили вы лично, – едко закончил полковник.

Савинков недовольно поморщился, ругнув себя, что коснулся этой болезненной темы:

– Не будем заниматься взаимными упреками. Остались в Ярославле люди, преданные нашему делу? Можем мы рассчитывать на них в дальнейшем?

Перхуров рассказал о последнем разговоре с начальником контрразведки Суреповым, о тайнике с оружием, о явках, переданных поручику Перову.

Савинков, разминая ноги, прошелся по комнате. Одет он был в чешский, с иголочки, китель, французские, крепкие еще галифе и заношенные русские сапоги,

– Вы хорошо знаете этого поручика?

Перхуров оскорбился:

– Я бы не стал отдавать явки первому попавшемуся! За мужество генерал Брусилов лично наградил его именным оружием.

– Перов знает, кого контрразведка назначила руководителем подполья?

– Нет. Об этом знают только три человека – я, Сурепов и его заместитель Поляровский.

Савинков опять сел за стол, пригубил рюмку:

– Будем надеяться, полковнику Сурепову также удастся уцелеть. Ярославль нам еще пригодится, это замок сразу на две двери – на Москву и Петроград. Мне стало известно, что даже после нашего поражения там сохранился костяк кадетского «Национального центра». Вне подозрения большевиков - его руководитель. А эта организация связана с «Союзом возрождения России», состоящим из меньшевиков и эсеров, и так называемым «Правым центром». В настоящее время предпринимаются решительные шаги, чтобы объединить эти разрозненные силы в единую организацию. Не дожидаясь, когда это произойдет во всероссийском масштабе, мыуже сейчас можем сделать это в Ярославле. Но туда нужно послать очень энергичного и надежного человека.

– У меня есть на примете. Вы его хорошо знаете...

–Да, на этого человека можно положиться, – выслушав полковника, согласился Савинков. Решив вопрос о связном, сказал, не спуская с Перхурова испытующих глаз: – Между прочим, здесь появилась одна наша общая знакомая.

– Кто такая?

– Актриса Барановская, – с наигранным спокойствием ответил Савинков.

Перхуров привстал от неожиданности, вцепился руками в подлокотники кресла:

– Как она здесь очутилась?!

Словно бы испытывая терпение полковника» Савинков помедлил:

– Не знаю, как вам и ответить... Сюда ее послали чекисты, но она сразу призналась нам в этом и заявила, что на вербовку согласилась с единственной целью – опять оказаться среди своих. Чекисты каким-то образом разнюхали, что мы договорились встретиться здесь, в Казани, и решили с помощью Барановской следить за нами, – объяснил Савинков,

Но сомнения Перхурова не рассеялись:

– А может, и признаться в перевербовке ей было поручено большевиками?

– Барановская выдала нам чекистскую явку в Казани. Вряд ли такое задание ей могли поручить большевики. Я сам допрашивал хозяина явочной квартиры– правоверный коммунист, слова не сказал. Пришлось расстрелять.

Перхурова эти доводы не убедили:

– Доверять Барановской все равно больше нельзя! – убежденно произнес он. – Продала раз, продаст другой.

Савинков посмотрел на него с интересом, склонив голову набок:

– Предлагаете ликвидировать?

– Ничего я не предлагаю, решайте сами, – отвел глаза полковник. – В Ярославле она работала хорошо, грех обижаться, а что представляет собой теперь – не знаю, – и он залпом выпил свою рюмку коньяку.

– Я могу устроить вам встречу, – с фальшивой невозмутимостью сказал Савинков.

– Нет уж, избавьте, – резко возразил Перхуров и вернулся к разговору о связном: – Мне думается, с засылкой его в Ярославль надо несколько повременить. Переждать, когда у большевиков горячка кончится, первое время они будут хватать и правых, и виноватых.

Савинков напустил на себя деловую озабоченность:

– Согласен с вами. Тем более что в Ярославль надо явиться не с пустыми руками. Восьмого сентября в Уфе состоится государственное совещание с целью образования единого правительства и единой армии. Я приглашен на него. Конечно, там будет сплошная говорильня в духе Керенского, никаких иллюзий я не питаю, но представится возможность встретиться с людьми из «Национального центра». В Ярославле им удалось спрятать от большевиков один весьма интересный для нас архив. Так что передавайте связному суреповские явки, я возьму его с собой в Уфу, там он получит пароль к руководителю ярославского «Центра».

Савинков рассказал, какой архив спрятан в Ярославле. От досады, что не знал об этом архиве раньше, полковник чуть зубами не заскрипел.

– Да, я слышал, вам удалось вывезти из Ярославля крупную сумму денег? – как бы между прочим поинтересовался Савинков.

– Слишком громко сказано – крупная сумма, – проворчал Перхуров.

– Сколько?

– Два миллиона с небольшим.

– Я вот о чем подумал, Александр Петрович, не отдать ли эти деньги связному? В Ярославле они ему пригодятся.

– Все? – вырвалось у полковника.

Савинков промолчал, усмехнулся, наблюдая, как болезненно принял его предложение «главноначальствующий». А Перхуров с трудом сдерживал себя. Вспомнилось, как боялся за эти деньги, когда уходили из города на «Пчелке», как тащился с ними по болоту, как не выпускал саквояж из рук до самой Казани, а потом отбивался от чехов. И теперь отдавай деньги связному? А вдруг он не доберется до Ярославля? И пропали миллионы, сохраненные с таким трудом?

Савинков угадал его сомнения и переживания:

– Эти деньги, Александр Петрович, пойдут на святое дело. А наш посланец – человек энергичный и нашему делу предан.

– Черт с ними, забирайте! Они у меня вот где, – ладонью резанул себя по шее полковник.

– Как быть с Барановской – ума не приложу, – перевел разговор Савинков, испугавшись, как бы Перхуров не передумал с деньгами.

– От нее сейчас мало проку.

– Жаль, красивая женщина.

«Ну, актер,– подумал Перхуров. – Давно решил покончить с ней, а советуется, чтобы у самого руки чистенькими остались». Но сказал о другом, барабаня костяшками пальцев по краю стола:

– Конечно, Комуч далеко не то правительство, во имя которого мы сражались, но все же, в силу обстоятельств, надо ему подчиниться.

– Для нас с вами все враги большевиков – наши друзья, – согласился Савинков.– Вы уже получили назначение?

– Да. Определен начальником боевой группы, действующей в районе озера Бакалы...

Таковы были обстоятельства, предшествующие последующим событиям в Ярославле. Но прежде чем перейти к ним – коротко о том, чем кончили Перхуров и Савинков, Их судьбы во многом до удивления схожи...

РАСПЛАТА

«Приказываю самым срочным порядком закончить погрузку орудий, снарядов и угля и незамедлительно следовать в Нижний. Работа эта должна быть выполнена в самый кратчайший срок. Местный Совдеп и советские организации должны оказать полное содействие. Каждая минута промедления ложится тяжелой ответственностью и повлечет соответствующие меры по отношению к виновным. Телеграфируйте исполнение. Председатель Совнаркома Ленин».

Эту телеграмму в конце августа восемнадцатого года получил командир отряда миноносцев, следовавшего изКронштадта, через Мариинскую водную систему и Рыбинск, к Нижнему Новгороду, чтобы вместе с Волжской военной флотилией не допустить продвижения белых из Казани вверх по Волге.

Копия телеграммы была вручена председателю Рыбинского Совдепа, и в тот же день, пополнив запасы угля и погрузив орудия и снаряды, отряд миноносцев продолжил путь к Нижнему. Девятого сентября отряд кораблей Волжской флотилии подошел к Казани, на пристани бывшего пароходства «Самолет» высадился десант и, захватив у белочехов артиллерийские орудия, начал обстрел города. Среди «доблестных» защитников Казани началась паника. Перхурову чудом удалось вырваться из окружения, пробраться в Уфу.

Савинкова здесь уже не было. Бывший руководитель «Союза защиты Родины и свободы» понял: - надо бежать. «Социалист» становится доверенным лицом монархиста Колчака и уезжает за границу выпрашивать у союзников вооружение, убеждать их не прекращать войны с Советами.

Ярым сторонником «верховного правителя» становится и Перхуров, за заслуги в борьбе с большевиками его производят в генерал-майоры.

С новым званием – новое назначение: Перхуров – начальник партизанских отрядов Третьей колчаковской армии. Впрочем, командовать ему пришлось только одним отрядом – под ударами Красной Армии воинство Колчака бежит. Бежит и Перхуров.

В марте двадцатого года севернее Байкала поредевший отряд новоявленного генерал-майора окружили красные партизаны, предложили офицерам сдаться без боя. Перхуров колебался: ему, потомственному дворянину, выпускнику Генеральной академии, наконец, генерал-майору, – поднять руки перёд мужичьем с охотничьими дробовиками?

Колебания кончились, как только красный парламентер, бородатый сибиряк с умными, насмешливыми глазами, показал ему газету с постановлением Советской власти об отмене смертной казни в связи с разгромом Юденича, Колчака и Деникина.

– Сдавайся, господин офицер, подобру-поздорову, пока Советская власть милует. Да больше не греши, а то ведь и казнит, – посоветовал мужик.

Перхуров приказал отряду сдать оружие, но совет парламентера пропустил мимо ушей...

В Иркутском лагере для военнопленных он узнает о нападении белопанской Польши, о воззвании Советской власти к офицерам помочь в борьбе с польской шляхтой. Перед Перхуровым замаячила надежда сбежать за границу. Он пишет заявление с просьбой направить его на фронт, но энтузиазм бывшего генерал-майора настораживает, ему отказывают.

А в это время за тысячи верст от Иркутска, в Варшаве, на французские, английские, польские деньги Савинков собирает так называемую «Русскую народную армию».

Но война закончилась не так, как мечталось Савинкову,– Красная Армия чуть было не взяла Варшаву. Пришлось заняться работой хоть и хорошо оплачиваемой, но грязной – создавать на территории своей бывшей родины шпионскую сеть, полученные сведения сбывать польской разведке. Подсобным органом ее становится созданный Савинковым «Народный союз защиты Родины и свободы», банды которого пересекают польскую границу, убивают, вешают, травят ядом, сжигают живьем коммунистов и сочувствующих, грабят советские банки, спускают под откос поезда, угоняют скот, освобождают из тюрем уголовников.

Если бы бывшему начальнику штаба «Союз защиты Родины и свободы» Перхурову удалось вырваться из России, то он нашел бы в новой савинковской организации достойное применение своему опыту. Но Перхуров не теряет надежды – его час еще пробьет. В конце двадцатого года, скрыв свое участие б ярославском мятеже, он проходит фильтрационную комиссию и направляется в Екатеринбург, в распоряжение Приуральского военного округа.

Вспыхнул кронштадтский мятеж, который оживил все контрреволюционное подполье. В Екатеринбурге нашлись люди, которые знали о роли Перхурова в ярославском мятеже, предложили ему, с его опытом, возглавить восстание в губернии. Перхуров соглашается не раздумывая, налаживает связи с офицерскими группами, с бандами бело-зеленых, все подготавливает для бегства в Колчедан, со взятия которого должно начаться восстание. И тут чекисты Екатеринбурга, давно приглядывавшиеся к военспецу, арестовывают его вместе с сообщниками. Становится известным участие Перхурова в ярославском мятеже, под конвоем его отправляют в Москву, потом в Ярославль, куда выехали члены Верховного Военно-революционного трибунала.

Судебный процесс по делу Перхурова наметили проводить в здании бывшего Интимного театра, в котором до мятежа была штаб-квартира заговорщиков, здесь принявших решение о начале мятежа. Но желающих присутствовать на суде оказалось так много, что слушание дела Перхурова перенесли в Волковский театр, где разыгралась последняя сцена мятежа, когда немецкий лейтенант Балк пытался спасти от справедливого возмездия сдавшихся ему офицеров перхуровского штаба. Теперь здесь должна была решиться судьба самого «главноначальствующего».

Доверимся памяти и впечатлениям очевидцев...

Черная тюремная машина входит в толпу у театра, словно поршень в масло, из нее выводят Перхурова. Он снимает фуражку, набожно крестится на главки Казанского монастыря и на прямых, негнущихся ногах идет к подъезду. Некоторое время толпа молча смотрит на него. И, словно булыжники, на полковника обрушиваются крики:

– Иуда!

– Убить, как собаку!

– Чего зря по судам таскать?!

Толпа дрогнула, загудела, перегородила проход к подъезду. Конвоиры с винтовками сгрудились вокруг Перхурова, чтобы предотвратить самосуд. Начальник конвоя обращается к толпе:

– Граждане! Успокойтесь! Всему свое время!

Это спасло Перхурова.

На сцене театра – члены Ревтрибунала, обвинитель, защитник. На скамье подсудимых, под охраной,– Перхуров. На нем галифе, короткая офицерская куртка, отчего длинные руки полковника кажутся еще длиннее. Черные волосы мысом нависают над низким, упрямым лбом. Лицо смуглое, почти темное, с резко выдающимся носом. Небольшая черная борода и усы, лихорадочно блестящие глаза. Таким в день начала суда предстал Перхуров перед очевидцами...

Зачитывается обвинительный акт. После пятиминутного перерыва опрашивается подсудимый. Перхуров отвечает четко и даже с бравадой. Православный. Сорок шесть лет. Потомственный дворянин Тверской губернии. Учился в Московском кадетском корпусе, затем в Александровском военном училище. Выпускник Академии Генерального штаба. Германскую войну начал капитаном, закончил полковником. После Февральской революции ни в каких выборных органах не состоял, с политическими партиями связей не имел. Служил в артиллерийском дивизионе Двенадцатой армии. После Октябрьской революции некоторое время – руководитель военной школы...

Голос Перхурова тускнеет, о ярославском мятеже, бегстве в Казань, службе у Колчака, пленении и вторичном аресте рассказывает без энтузиазма, обвинителю приходится вытягивать из него каждое слово:

– Признаете ли вы, что боролись с Советской властью?

– Я за Учредительное собрание, которое выберет ту власть, которую захочет большинство, – пытается Перхуров уйти от ответа, хотя вопрос предельно ясен.

– Каким путем вы думали провести свою политическую программу?

– Путем вооруженной борьбы, – мнется полковник.

– Борьбы с кем?

– С Советской властью.

– Значит, вы признаете, что боролись с Советской властью?

– Если бы Учредительное собрание избрало формой правления Советскую власть, мы бы с ним согласились. Но сначала выборы, свободные выборы в Учредительное собрание.

– Свергнув Советскую власть в Ярославле, в ы арестовали всех городских большевиков, – напоминает обвинитель.

– Для созыва Учредительного собрания необходимо временное отстранение большевиков.

Обвинитель уточняет;

– Временное отстранение – это физическое истребление коммунистов?

– За время мятежа я не подписал ни одного смертного приговора! – вскидывается полковник.

– Вашими офицерами были расстреляны большевики Закгейм, Зелинченко, Нахимсон.

– Это случилось при аресте, – невразумительно отвечает Перхуров. – Как погиб Нахимсон, я вообще не знаю, не слышал.

– За каждый артиллерийский выстрел вы обещали казнить десять коммунистов.

– Под огнем вашей артиллерии гибло мирное население, я хотел остановить это. Свою угрозу я не осуществил.

– А баржа смерти? Разве это не способ истребления?

Перхуров молчит.

– Почему вы не прекратили дальнейшего, уже бессмысленного сопротивления? Почему продолжали подвергать город страшному разрушению, а жителей обрекали на гибель?

– Я боялся, что красные учинят кровавую расправу над повстанцами.

– А сами бежали из города? Своим побегом вы совершили в отношении гарнизона бесчестный, постыдный, преступный акт.

– Мою вылазку охарактеризовал как прорыв Борис Викторович Савинков, а не сам я.

Председатель суда Ульрих пытается еще раз выяснить политические убеждения подсудимого. Перхуров неуверенно перечисляет: Учредительное собрание... Земля народу и свободный народ... Независимая армия на основе военной дисциплины...

– Царской, палочной дисциплины? – спрашивает обвинитель.– Сохранился приказ за вашей подписью о введении воинского устава. С небольшими изменениями он – копия царского.

– Я считал необходимым создать такую армию, которая была бы построена на дисциплине, выработанной веками. Чин и чинопочитание имеют большое воспитательное значение для солдат.

– За какое же правление вы теперь? – обращается к Перхурову председатель суда,

– До Февральской революции я считал себя убежденным монархистом.

– А теперь?

– Если бы на пост монарха нашелся новый Петр Великий...

– Разве генерал Алексеев не подходит на царский престол?

– Нет!

– Колчак?

– Нет!

– А Николай Николаевич Романов?

– Нет!

– Может, Савинков?

– Боже сохрани. Никогда! – брезгливо морщится Перхуров.

– И ваши монархические убеждения не поколебала даже распутинская грязь?

– Конечно, Григорий Распутин вызывал некоторое неудовольствие, но это не касалось царского дома, – неуверенно произносит Перхуров. – Впрочем, покойный государь действительно был слабоват умом.

– Кроме монархистов, кто еще состоял в «Союзе защиты Родины и свободы»?

– Кадеты. Эсеры. Группа плехановцев, которых вы называете меньшевиками. Наконец, савинковцы. Эсеры много говорят и мало делают, мешают и правым и левым. Меньшевики тоже не лучше. На выборах в Учредительное собрание я голосовал за кадетов.

– Как ваш «Союз» относился к крестьянству?

– Имелась специальная агентура для выявления недовольства, на которое мы в будущем рассчитывали.

– Были основания?

– Да! Несколько резолюций крестьянских сходок! – оживляется Перхуров.

– Где именно? Сколько?

– Этого я не знаю, – сникает полковник,

– А рабочие были в вашей организации?

– Не помню...

«Не знаю», «не помню», – все чаще отвечает Перхуров, понимая, что честные ответы не в его пользу.

Суд переходит к событиям в Екатеринбурге. Не отрицая, что заговор существовал, Перхуров пытается доказать, что он отговаривал его участников от выступления, от «бессмысленного кровопролития». Обвинитель напомнил ему:

– Вас арестовали, когда вы собирались бежать в Колчедан. Чем вы объясните попытку к бегству?

– После кронштадтского мятежа в газетах часто упоминали Ярославль, мою фамилию. Одно время на стенах Екатеринбурга даже появились плакаты: «Кто разрушил Ярославль? – Полковник Перхуров». Меня часто спрашивали, не родственник ли я тому Перхурову. Все это очень нервировало, я испугался нового ареста. Кроме того, у меня было невыносимое материальное положение – за работу в штабе я получал всего девять фунтов муки на две недели.

– Поэтому вы и решили бежать именно в Колчедан, где намечался мятеж?

– Это совпадение...

По просьбе обвинителя оглашаются показания участников заговора в Екатеринбурге:

– «Полковник Перхуров с радостью согласился взять на себя руководство восстанием... Послал к местному архиерею за благословением и церковным золотом, обещая оградить монастыри от расхищения их большевиками. Но архиерей сказал, что он в это дело вмешиваться не будет...»

И в Ярославле Перхуров начал с того, что испросил благословение митрополита Агафангела. Прием испытанный, в этом – весь Перхуров: набожно перекреститься, прежде чем убить.

Последнее слово полковник зачитывает по бумаге, она предательски дрожит в руке:

– «...Единственная власть, которая может вывести Россию из тяжелого положения в более короткий срок, – советская. Людей, желающих работать на пользу родины под руководством Советской власти, найдется больше, чем смотрящих на дело с узкой точки зрения какой бы то ни было партии. И только объединение Советской властью в своих руках таких людей и правильное использование их сил и способностей может привести к скорейшему достижению желанной для всех цели – спокойного и благополучного существования России и всех живущих в ней...»

Желание вывернуться любой ценой, даже лестью в адрес своих врагов, – в каждом слове Перхурова. Обвинитель четко и точно комментирует речь подсудимого:

– ...Его «вылазка» ясно показала, что у него отсутствует даже кастовая военная честь и личная храбрость. Политической экономии он учился у мешочников и спекулянтов, называя эту публику «страдающим народом». Хитрость заменяет ему ум, а коварство – храбрость. Сколько еще таких Перхуровых «любят» родину так же, как он. Сколько еще в России таких иуд, которые в любой момент за тридцать сребреников рады продать родину...

Защита просит приобщить к делу воззвание к бывшим офицерам помочь в борьбе с польской шляхтой, за что обещалось полное прощение прежних преступлений, предлагает обратиться в Иркутский лагерь, действительно ли Перхуров изъявлял желание выступить на борьбу с бело-панской Польшей.

Обвинитель возражает – неопровержимо доказано, что после войны с Польшей полковник участвовал в новом заговоре против Советской власти.

Ревтрибунал принимает его возражения и удаляется на совещание. Зал театра набит битком, но тишина такая, что слышно, как за толстенными стенами проскрежетал трамвай.

Появляется комендант судебной сессии:

– Встать! Суд идет!

Стук кресел, шум – и опять томительная, натянутая тишина.

Председатель суда Ульрих оглашает текст приговора:

– Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики... полковник Перхуров признается виновным по всем пунктам обвинения и приговаривается к высшей мере наказания – расстрелу...

Перхуров едва заметно вздрагивает, но держится по-военному прямо, на темном лице стынет кривая усмешка. Из зала несутся крики:

– Заслужил!

– Правильно!

Сочувствующих полковнику нет. А через три дня в губернской газете было напечатано короткое сообщение, которым закончилось дело Перхурова:

«Приговор, высшая мера наказания – расстрел, над полковником Перхуровым, организатором и руководителем Ярославского белогвардейского восстания, приведен в исполнение в 1 час ночи с 21 на 22 июля сего года».

САМОУБИЙСТВО

В это же самое время в Москве шел судебный процесс над правыми эсерами. Так судьба монархиста Перхуроза еще раз уродливо переплелась с фальшивыми «социалистами».

«Нам нужно хорошо знать, тщательно изучать наших непримиримых врагов, чтобы возможно реже попадаться впросак», – говорил на суде обвинитель Перхурова.

Как же сложилась дальнейшая судьба бывшего «социалиста» Савинкова?..

Из Польши он вынужден бежать во Францию – Советское правительство в ультимативной форме потребовало у поляков изгнания бандитов из «Народного союза защиты Родины и свободы». Савинков терпит одно поражение за другим, рушатся последние надежды. И тут его агенты привозят из Москвы известие, что там действует сильная контрреволюционная организация ЛД – либеральные демократы. Савинков посылает своего проверяющего – тот возвращается горячим сторонником установления связи с ЛД, уговаривает Савинкова возглавить ее. В Париж к нему приезжает представитель организации Мухин, который рассказывает о разногласиях в ЛД между «активистами» и «накопистами», трезво смотрит на перспективы борьбы с Советами. Савинков решает сделать последнюю проверку – направляет в Россию своего ближайшего помощника полковника Павловского. Через некоторое время получает от него письмо – организация существует, Савинкову необходимо быть в Москве. Рассеиваются последние сомнения. В августе 1924 года Савинков переходит польскую границу, добирается до Минска – и здесь на «конспиративной» квартире его спокойно и буднично арестовывают чекисты.

Нетрудно представить состояние Савинкова, когда он узнал, как выманили его из-за границы. Оказалось, что ЛД – выдумка чекистов, Павловский писал свои письма из России под их диктовку, а Мухин, представитель «либеральных демократов», – старший оперативный сотрудник контрразведывательного отдела ОГПУ.

В тринадцати пунктах обвинительного заключения по делу Савинкова был прослежен путь предателя и антисоветчика – от комиссара Временного правительства до просителя в приемных «демократа» Черчилля и фашиста Муссолини.

На вопросы о подготовке мятежей в Ярославле и Рыбинске он отвечал неохотно. Не вдаваясь в подробности, которые были не в его пользу, так говорил о задуманном контрреволюцией:

– План был таков: занять Верхнюю Волгу для движения на Москву, а французский десант поддержит восставших. Но французы нас обманули, десант в Архангельске не был высажен. Восстание утратило смысл...

Обида на союзников, вовремя не поддержавших восстание, то и дело прорывалась в словах Савинкова:

– Чаша унижений была выпита до дна. Приходилось кланяться за каждую пару сапог, за каждый пулемет, Я буду счастлив, если когда-нибудь вам удастся предъявить им счет. Пускай за все заплатят!

Председатель суда Ульрих – он же вел дело Перхурова – спросил Савинкова:

– Из каких соображений англичане и французы давали белогвардейским армиям сапоги, патроны, пулеметы?

Савинков старается ответить объективно:

– Русские подерутся между собой. Тем лучше. Чем меньше русских останется, тем слабее будет Россия, и обойтись без нас будет не в состоянии. Вот тогда мы придем и разберемся.

В защиту собственной деятельности он приводит такие же нелепые и неуклюжие доводы, как Перхуров:

– Мы стояли на точке зрения, что наше дело – расчистить путь народу, но не навязывать ему своей власти. Мы стояли за то, чтобы власть была осуществлена, если хотите, своего рода диктатурой.

– Диктатурой кого? – уточняет председатель суда.

– Это не было указано, – хитрит Савинков. Понимая, что подобные ответы звучат неубедительно, все свое красноречие он употребил на заключительное слово, пытаясь снять с себя часть вины и переложить ее на обстоятельства. Перхуров делал это по-солдафонски неуклюже, позер Савинков, поднаторевший в словесной эквилибристике, действовал тоньше и расчетливей:

– Граждане судьи! Я знаю ваш приговор заранее. Я жизнью не дорожу и смерти не боюсь. Я глубоко сознавал и глубоко сознаю огромную меру моей невольной вины перед русским народом, перед крестьянами и рабочими. Я сказал «невольной» вины, потому что вольной вины за мной нет. Я безоговорочно признаю Советскую власть и каждому русскому человеку, который любит свою родину, я, прошедший всю эту кровавую и тяжкую борьбу с вами, я, отрицавший вас, как никто, говорю ему: если ты любишь свой народ, то преклонись перед рабочей и крестьянской властью и признай ее без оговорок...

Трудно сказать, насколько искренними были эти слова, но их тоже приняли во внимание, и приговор суда – расстрел – был заменен десятилетним заключением.

Через восемь месяцев после вынесения приговора Савинков написал Дзержинскому письмо:

«...Если вы верите мне, освободите меня и дайте работу, все равно какую, пусть самую подчиненную. Может быть, и я пригожусь. Ведь когда-то и я был подпольщиком и боролся за революцию. Если же вы мне не верите, то скажите мне это, прошу Вас, прямо и ясно, чтобы я в точности знал свое положение».

Сотрудник ОГПУ, которому Савинков передал письмо, пообещал:

– Я передам его по назначению... Только вряд ли это поможет.

– Думаете, бесполезно?

– Я удивляюсь, почему вас не расстреляли.

– За мое заточение вы будете отвечать перед историей!– злобно выговорил Савинков.

Чекист промолчал, усмехнулся. Высокомерие и позерство Савинкова сначала удивляло его, теперь стало просто надоедать. Позвонил, чтобы за ним пришел конвой и препроводил его в камеру.

В комнате было душно. Савинков остановился возле открытого окна, выходящего на мощенный булыжником внутренний двор тюрьмы. С пятого этажа двор был не виден – только крыши и теплое майское небо,

Савинков подумал: стоит вскочить на подоконник, шагнуть... Невольно отступил от окна, представив, что будет дальше. Услышал, как по лестнице, гремя подкованными сапогами, поднимается конвой, который уведет его в камеру с зарешеченным окном. И, не в силах справиться с собой, сделал то, что сначала представил мысленно...

От прыжка до смерти у Савинкова было три-четыре секунды. Что можно вспомнить за этот краткий срок? Может, только одна мысль и успела промелькнуть у него, что с самого начала своей борьбы с Советской властью он летел вниз головой на камень, который ему не пробить.

«Правда в том, что не большевики, а русский народ выбросил нас за границу, что мы боролись не против большевиков, а против народа»,– написал он за несколько дней до смерти своим бывшим сподвижникам, объявившим его предателем. Прозрение, если это было оно, пришло слишком поздно – наступило время расплаты...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЗАДАНИЕ

Он вышел на Большую Московскую – и не мог надышаться свежим, упругим воздухом. Лужи, трамвайные рельсы, мостовая после дождя блестели на солнце. Которосль разлилась, и мутная вода в грязной пене вплотную подступила к дамбе. На мосту слепили глаза свежие сосновые доски настила. Посверкивая отточенными топорами, плотники возводили леса вокруг поврежденной снарядами бывшей духовной консистории.

Вспомнилось, как по этому самому мосту, исклеванному пулями и закопченному пороховой гарью, возвращался домой после подавления белогвардейского мятежа, как из выбитых окон гимназии Корсунской ветер выкидывал обрывки бумаг и серый пепел.

Сейчас здесь работала почта, у подъезда толпились служащие с портфелями, у телег переговаривались озабоченные деревенские мужики, покрикивали на отощавших, с впалыми боками лошадей.

Нашел окно класса, где заволжские рабочие сидели перед тем, как их отправили на баржу смерти. По Большой Рождественской протарахтел черный автомобиль, волоча за собой сизый хвост бензиновой гари. Навстречу, от Никольских казарм, прошагал отряд новобранцев с узелками под мышками, у двух замыкающих – связки березовых веников. Солдат обогнали молодые работницы в красных косынках, оглянувшись, озорно рассмеялись.

Тихон свернул на Нетечу – и невольно замедлил шаг. Почти три месяца пролежал он после ранения, полученного во время последней операции губчека, когда была раскрыта группа предателей-военспецов, пробравшихся в штаб военного округа. И вот он опять видит бывший особняк фабриканта Саки на, где разместилась губернская чрезвычайная комиссия.

Председатель губчека его возвращению обрадовался:

– Ждал я тебя, много людей на фронт ушло. Так дело дальше пойдет – в чека вместо сотрудников одни столы да чернильницы останутся. А работы прорва: в лесах – банды, в городе заговорщиков еще не всех разоблачили. Продовольственные склады поджигают, вчера какая-то сволочь пыталась водокачку взорвать...

В кабинет заглянул светловолосый парень в расстегнутом пиджаке и пыльных сапогах с напуском. – Товарищ Лагутин! У меня срочное дело!

– Проходи.

Парень сказал вполголоса:

– Тут посторонние...

– Так мечтал увидеть героического чекиста Тихона Вагина – и сразу его в посторонние записал! Нехорошо, – с улыбкой покачал головой Лагутин, представил Тихону нового сотрудника:– Сергей Охапкин, прислан к нам по рекомендации большевиков ткацкой фабрики. Когда на работу принимали, рассказал я ему, как ты Ферта брал, как с Андреем Лобовым на хуторе от банды отстреливался, а потом предателей-военспецов разоблачал.

– А про пожар в Коровниках вы ему не говорили? – усмехнулся Тихон.

– Про пожар? А что там интересного было?

– А как мне заведующий складом про самовозгорание медного купороса байки заливал, а потом сбежал?

– Ну, это ты ему сам как-нибудь расскажешь. Ну, что у тебя, Сергей? –обратился председатель губчека к Охапкину.

– Лавочник Мендель продает куски мануфактуры, пропавшие со склада на Пошехонской. А там действовала банда Кулакова.

– Что предлагаешь?

– Арестовать Менделя и допросить.

Лагутин закурил, сделал несколько затяжек и неожиданно обратился к Тихону:

– А что ты посоветуешь? У нас есть подозрение, что банда Кулакова с бандой Бусыгина связана, которая сейчас в Даниловском уезде орудует.

– Мендель смажет, что мануфактуру с рук купил, и опять ищи-свищи этого Кулакова.

Председатель губчека остался доволен ответом Тихона, опять повернулся к Охапкину:

– Вот тебе пример, как работают опытные чекисты: сначала подумают, а потом решение принимают. Иди и еще раз прикинь, как заставить Менделя вывести нас на Кулакова без осечки. Голыми руками этого спекулянта не возьмешь, изворотливый, как угорь.

Когда Охапкин вышел из кабинета, предгубчека с теплотой в голосе оказал:

– Хороший парнишка, исполнительный, только суетлив еще. Но ничего, ты таким же, помню, был. Думаю, чекист из него получится,

– Считаете, из меня уже получился?

– На похвалу напрашиваешься? За раскрытие группы предателей-военспецов я представил тебя к награждению. А сейчас – новое задание. Только сразу предупреждаю – речь пойдет не о саботажниках, не о бандитах, не о контрреволюционерах, хотя борьба с ними, к сожалению, с повестки еще не снята. Нутром чувствую, что не всех предателей и среди военспецов мы выявили.

Тихон с нетерпением ждал, какое задание получит на этот раз. В деревнях банды, неспокойно в самом городе. О чем же хочет говорить с ним Лагутин, если не об этом, о самом важном сейчас? – ломал он голову.

– Город все еще не оправился после мятежа, люди живут в подвалах, на чердаках, в сараях. В придачу к жилищному кризису–продовольственный. И в первую очередь голод бьет по детям рабочих, по беспризорным. Сейчас вопрос стоит так: как спасти детей от голодной смерти?..

Тихон подумал: а при чем здесь чекисты?

Лагутин словно прочитал его мысль:

– Это дело чрезвычайной важности, а мы с тобой работаем в Чрезвычайной комиссии,

– Я все понял, – поспешно сказал Тихон. – Какое будет задание?

– Недавно в Москве по указанию товарища Ленина создали Совет защиты детей. Наш губисполком обратился туда за помощью, «Совпадет» предложил организовать колонию под Сызранью, в хлебородной губернии. Но поездка может сорваться, если не принять чрезвычайных мер. Твоя задача – обеспечить детей продовольствием, медикаментами, найти врачей, воспитателей, транспорт. Большой пароход нужен–по городу около тысячи нуждающихся детей наберется. Сделай все, чтобы они выехали из голодного города, чтобы выжили. Ну, как, берешься? – в упор, требовательно посмотрел на Тихона предгубчека.

– Дело-то для меня уж больно необычное, – растерялся тот.

– Почему необычное? Детей спасаем, а значит, и революцию. Кому, как не чекистам, их спасать? В начале июня пароход должен выйти из города, до Сызрани при нынешней обстановке почти месяц плыть. Не успеешь – спрошу с тебя и как с чекиста, и как с коммуниста.

– Справлюсь ли я один?

– Начальником колонии назначен человек тебе знакомый – директор детского дома Сачков. Сегодня он он будет в губоно, там и встретитесь с ним, обговорите, с чего начать. Всех детдомовских тоже отправляем на пароходе – возле Волжского монастыря бандиты кружат, пока их не разобьем, детям там оставаться опасно. Обращайся ко мне в любое время дня и ночи, к саботажникам будем применять самые крутые меры.

– Вы говорите, не всех предателей выявили. Значит, в этом деле будут участвовать другие чекисты. Почему же вы меня отстранили? – в голосе Тихона прозвучала обида.

– Как только пароход уйдет из города, сразу же вернешься к оперативной работе, – твердо пообещал Лагутин.

Тихон воспрянул духом:

– Можно идти? До встречи с Сачковым успею побывать на пристанях.

– Действуй, Тихон.

В тот день они еще не знали и не могли догадываться, что порученное Тихону задание окажется гораздо сложнее и опаснее, что отплытием парохода оно не закончится, а примет новый, неожиданный поворот.

От железнодорожного моста до Стрелки Тихон обошел все пристани и причалы. Барж и буксиров было много, пароходов меньше, и ни один из них не годился для перевозки детей. Ни с чем явился в губоно на встречу с начальником колонии.

Предупрежденный председателем губчека Сачков уже ждал его. Одет он был в черный, наглухо застегнутый китель, лицо тонкое и бледное. Когда здоровались, Тихону показалось, что в близоруко прищуренных глазах мелькнула усмешка. Потому сразу заговорил с учителем сухо:

– Был сейчас на пристанях. Нужного парохода нет. Думаю, надо искать в Рыбинске или Костроме.

– Не лучше ли сразу обратиться в Нижний Новгород? – заметил Сачков.

– При чем здесь Нижний Новгород?! – вспылил Тихон, решив, что учитель подтрунивает над ним.

Сачков невозмутимо объяснил:

– В Нижнем Новгороде находится управление Волжского пароходства, Я уже обращался туда, но меня и слушать не захотели. Может, у вас получится? А искать пароход здесь – пустая трата времени.

Тихону опять почудилась в голосе Сачкова ирония.

Когда через час он изложил начальнику управления, какой им нужен пароход, тот яростно закричал в телефонную трубку:

– Вы что там, с ума все посходили?! Беляки лучшее пароходы в Персию угнали. На оставшихся красноармейцев доставляем на фронт. Нет у меня сейчас таких, чтоб с удобствами и на тыщу пассажиров!

– Пойми, товарищ, ведь для детей! Для детей! Есть у тебя сердце или нет?

– Сердце есть, свои дети тоже есть, а пароходов нету и в ближайшее время не будет. Вот беляков разобьем – другое дело.

– Не клади трубку, еще вопрос к тебе, – заторопился Тихон.

Начальник управления смилостивился:

– Ну, ладно. Давай твой вопрос. Только парохода все равно нет.

– Губчека у вас в Нижнем Новгороде есть? – переглянулся Тихон с сидящим рядом Сачковым.

– Имеется. А что? – насторожился начальник управления.

Тихон крепче прижал трубку и четко проговорил:

– Если за неделю не найдешь пароход, я позвоню в вашу губчека, и тобой займутся как саботажником. Слышимость хорошая? Все понял?

– Понял, – сердито сказал начальник управления.– Кому звонить?

– Председателю нашей губчека Лагутину, – и Тихом повесил трубку, рукавом вытер пот со лба.

– Ловко! – проронил Сачков.

– Не ловко, а по-деловому, – недовольно поправил его Тихон. – Врачей и воспитателей искали?

– Я думал, этим займемся после, как прояснится вопрос о транспорте.

– Пароход вам будет! Сколько нужно врачей?

– Хотя бы одного, но дельного, И не меньше двух фельдшеров. Тут уже ко мне приходили студенты-медики из Казанского университета, предлагали свои услуги. Воспитателей тоже, в общем-то, не трудно будет найти: обратимся к учителям, к студентам Демидовского лицея.

– С фельдшерами познакомьте меня, посмотрю, что за люди. Воспитателями займитесь сами, потом покажете списки мне,

– Если не секрет – зачем? – поинтересовался Сачков.

– Мы не можем доверять жизнь детей врагам Советской власти, врагам нашей революции!

– Потребуется около ста воспитателей. Пожалуй, я не найду вам столько большевиков, – уже с явной иронией в голосе проговорил учитель.

– Большевикам хватит работы и в городе, ищите сочувствующих. Врача я попытаюсь найти сам.

– Могу дать вам совет: обратитесь к доктору Вербилину, опытный детский врач. Только сразу предупреждаю – не большевик и вроде бы даже не сочувствующий.

ПОИСКИ

Из губоно Тихон направился на Дворянскую улицу, где в собственном доме проживал Вербилин. Рассказал ему о «Совете защиты детей», о пароходе, о колонии. Вербилин слушал внимательно, одобрительно покачивал крупной седой головой. В соседней комнате, за закрытой дверью, кто-то играл на рояле.

– Весьма, весьма своевременное мероприятие – на лето вывезти детей из города, – заговорил Вербилин. – При такой скученности, при таком жалком санитарном состоянии и постоянном недоедании может вспыхнуть тиф, холера. Только не пойму, какое отношение все это имеет ко мне?

– Мы предлагаем вам быть врачом колонии, – удивился Тихон непонятливости Вербилина.

– Ах, вот в чем дело! В таком случае мне надо подумать,

– Минут пятнадцать свободного времени у меня есть, – взглянул Тихон на часы на стене.

Вербилин благодушно заулыбался, длинными пальцами погладил мясистый, тщательно выбритый подбородок:

– О, молодость, молодость! В вашем возрасте я был таким же нетерпеливым и скорым на решения. Вы из губоно?

– Нет, из губчека.

Вербилин чуть не поперхнулся:

– А разве борьба с гидрой контрреволюции уже завершилась?

– Почему вы так решили?

– Чекисты занимаются делом, которое их абсолютно не касается, – снисходительно объяснил Вербилин.

Тихон вспомнил, что и сам так подумал, когда утром разговаривал с Лагутиным, Ответил Вербилину раздраженно:

– Борьба с контрреволюцией продолжается, поэтому ответ прошу дать поскорее.

– Извините, мне нужно посоветоваться...

Поднявшись с кресла, Вербилин ушел в соседнюю комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Звуки рояля оборвались. Появившись в комнате, врач поудобней уселся в кресло с обтянутыми кожей подлокотниками и, потирая руки, заявил:

– Я согласен с вашим предложением, но у меня будут некоторые условия, удовлетворение которых считаю обязательным.

– Слушаю вас.

– Во-первых, паек, – загнул Вербилин палец на руке.

– Пайком обеспечим.

– На общих началах?

– А какие еще могут быть начала?

– Извините, – развел руками Вербилин.– Так мы с вами не договоримся, это мне не подходит.

– А что же вам подойдет?

– Двойной паек себе и жене, итого – четыре пайка, – для выразительности Вербилин показал четыре пальца.

Тихон кивнул на закрытую дверь, за которой опять послышались тоскливые звуки рояля:

– Ваша жена тоже врач? Будет вам помогать?

– Ни в коем случае! – встрепенулся Вербилин. – У нее жесточайшая мигрень.

– Зачем же тогда брать ее с собой?

– События последних месяцев весьма подорвали ее здоровье. Свежий речной воздух, абсолютный покой и хорошее питание, надеюсь, улучшат ее физическое и духовное состояние.

– Так, какие у вас еще условия? – поторопил Тихон врача.

Вербилин опять начал загибать пальцы:

– Требую двухместную каюту с удобствами для нас с женой, каюту под изолятор, еще одну под приемный покой. Четырех опытных фельдшеров. Да, чуть не забыл – обязательно санитарку, которая взяла бы на себя заботу обо мне и жене.

– Что вы имеете в виду? – не понял Тихон.

– Ну, постирать, погладить, убрать каюту.

– Значит, служанку?

– Санитарку, я же русским языком сказал, – недовольно скривился Вербилин.

Тихон поднялся на ноги, проговорил со злостью, которую было уже не сдержать:

– Как-нибудь обойдемся без вас, вашей жены и ее мигрени. В городе голод, разруха, а вы служанку требуете от Советской власти да двойной паек. Рвач вы, а не врач!

– Как вы смеете?! Я буду жаловаться!

– Жалуйтесь на здоровье!

– Вы еще пожалеете об этом! – тоненько и противно закричал Вербилии.

Из соседней комнаты высунулась рыхлая женщина в цветастом халате. Уходя из квартиры Вербилиных, Тихон а сердцах хлопнул дверью, в прихожей что-то со звоном упало, женщина вскрикнула.

Сразу от Вербилина Тихон зашел в губздравотдел, попросил списки городских врачей. У многих были телефоны. Позвонил нескольким – все тут же испуганно отказались от поездки. Тихон догадался: Вербилин сдержал свою угрозу, успел их предупредить.

Совсем было отчаялся, как вдруг увидел в списке знакомую фамилию: Флексер Игорь Павлович, зубной врач, Флексер Раиса Михайловна, лечащий врач. По приговору Ревтрибунала зубной врач, как заговорщик и ярый враг Советской власти, был расстрелян вместе с военспецами из штаба военного округа. О контрреволюционной деятельности своего мужа и его провокаторской работе в царской охранке Раиса Михайловна узнала только в губчека.

«А что, если позвонить ей? – подумал Тихон. – Нет, лучше схожу...»

И вот он стучится в квартиру на Духовской улице. Раиса Михайловна, низенькая женщина с черными глазами на смуглом, осунувшемся лице, пригласила в комнату,

– Все, что я знала о муже, уже сообщила, – сухо заговорила она, усадив его на диван.

Движения у нее были резкие, порывистые, голос с хрипотцой. Пока разговаривали, несколько раз закуривала одну и ту же папиросу и забывала о ней.

Тихон почти слово в слово повторил сказанное Вербилину, не скрыл и о бесполезных телефонных звонках.

– Так это вы тот страшный чекист, который грозил Вербилину маузером?

– Он и вам позвонил?

– Перед самым вашим приходом. А где маузер? Что-то не вижу.

Тихон насупился, затеребил кисти скатерти:

– Сегодня я без оружия, врет Вербилмн.

– Я так и поняла. Хотите чаю?

– Я к зам по делу.

– Вот за чаем и поговорим о вашем деле, – категорично заявила Раиса Михайловна и ушла на кухню.

Молча выпили по чашке, Тихон мельком посмотрел на часы. Хозяйка перехватила его взгляд, сдвинула пустые кружки к чайнику и спросила:

– Вас не пугает, что жена контрреволюционера будет лечить пролетарских детей?

– Вы согласны или нет?

Хозяйка вздохнула, опять закурила папиросу:

– Тяжело мне сейчас оставаться в городе: кто за Советы – косится, кто против – с сочувствием лезет. Потому и соглашаюсь, хотя все трудности и неудобства представляю.

Тихон попытался успокоить женщину:

– Насчет пайка не волнуйтесь. Двойной дать не можем, но я договорился в губздравотделе – они оформят командировку и помогут деньгами.

Раиса Михайловна раздраженно возразила, по-мужски энергично взмахнув рукой:

– Никаких командировочных от губздравотдела мне не нужно! Обеспечьте каюту, медикаменты и паек.

– Вербилин требовал две каюты – под приемный покой и под изолятор.

– Это необязательно. Повесим одеяло, отгородим где-нибудь угол. Главное – медикаменты. Если их не найдете, тогда откажусь, и никакие уговоры не помогут.

Записав, что необходимо достать в первую очередь, Тихон горячо поблагодарил женщину. Она слабо, с усилием улыбнулась:

– И вам спасибо. За доверие. Постараюсь его оправдать. Говорят; муж и жена одна сатана. По-всякому бывает. Игорь Павлович много говорил о грядущей революции, о народе-мученике. Я поверила ему, а он, оказывается, женился на мне, чтобы выявлять подпольщиков и выдавать их охранке. Эту каинову печать мне теперь ничем не отмыть.

Не стал Тихон успокаивать Раису Михайловну, знал – бесполезно.

Как только в губздравотделе он заикнулся о медикаментах, заведующий замахал на него руками:

– И не просите, ничего у нас нет. Медикаментами распоряжается губвоенкомат, все уходит в госпитали, в санитарные поезда, на фронт.

Весь следующий день Тихон обивал пороги в губвоенкомате, что находился в Борисоглебском переулке. Из одного отдела направляли в другой, ссылались на тяжелее положение на фронтах. Многие удивлялись самой затее – отправить детей на юг, где полыхала война.

Тихон хотел уже идти к Лагутину, но сначала решил обратиться к губвоенкому – была ни была. Тот понял его с полуслова – на военных складах Тихону выдали йод, порошки, пилюли «от живота», от кашля, от зубной боли. Нашли грелки, ножницы, машинку для стрижки волос, а главное приобретение – градусник. С ткацкой фабрики выдали вату и марлю.

На Волжской набережной, в бывшем доме купчихи Кузнецовой, разместился губпродком. Только здесь Тихон по-настоящему понял, что такое продовольственный кризис, о котором говорил Лагутин. Когда он положил перед заведующим губпродкомом заявку на продовольствие для колонии, тот от удивления даже выругался:

– Ты соображаешь, братишка, где я все это найду в разрушенном городе?

– Для детей прошу.

Заведующий – из балтийских матросов, в мятеж командовал бронепоездом «Смерть буржуям» – потряс заявкой перед носом у Тихона:

– Если бы не для детей, я бы тебя за эту бумажку собственноручно в расход пустил, без трибунала, взял бы грех на душу. На складах полный штиль, мыши с голоду сдохли, паек почти каждый день урезаем. А ты рыбьего жира просишь, масла сливочного.

Тихон поверил: этот изможденный, издерганный матрос обманывать не станет.

– Дай, что можешь...

Заведующий куда-то звонил, требовал, пугал трибуналом. В результате Тихон получил разнарядку на мешок ячневой муки, бочку селедки и двадцать килограммов ландрина.

– Знаю, на такую ораву мало, братишка, но сейчас больше ничего нет, хоть проверяй. Если чего еще появится – приберегу, перед самым отплытием хлеба дам. А насчет масла и рыбьего жира... Ладно, попробую, но твердо не обещаю. Сам видишь, какая ситуация в городе.

От председателя губчека Тихон узнал, что звонили из Нижнего Новгорода, пароход для детской колонии обещали прислать в начале июня.

– Молодец, одно дело уже свернул, – похвалил его Лагутин. – Что кислый такой? Радоваться надо.

– Может, и пароход не потребуется, – и Тихон, перечислив, что получил в губпродкоме, мрачно добавил: – Этого не хватит даже до Нижнего.

Лагутин задумался, потом решительно поднял телефонную трубку, заказал разговор с Москвой. Спросил, как Тихон ладит с Сачковым.

– Не нравится он мне, – признался Тихон. – Попросту слова не скажет. Попросил его список воспитателей показать, а он словно не понимает зачем,

– А как ты ему объяснил?

– Сказал, мы не можем доверять детей первому встречному-поперечному, а у самого и другая мысль была – вдруг кто-нибудь попытается на пароходе из города улизнуть?

– Правильно думаешь, случай удобный.

– А Сачков ехидничает: я вам сто большевиков-воспитателей при всем желании не найду. Чуть было на пароход настоящую контру не подсунул, – и Тихон, ничего не утаивая, рассказал о случае с Вербилиным.

Выслушав его, Лагутин нахмурился, строго предупредил:

– Если врач пожалуется, будем твое поведение разбирать на Коллегии губчека.

– За что, Михаил Иванович?! – возмутился Тихон. – У нас дети голодают, а он себе служанку и двойной паек требует.

– Ты пришел к нему по заданию губчека, а вел себя как крючник с пристани.

– Я ему о голодных детях, а он о своих удобствах. Правильно я его рвачом обозвал. Попробовали бы сами сдержаться.

– И сдерживаюсь! Каждый день в этом вот кабинете сотни раз сдерживаюсь! – рассердился Лагутин. – Если чекисты нервы распустят, врагам от этого только легче станет. Вчера наорал, сегодня оскорбил, а завтра невиновного в горячке под расстрел подвел! Вот тут какая последовательность. Черт знает до чего можно докатиться, если своим лохматым чувствам волю дать. Контрреволюция заставила прибегнуть нас к террору, но никто не давал нам волю бить направо и налево, не разбирая, кто враг, а кто просто обыватель. За полтора года Советской власти его, обывателя, не переделаешь. Уверен, что среди тех, кого обзвонил Вербилин, есть и честные люди. А теперь по твоей выходке они будут судить о всей чека.

Зазвонил телефон, Лагутина соединили с Дзержинским, Рассказал председателю ВЧК о колонии, о пароходе, о неудаче со снабжением. Выслушав, что ему ответил Дзержинский, довольно заулыбался.

– Это выход, Феликс Эдмундович, спасибо. Да, я еще вас за сапоги не поблагодарил...

Закончив телефонный разговор, Лагутин приказал Тихону идти в губернский комитет по устройству пленных и беженцев – губпленбеж.

– По распоряжению Дзержинского дети–колонисты переводятся на положение беженцев, до самой Сызрани будут пользоваться бесплатными столовыми, получать сухой паек. В пайке двести граммов хлеба, сто пятьдесят пшена, селедка. Не густо, но по нашим временам и это подарок.

Тихон спросил, за какие сапоги Лагутин благодарил Дзержинского.

– После ареста предателей в штабе военного округа по жалобе Троцкого меня вызвали на Коллегию ВЧК. Феликс Эдмундович слушает выступающих, а сам все на мои сапоги поглядывает. Вроде бы, думаю, чистые, перед самым подъездом в луже вымыл. Возвращаюсь домой – вдруг посылка, а в ней вот эти самые, новые сапоги и записка: так, мол, и так, Михаил Иванович, носите на здоровье, и подпись – Дзержинский. Вот, оказывается, почему он все на мои латанные-перелатанные сапоги посматривал – на глазок размер определял. И ведь точно угадал: как на меня сшиты.

ПРИЮТ

О разговоре председателя губчека с Дзержинским в тот же день Тихон рассказал Сачкову и Биркину – заведующему губоно.

– Замечательно! Что бы мы делали без помощи чекистоз – ума не приложу, – обрадовался Биркин, спросил Сачкова: – А врача нашли?

– Товарищ Вагин пригласил Раису Михайловну Флексер.

– Флексер? – Биркин недоуменно посмотрел на Тихона. – Но ведь ее мужа, я слышал, забрали в чека.

– Раиса Михайловна к контрреволюционной деятельности своего мужа не причастна, – прервал его Тихон.

– Да? Ну, вам лучше знать, – поправил пенсне Биркин. – Значит, осталось набрать воспитателей и детей? С воспитателями я вам, пожалуй, помогу – есть у меня на примете несколько опытных учителей. А как дело с детьми?

– В первую очередь берем ребят из многодетных рабочих семей, – сказал Сачков. – Здесь, думаю, все будет в порядке. Детдомовских из Волжского монастыря забираем всех. Из бывшего Николаевского приюта на Московской улице отобрали детей от шести до десяти лет. Остался приют в Полушкиной роще. Надо бы туда наведаться, но пешком далеко.

– Машина будет, завтра попрошу у Лагутина, – решил Тихон.

На следующее утро вдвоем с Сачковым они выехали в сторону Полушкиной рощи. Размещался приют в приземистом кирпичном здании, за глухим дощатым забором. Окна узкие, словно бойницы, над ржавой крышей нависли ветви старых тополей, на верхушках чернели гнезда. Дом стоял на отшибе и выглядел тоскливо, заброшенно, в мутном, туманном воздухе неприятно резко раздавалось наглое карканье охрипших ворон.

У крыльца их никто не встретил. Тихон поднялся по истертым каменным ступеням, плечом толкнул дверь. Следом за ним Сачков и водитель Краюхин вошли в длинный сумрачный коридор, протянувшийся через все здание, от окна до окна.

Поторкались в кабинет заведующего Бузняка, в соседние двери – они тоже были заперты. И тишина как на кладбище, детский приют – и ни единого детского голоса.

Почувствовав неладное, Тихон недоуменно переглянулся с учителем. И у того вид был растерянный, настороженный, словно вот-вот что-то должно случиться. Один Краюхин держался спокойно, с любопытством озирался по сторонам.

И тут они услышали в конце коридора сдавленный кашель. Сачков вздрогнул, бросился по коридору за Тихоном. Распахнув обшитую дерюгой дверь, они очутились в комнате со сводчатыми низкими потолками. Запах тления, пыли, мочи так и шибанул в нос, через грязное угловое окно, затянутое металлической решеткой, едва процеживался тусклый дневной свет.

На топчанах с клопиными гнездами в щелях, прямо на каменном полу, на немыслимом рванье сидели, лежали такие изможденные детишки, что и среди беспризорных, обитавших под мостами и в собачьих подвалах, не встречал Тихон подобных.

Ребятишки смотрели на него с ужасом, будто он был привидением.

– Что же это такое? – сдавленным голосом спросил Тихон учителя. – Это же морг, а не детский приют.

Дети зашушукались, словно листья под ветром. Тощая девочка, даже грязь не смогла скрыть голодной синевы лица, сказала хрипловато:

– Дяденька, мы не тифозные. Не надо нас, дяденька, в смертный барак отвозить. Нам власти харчей не дают. Мы не трудовые.

Тихон подошел к топчану, где лежал головастенький, все личико а струпьях, мальчишка и сосал какую-то тряпицу. На лице одни глаза, а в них такой предсмертный укор, что лучше бы чекисту в сердце выстрелили. Грязной водой из консервной банки девочка мочила ему лоб.

– Кирик его зовут, – сказала она. – Петька у него брат был, но того схоронили. Травы очень наелся. Кирик! Дядя пришел, он тебе хлебца даст.

– Не мешай, дура, помираю, – чуть слышно прошептал мальчишка,

У Тихона к горлу подкатил ком. Маленькая жизнь парнишки промелькнула, как падучая звезда, и осталось ему жить в этой вони, может, день, может, два.

– Сейчас, сейчас, – бормотал чекист, отступая к дверям. – Сейчас все будет, все наладим. Краюхин! Жми в город. Врача сюда, хоть под наганом. Продуктов!

Но Краюхина рядом не было, запропастился куда-то. Сачкоз стоял белый как полотно.

Тихон открыл дверь в коридор, в комнате напротив услышал разъяренный бабий визг:

– Тебе што здесь надо?! Я тебя щас в щепки искрошу! Ты што своеволишь, сморчок?

Тихон заглянул в тесную клетушку, приспособленную под кухню, – грязную, с разваленной, продымленной плитой, над которой на веревке висели серые, дырявые тряпки.

Загнанный в угол, Краюхин отбивался кочергой от могучей патлатой бабы, размахивающей ржавым секачом. На полу валялись сумки, мешки, куски конины, рассыпана из кульков крупа. Из опрокинутого жестяного бидончика булькало, выливаясь, подсолнечное масло.

Кухарка обернулась, пошла на Тихона засаленным животом:

– Паразиты! Я вам покажу ревизию! У меня брат в губисполкоме начальствует, сразу вас под суд подведет!

У Тихона вдруг потемнело в глазах и уши словно ватой заложило – пропал отвратительный голос, почему-то вспомнилось сытое лицо Вербилина.

– А ну, к стенке, зараза! – не сказал, а просвистел он сжатым горлам, весь дрожа от ненависти. – К стенке!

Пистолет зацепился в кармане за подкладку. Сачков схватил Тихона за руку, что-то закричал перепуганной кухарке.

Очнулся Тихон на лавочке во дворе. Голова разламывалась от боли, во рту погано. Сачков сидел рядом, совал ему кружку с водой.

Краюхин привез из города Лагутина, начальника иногороднего отдела губчека Лобова и докторшу Флексер. Чекисты на руках выносили детишек из приюта, рассаживали под стеной на траве. Раиса Михайловна командовала:

– Этого в лазарет! Девочку тоже!

Лагутин подозвал Краюхина, приказал отвести кухарку в губчека. У водителя под тонкими щегольскими усами нехорошо блеснули зубы.

Толстая кухарка, судя по всему, была дура набитая. Пережив недавний страх, очнулась, снова принялась орать, стращать всех тюрьмой.

Узкое лицо Краюхина побелело, он подтолкнул бабу в жирную спину и сказал мертвым голосом:

– Иди, иди!

Лобов внимательно посмотрел на него, шепнул председателю губчека:

– Нет, Михаил Иванович, я ее сам отконвоирую. Краюхин ее пристрелит, мол, при попытке к бегству. А тут дело серьезное, смотри, – сунул он какую-то бумагу, свернутую в трубочку.

Лагутин развернул ее. В записке уверенным, четким почерком были указаны номера домов и названия городских улиц – Всехсвятская, Воскресенская, Рождественская. А внизу короткая приписка: «Передай Кулакову, чтобы действовал по этим адресам. И как можно быстрее. Склад на Федоровской уцелел, пусть повторит».

Лагутин несколько раз перечитал записку, вскинул на Лобова потемневшие глаза:

– Где нашел?

– В мешке с крупой была. Вон, оказывается, кому эта гречка назначалась – Кулакову! Мы его по всему городу ищем, а он со своей бандой здесь, в приюте, прятался. У детей, сволочи, последнее отнимали...

– Ты понял, о чем записка? Здесь адреса продовольственных и воинских складов указаны. На Федоровской улице склад позавчера загорелся, но успели потушить. Значит, там Кулаков действовал. Но кто им руководит? Откуда такие точные сведения о всех городских складах?

Лагутин приказал обыскать дом. В подвале приюта чекисты обнаружили винтовки, револьверы, целый ворох награбленной одежды, куски мануфактуры, похищенные со склада на Пошехонской.

Лагутин давно предполагал, что банда Кулакова каким-то образом связана с отрядом штабс-капитана Бусыгина, действующим в Даниловском уезде. Теперь обнаружилась связь и с городским контрреволюционным подпольем – кто-то направлял действия банды, наводил Кулакова на продовольственные склады, чтобы удушить Советскую власть голодом. Но при чем тогда склад на Пошехонской, где были взяты куски мануфактуры? Не успевает ли Кулаков и на себя «работать», потому со спекулянтом Менделем и связался?

Арестованная и доставленная в губчека кухарка так и не смогла объяснить, как в мешке с гречкой оказалась записка Кулакову, кто ее написал. Лагутин решил, что кухарка, видимо, ничего не знает, такой дуре серьезное дело не доверили бы. Гречку она получила со склада губпродкома на Рождественской улице, где распределяли продовольствие по детским приютам. Но за эту ниточку, рассудил Лагутин, как ни тяни – ничего не вытянешь.

МЕНДЕЛЬ

Не появится ли кто-нибудь из банды у Менделя, торговавшего ворованной мануфактурой? Председатель губчека посоветовался с начальником иногороднего отдела, Лобов согласился – все возможно, не иначе как выручку за мануфактуру Мендель с бандитами делит.

Жил лавочник а самом центре города, напротив театра, подъезд выходил на Казанский бульвар. В таком месте наблюдение за домом было вести трудно; все на виду, да и время подгоняло. Вызвать Менделя в губчека и допросить – а вдруг об этом узнают те, кто с ним связан? Арестовать тоже нельзя – сразу стало бы известно в городе, в дружках у Менделя все лавочники и спекулянты на Власьевской и на Мытном рынке, где торговал и сам Мендель. Только тронь одного – все шум поднимут, так уже не раз бывало.

Решили сделать иначе – отправили Тихона и Сергея Охапкина на Мытный рынок. Возле лавки Менделя ничего подозрительного они не заметили. Вечером, когда он запер дверь и ставни лавки, пошли за ним. Солнце уже катилось по крышам, но жара еще не сникла. Тихон и Охапкин прели в непривычных и тесных чесучовых костюмах.

Перед самым домом Тихон обогнал лавочника и свернул в подъезд. Когда Яков Осипович остановился у двери своей квартиры, Тихон вышел из-за лестницы, сказал вполголоса:

– Я из губчека, вот удостоверение. Надо поговорить.

– О чем? – передернуло Менделя,

– В подъезде такие вопросы не обсуждают. Кто у вас дома?

– Только жена, – едва выговорил лавочник, подозрительно всматриваясь в раскрытое чекистское удостоверение, потом – в лицо подоспевшего Охапкина, решительный вид которого напугал его еще больше.

– Это наш сотрудник, – успокоил Менделя Тихон. – Открывайте дверь – и ни слова лишнего.

Лавочник не сразу попал ключом в замочную скважину. Из комнаты донесся густой женский голос:

– Удачный был день, Яков?

– Я не один, Инна, – напряженно выговорил Мендель. – Ко мне товарищи пришли.

В прихожую выкатилась коротконогая женщина, удивленно и придирчиво оглядела чекистов.

– Добрый вечер, Инна Борисовна, – широко улыбнулся ей Тихон, – Мы с вашим уважаемым супругом некоторым образом компаньоны, кое-что привезли ему из Москвы. Как мудро говорилось в доброе старое время: мы – вам, вы – нам.

– Вечно ты, Яков, пугаешь – у меня от одного слова «товарищ» по спине мурашки бегают. Проходите в столовую, я что-нибудь приготовлю перекусить, – засуетилась хозяйка.

– Ради бога, не беспокойтесь, – остановил ее Тихон. – Мы только что из трактира. Цены бешеные, но прилично поесть можно... Нам необходимо уединиться с Яковом Осиповичем, сами понимаете: торговое дело деликатное.

– Понимаю, все прекрасно понимаю, господа. Яков, веди гостей в кабинет, я вам мешать не стану,– и хозяйка удалилась в комнату, довольная, что гости отказались от угощения.

В кабинете, стены которого были увешаны фотографиями многочисленных родственников Менделя с такими же упитанными и хитрыми физиономиями, хозяин, усадив чекистов на диван, опустился в кресло.

– Слушаю вас, господа... Я хотел сказать – товарищи, – поправился он. – Какой у вас ко мне интерес?

– Интерес у нас к вам законный, – заверил его Тихон.– Вы продаете отрезы мануфактуры, которые похищены со склада на Пошехонской. Установлено, что склад ограбила банда Кулакова.

– Никакого Кулакова я не знаю! – с головой вжался в кресло Мендель. – Мануфактуру купил с рук на Мытном.

– Советую говорить правду. Логово Кулакова в Полушкиной роще мы нашли, в подвале – куски той же мануфактуры.

Мендель еще больше съежился, по уверенному тону Тихона, видимо, заключил, что арестована вся банда. И больше запираться не стал, торопливо заговорил:

– Не хотел я с этим бандюгой связываться, меня заставили... Пришел один человек, Струнин, передал привет от моего бывшего компаньона Клейкина. Еще до мятежа я задолжал ему крупную сумму. Признаться, думал, его и в живых нет, а он объявился в Уфе. Струнин сказал, что долг мне простится, если я буду оказывать им мелкие услуги. Дела у меня шли из рук вон плохо, вернуть долг Клейкину было не под силу. И я согласился.

– В чем состояли ваши обязанности?

– По одному паролю я должен был передавать письма, которые мне приносили беспризорники, по другому – направлять людей к Бузняку, заведующему приютом в Полушкиной роще. Первым пришел Кулаков. А через неделю он вдруг заявился ко мне домой и предложил продать несколько кусков мануфактуры, выручку – пополам. Я и подумал: получу крупный куш, верну долг Клейкину – и порву со Струниным. Да и какой дурак от выгоды отказывается?

Узнав, сколько причитается Кулакову за проданную мануфактуру, – а сумма была немалая, – Тихон задумался. Вспомнил набитый награбленным подвал в приюте. Вряд ли Кулаков скроется из города, не получив свое, «заработанное». И Тихон решил:

– Эту ночь мы проведем у вас, Яков Осипович. Позвонит Кулаков – откроете дверь. Все остальное мы берем на себя.

– А если он не придет?

– Значит, будем гостить у вас до тех пор, пока не явится. Но не думаю, что он надолго отложит свой визит. Вы же сами говорили: какой дурак от выгоды отказывается?

– А что я жене скажу?

– Ну, теперь можете прямо говорить, что мы чекисты. Только нашатырный спирт приготовьте. Если у вашей впечатлительной супруги от слова «товарищ» мурашки по спине бегают, то от присутствия в доме чекистов и вовсе худо станет.

– Да, да, вы правы, – вяло согласился Мендель, думая о своем. По всему было видно, что присутствие в доме чекистов и ему мало доставляет удовольствия.

– Вы вдвоем живете в такой большой квартире. Почему вас не уплотнили? В городе столько нуждающихся после мятежа, – удивился Тихон.

Мендель беспокойно потер руки, словно они замерзли, не сразу объяснил:

– По документам у нас числится семья погорельцев, но они сейчас в другом месте проживают. Везде есть свои, понимающие люди. Даже среди большевиков.

Разбираться, как хитрому Менделю удалось избавиться от уплотнения, было некогда.

– Мы с товарищем расположимся здесь, в вашем кабинете. Если Кулаков придет, проводите его в гостиную. Постарайтесь выяснить, почему он так торопится получить деньги. Мы появимся в нужный момент. Кстати, вам не приходило в голову, что Кулаков потребует с вас не только те деньги, которые вы успели выручить, а за всю полученную от него мануфактуру?

– Где же я ему столько денег возьму? – развел Мендель руками.

Тихон пристально посмотрел на него:

– Кулакову терять нечего, ему все равно надо уходить из города.

– Вы думаете, он может меня ограбить?

– Это еще полбеды. Ему выгодно от вас вовсе избавиться – мы его ищем, а вы знаете Кулакова в лицо.

– Господи, как я сам об этом не подумал?! – схватился Мендель за голову, взволнованно заходил по кабинету. – Ну, конечно, конечно, он меня убьет. Я же больше не нужен. Зачем ему эти жалкие деньги, когда он может все забрать?.. Как хорошо, что вы здесь! – Мендель просветленно посмотрел на чекистов. – Он сегодня придет, обязательно придет. Днем он был у меня в лавке и предупредил.

– И вы молчали?! – возмутился Тихон.

– Не сердитесь, товарищи чекисты. Теперь я всей душой с вами, все сделаю, что прикажете.

– Не товарищи мы тебе! Твои товарищи на Мытном рынке с голодных людей втридорога дерут! – не выдержал Сергей Охапкин...

Кулаков постучал в дверь во втором часу ночи. Прежде чем открыть ему, Мендель заглянул в кабинет. Тихон молча кивнул, вместе с Сергеем встал у дверей в гостиную. Сдвинули тяжелые шторы так, чтобы в щели был виден стол, за который Мендель должен был посадить Кулакова. Полное лицо Менделя подергивалось от страха.

Слышали, как лязгнуло несколько замков, дверь хлопнула. Неловко ступая, бандит вошел в комнату осторожно, озираясь по сторонам. Правая рука засунута в наружный карман серого пиджака, на голове суконный картуз, черные брюки заправлены а шевровые сапоги. Был он высокий и сутулый, как кривая жердь, лысая макушка Менделя ему едва до плеча доставала.

Мендель суетливо выдвинул стул. Кулаков сел, устало вытянул длинные ноги под стол, небрежно бросил на скатерть картуз. Теперь чекисты могли разглядеть его лицо – щеки впалые, нос крючком, глаза юркие, настороженные, а ресниц как и вовсе нет.

– Выпьете чешку чаю? – с лакейской угодливостью предложил Мендель.

– Некогда мне чаи распивать. Деньги приготовил? – властно спросил Кулаков, растопыренной пятерней нетерпеливо постучал по столу.

Чекисты от неожиданности даже переглянулись – при внушительном росте голос у бандита оказался по-бабьи высокий, режущий слух.

– Да, конечно, – закивал Мендель и тоже присел за стол. – Только я не понимаю, почему вы не дождались, когда я продам всю мануфактуру. Я бы рассчитался с вами за всю партию. Куда опешить?

– Чекисты на хвост сели, иначе бы мы еще погуляли, – злобно проговорил Кулаков.

– Как вы узнали про чекистов?! – испуганно воскликнул Мендель.

– Свой человек предупредил. Но твое-то какое дело? – спросил Менделя бандит, подозрительно буравя его глазами.

– Так как же не интересоваться?! – играл свою роль Мендель. – Мало ли как дальше повернется? Я ведь с этой мануфактурой каждый день рискую. Вдруг прознают, откуда она у меня? Вот бы ваш человек и предупредил меня вовремя.

Кулаков криво усмехнулся:

– Слава богу, что он о тебе не знает, а то бы мне солоно пришлось – со спекулянтом связался. И не узнает никогда, – помолчав, добавил Кулаков. – Хватит языком трепать, неси деньги.

Мендель понял, о чем не договаривает бандит, попятился к двери в спальню.

– Сию минуту, подождите...

Чекисты видели, как, оставшись в комнате один, Кулаков переложил наган из наружного кармана во внутренний, потом раскрыл нож-складник и подошел к двери, за которой скрылся Мендель. Больше медлить было нельзя.

Откинув шторы, чекисты выскочили из кабинета, навели на бандита взведенные револьверы.

– Бросай нож! Руки на затылок! – выкрикнул Тихон.

Узкое и темное лицо Кулакова будто судорогой свело. Он кинул нож на ковер – и со всей силой ударил руками в дверь, пытаясь убежать через спальную комнату. Но предусмотрительный Мендель уже успел закрыть дверь на защелку.

Кулаков застучал по двери, завыл со злобой и тоской:

– Сволочь!.. Продал!..

Подскочивший к нему Сергей Охапкин быстро выхватил из внутреннего кармана пиджака наган, о котором бандит, видимо, забыл от злобы и страха.

Допрос Кулакова мало что дал чекистам. Все приказы банда получала через Бузняка, а кто приказывал Бузняку - никто из бандитов не знал, даже Кулаков. О поездке машины губчека в приют Бузняк узнал ночью – кто-то пришел к нему из города, пять минут побыл у него в кабинете и тут же скрылся. Бузняк пригласил к себе Кулакова, приказал на рассвете бежать за Волгу, а сам, прихватив чемодан, ночью ушел в город, будто бы на вокзал, чтобы уехать в Москву. На прощание Бузняк приказал Кулакову поджечь приют вместе с детьми – пусть в городе думают, что это большевики расправились с ними. Но после бегства Бузняка бандиты так заспешили, что не успели выполнить этот чудовищный приказ. А может, просто побоялись, как бы пожар приюта не помешал им переправиться через Волгу.

Банда ушла на соединение с отрядом штабс-капитана Бусыгина, а Кулаков решил задержаться в городе, чтобы получить «должок» с Менделя. Но больше, чем «должок», Кулакова, видимо, беспокоило, как бы о его связи со спекулянтом не узнал тот, от кого получал приказы Бузняк, кто наводил банду на склады. Этот же человек, которого так боялся Кулаков, видимо, предупредил о поездке в приют машины из губчека. Но как он узнал об этой поездке? Где его искать – а губоно или, может, в губчека?

Лавочника Менделя чекисты решили пока оставить на свободе – вдруг еще кто-нибудь воспользуется этой явкой?

За многочисленные убийства, отличавшиеся особой жестокостью, Кулакова по решению Ревтрибунала расстреляли, а в местной газете было опубликовано ложное сообщение, что в ночь на такое-то число патруль задержал неизвестного – назывались приметы Кулакова – и при попытке к бегству тот был убит.

«Кто предупредил Бузняка?» – не выходило у Тихона из головы. Спросил Сачкова, кому он говорил о их поездке. Учитель ответил туманно, выходило, что об этом было известно чуть ли не всему губоно, где они встретились, прежде чем ехать в приют.

Тихон высказал свои подозрения Лагутину, но при проверке слова учителя подтвердились.

«ФУЛТОН»

А вскоре из Нижнего Новгорода пришел пароход за детской колонией. Тихон и Сачков встречали его у пристани бывшего пароходства «Кавказ и Меркурий», напротив Семеновского спуска. Вид у парохода был удручающий: две высоченные трубы на распорках и под козырьками чадили так неистово, словно задались целью перекрасить небо в черный цвет, синяя краска с бортов облезла и обнажился красный сурик, отчего корпус походил на тело какого-то чудовища с содранной кожей.

В носовой части корпуса тускло поблескивала бронзовая плита с названием парохода – ФУЛТОН.

– Не представляю, как здесь уместится тысяча человек, – вполголоса сказал Сачков.

Тихон промолчал, но подумал о том же самом.

По трапу на пристань спустился капитан «Фултона» – низенький, старый, с темным насупленным лицом и седыми пушистыми баками. Оглядев пристань, вразвалку подошел к ним:

– Вы из губоно? Прибыл на основании приказа Управления речного пароходства в ваше распоряжение.

Они представились ему, Услышав, что Тихом – сотрудник губчека, Лаврентьев хотел что-то спросить, но тут же передумал и еще больше насупился.

Сачков с вежливой издевкой в голосе поинтересовался у него:

– Неужели в Нижнем не нашлось более подходящего парохода?

– А чем вас не устраивает этот? – уязвленно спросил капитан.

– Извините, но он развалится по дороге, – нервно заметил учитель. – Его не на корабельном кладбище нашли?

– Вы почти угадали: это будет последний рейс «Фултона». А уж потом на кладбище, – хмуро пояснил капитан, раскуривая трубку.

– В Сызрань надо доставить тысячу детей, – сказал Тихон.– На сколько человек рассчитан ваш пароход?

– На пятьсот пассажиров.

– Вот видите? – вставил Сачков,

Капитан кольнул его недовольным взглядом, сердито объяснил Тихону:

– В германскую мы доставляли по Каме и Волге новобранцев. Случалось, по тысяче за рейс. Постараемся разместить всех, только без удобств.

– Какие к черту удобства! Как бы не перевернуться кверху днищем! – вырвалось у Тихона.

– Ну, это моя забота, – обиженно произнес капитан. – Вы делайте свое дело, я – свое.

Разговор с капитаном несколько успокоил Тихона. Втроем поднялись на пароход, осмотрели палубу, служебные помещения, каюты. Нужно было ломать переборки, делать нары, настилы, оборудовать еще одну столовую.

В этот же день в губоно Тихон встретился с фельдшерами. Оба не понравились ему – здоровенные парни с большими захватистыми руками. О чем-то шептались, многозначительно переглядывались. Тихон спросил без обиняков, как им удалось отвертеться от фронта,

– Студентов медицинского факультета на фронт не посылали, дали возможность доучиться, – расплылся один из них в доброжелательной улыбке.

– Ну и как, доучились?

– Не успели, революция началась.

– Значит, революция помешала? А как у нас в городе очутились?

– Вместе с красноармейским госпиталем из Казани от белочехов бежали. Еще вопросы будут? – зло спросил второй, стриженый и скуластый.

Тихон промолчал, разрешил Сачкову оформлять студентов. Когда остались вдвоем, напомнил ему о списках воспитателей. Учитель протянул несколько исписанных страниц, сказал:

– Нужен еще хозяйственник. Сейчас не у дел бывший комендант гимназии Корсунской. Человек толковый, энергичный.

– Я не против, оформляйте.

– С воспитателями тоже будете беседовать? – поинтересовался Сачков, на тонких губах Тихону опять почудилась ироническая усмешка.

– Посмотрим, – неопределенно ответил он, вечером отдал списки воспитателей Лагутину.

А через день председатель губчека вызвал его к себе и спросил, кто из тех, кто будет на «Фултоне», знает, что он чекист. Тихон неуверенно перечислил:

– Сачков. Врач Флексер. Капитан Лаврентьев. А в чем дело?

– Тебе придется отправиться на «Фултоне».

– Зачем?! Вы же обещали меня вернуть к оперативной работе!

Лагутин взял со стола газету, протянул ее Тихону:

– Тридцатого мая опубликовано воззвание за подписью Ленина и Дзержинского. Читай.

Тихон пробежал глазами обведенный красным карандашом текст:

«Смерть шпионам! Наступление белогвардейцев на Петроград с очевидностью доказало, что во всей фронтовой полосе, в каждом крупном городе у белых есть широкая организация шпионажа, предательства, взрыва мостов, убийства коммунистов и выдающихся членов рабочих организаций. Все должны быть на посту. Везде удвоить бдительность, обдумать и провести самым строгим образом ряд мер по выслеживанию шпионов и белых заговорщиков и поимке их».

Дождавшись, когда Тихон дочитал воззвание до конца, Лагутин заговорил, по привычке шагами вымеривая кабинет и дымя толстой, в палец, цигаркой:

– Шпионы и заговорщики действуют не только под Петроградом. Нам стало известно, что в связи с отступлением Колчака сюда прибыл сотрудник их контрразведки, которому поручена инспекция всей колчаковской агентуры в Поволжье и передача ее деникинской контрразведке. Здесь он встретился с Ливановым – начальником артиллерийского управления штаба Военного округа. Действовал Ливанов хитро, умело отводил от себя подозрения. Мир тесен, в июле прошлого года я с ним чуть было нос к носу не встретился: он под фамилией Зыков командовал офицерскими отрядом, который с эшелоном беженцев продвигался на помощь рыбинским заговорщикам. Тогда Ливанову удалось бежать, пробрался к нам в город и служил у Перхурова. А перед самым концом мятежа контрразведка, якобы за несогласие сотрудничать, засадила его в подвал, фальшивый протокол допроса полковника оставила в Государственном банке. После мятежа агенты перхуровской контрразведки постарались, чтобы эта папка попала в Особую следственную комиссию, которую Дзержинский прислал из Москвы. Так он вышел сухим из воды, чуть ли не в героях ходил. Был назначен начальником артиллерийского управления и все это время, как оказалось, работал на колчаковскую контрразведку. Вред он нам причинил немалый.

– Ливанова арестовали?

– Ждем, когда уйдет «Фултон».

– А при чем здесь «Фултон»? – удивился Тихон.

– У нас есть сведения, что колчаковский агент воспользуется им для своей поездки. Это очень удобно – в каждом городе длительные остановки, на пароходе дети.

– Но как вы узнали об этом?

– Один товарищ помог. Ему, как «бывшему», предложили сотрудничать с «истинными патриотами России». Он для вида согласился, а потом обратился к нам и обо всем честно рассказал. Колчаковский агент назовет себя только во время плавания. Видимо, «бывшему» пока тоже не очень доверяют. Не исключена и диверсия. «Фултон» еще стоит у причала, а по городу уже ползут слухи, что он обязательно перевернется, что большевики отправляют детей из города, чтобы избавиться от лишних ртов. Так что, Тихон, вот тебе новое задание губчека – будешь сопровождать детей. Дело предстоит опасное, не на увеселительную прогулку посылаю. Мало того, что надо выявить сеть колчаковской разведки в Поволжье, надо еще любой ценой доставить детей до хлебных мест.

– Кто этот «бывший», с которым я буду на «Фултоне»?

– Он просил пока не называть его тебе: хочет дождаться, когда ему откроется колчаковский агент. Я вынужден был пойти ему навстречу. Может, он и прав, малейшая фальшь в ваших отношениях – и вся операция насмарку. За вами уже сейчас, неверное, следят.

– Будет пароль?

– В разговоре с тобой этот человек скажет: «Наконец-то, товарищ Вагин, все сомнения позади». – Пароль тоже он придумал?

– Как ты догадался?

– Он хорошо понял мое состояние – сомнений у меня вот сколько, – ладонью резанул себя по шее Тихон. – Все эти воспитатели, учителя говорят одно, а думают другое. Спереди мажут, а сзади кукиш кажут.

– Нельзя, Тихон, всех под одну гребенку стричь. Интеллигенция не вся против нас пошла, многие с вами. Уверен, вы сработаетесь с этим «бывшим», человек он честный и смелый.

– Кем я буду на «Фултоне»?

– Была задумка выдать тебя за агента губпленбежа. Однако о том, что ты чекист, слишком многие знают. Отправляйся, как есть, сотрудником губчека, а заодно будешь обязанности агента губпленбежа выполнять. В таком варианте свое преимущество: присутствие на пароходе чекиста свяжет руки врагу, заставит быстрее обратиться к твоему напарнику по этой операции. Но, возможно, от тебя попытаются избавиться, будь осторожен.

Обговорив связь, Тихон зашел в кабинет начальника иногороднего отдела Андрея Лобова. Об отплытии Тихона на «Фултоне» тот уже знал, сказал расстроенно:

– Надолго расстаемся. Жаль, не смогу проводить – за Волгой банда Бусыгина объявилась, Вечером уходим. Всякое может случиться, – не договорил Лобов, но Тихон понял, что он хотел сказать.

– Это вы бросьте, Андрей Николаевич, мы еще поживем,

– Кто в судьбу заглянет?

Они простились. С тяжелым сердцем уходил Тихон из губчека.

ОТПЛЫТИЕ

Слова Лагутина о возможной диверсии не выходили у Тихона из головы. Вернувшись на «Фултон», попросил капитана тщательно проверить все отсеки и трюмы. Лаврентьев выслушал его хмуро, видимо, сразу понял, зачем нужна такая проверка,

Несколько дней воспитатели и команда парохода перестраивали каюты. Руководил Шлыков, бывший комендант гимназии Корсунской. Направо и налево сыпал шуточками, заигрывал с молоденькими воспитательницами. А Тихону все вспоминался белогвардейский мятеж, коридоры гимназии с расставленными вдоль стен столами, класс окнами на Которосль, битком набитый арестованными рабочими.

Отгонял эти мрачные воспоминания, но недоверие к Шлыкову не покидало. Заметив, как тот ловко работает топором, спросил, где он этому научился,

– А я, дорогой товарищ, в армии сапером был. Весь опыт – оттуда, с фронта. А вот ты рубанком слабо орудуешь. Смотри, как надо.

Обтесав доску и вернув рубанок, Шлыков поинтересовался;

– А ты кем, парень, работаешь?

– Был слесарем. Потом в губчека направили.

– А здесь что делаешь? – удивился Шлыков.

– Назначили агентом губпленбежа.

– Вон что, – неопределенно протянул Шлыков, опять взялся за топор, забалагурил, но на Тихона после этого разговора стал поглядывать с опаской.

В каюту спустился капитан и, стараясь сделать это незаметно, кивнул Тихону на трап. Вид у Лаврентьева был встревоженный. Следом за ним, переждав некоторое время, чекист поднялся на палубу. Левым шкафутом они прошли на корму, спустились в кормовой трюм. Пригнув голову, капитан повел его в самый дальний угол, где стеной громоздились ящики, лежали скрученные в бухты пеньковые канаты и металлические тросы. Под ногами грохотали листы железа, пахло сыростью и мазутом.

Лаврентьев показал пальцем на один из ящиков, проговорил приглушенно:

– Вот полюбуйся, какой нам подарочек подсунули.

Тихон снял с ящика фанерную крышку. Внутри лежали желтоватые, аккуратно сложенные бруски, похожие на мыло. Но мылом от них не пахло. А под ними – бикфордов шнур с взрывателем. Тихон посмотрел на капитана, уже сам догадавшись, что находится в ящике.

– Динамит?

– Он самый. Подлец, который его сюда притащил, правильно рассчитал: если этот ящичек рванет, «Фултону» на дне лежать, самое уязвимое место выбрал. Детей, сволочи, и тех не жалеют.

Тихон спросил, кто обнаружил ящик.

Боцман Максимыч. У него тут порядок, все другие ящики под номерами, а этот без номера.

– Кроме вас, он никому не говорил?

– Максимыч – мужик сообразительный. Мы с ним уже двадцать лет одну лямку тянем, так что на его счет не беспокойся.

– Когда ящик мог появиться здесь?

– Два дня назад не было, это точно, Максимыч его заметил бы. Вчера грузились. Наверное, тогда и затащили, хлеб в таких же вот ящиках был.

Тихона в тот день на пароходе не было, спросил, кто руководил погрузкой.

– Должен был Сачков, но он только у трапа стоял да поглядывал. А всем распоряжался Шлыков, с пирса на пароход, как угорелая кошка, носился.

– Выходит, Сачков видел, как этот ящик пронесли?

– Тогда уж и меня подозревай, тоже за погрузкой почти с самого начала наблюдал. Ты лучше ящик подыми – чтобы такую тяжесть занести, сила недюжинная нужна.

За край приподняв ящик, Тихон убедился; капитан прав, груз не каждому по плечу.

– За команду я уверен – все люди надежные. Вражина эта из тех, кто на пароход здесь попал. И силушкой, видать, не обижен.

Тихон мысленно прикинул: и Шлыков, и оба фельдшера запросто могли занести ящик сюда. Но сам же и засомневался:

– Динамит можно было и по частям таскать, а здесь, в трюме, в ящик складывать.

– Тоже верно, – согласился с ним капитан.

– Надо немедленно проверить все ящики.

– Здесь Максимыч уже смотрел, остальные трюмы тоже облазит. А ты, чекист, давай этого мерзавца ищи, который под детей динамит подложил. Пока он на пароходе, не будет нам покоя.

Договорившись с капитаном, что динамит переложат в другое место, а ящик заколотят, как было, Тихон побежал к Лагутину.

У здания губчека строился отряд Лобова. Мелькали винтовки, грохотали по булыжнику «максимы», перекликались возбужденные голоса. Тихон узнавал знакомые лица, и сердце опалило гордостью, что он тоже чекист, что это его товарищи уходят сегодня в бой.

Лобов вынул из кармана знакомые часы фирмы «Лонжин». В ту же минуту из губчека появились Лагутин и товарищ Павел – секретарь губкома партии. Они о чем-то разговаривали, но, увидев уже построившийся отряд, разом замолчали, предгубчека поправил ремни на гимнастерке.

Лобов отдал команду, и отряд замер, ощетинясь стволами трехлинеек. Вперед шагнул секретарь губкома и, рассекая воздух пятерней, словно рубя его на куски, заговорил:

– Сейчас можно с полной определенностью заявить, что наступающее лето – повторение прошлогоднего, с той лишь разницей, что центр борьбы переместился за город. Наших товарищей в волостях зарывают живыми в землю, сжигают мосты, нападают на эшелоны с оружием, которым снабжается Шестая армия Северного фронта, преграждающая путь интервентам на Москву.

Тихон слушал секретаря губкома и вспоминал октябрь семнадцатого года, когда товарищ Павел вот так же энергично и просто выступал перед красногвардейцами, направлявшимися в Дом народа, где решался вопрос о передаче власти в городе Советам. И сейчас на товарище Павле была та же короткая путейская тужурка. Оглядывая строй, словно вылитый из чугуна, все также дергал козырек фуражки Лобов.

Много воды утекло в Волге, многое изменилось в городе: победили в борьбе с меньшевиками и эсерами, вышвырнули перхуровцев, разоблачили десятки заговорщиков и предателей. Но враг не унимался, город окружали бело-зеленые банды. Об этом и говорил секретарь губкома:

– Главная опора бандитов – кулаки, мешочники, дезертиры. В руках кулаков хлеб, они из голода извлекают свою выгоду. Мешочники скупают в деревнях продовольствие, взвинчивают цены. Дезертиры пополняют кулацкие банды, уголовные преступления все больше приобретают характер террористических актов. Левые эсеры призывают вместо Советов создавать «крестьянские братства» без коммунистов. Во главе банд стоят бывшие царские офицеры и крупные землевладельцы – граф Мейер, князья Голицын и Гагарин. Банды организуются как регулярные подразделения, в них вводится палочная дисциплина, круговая порука, главари проводят насильственную мобилизацию. Все эти факты говорят о том, что лето у нас, товарищи, будет жарким, борьба предстоит жестокая. Сегодня вы уходите в бой. Так пусть же наши враги на своей шкуре испытают силу нашего гнева, силу народной мести!

Товарищ Павел уступил место Лобову, над мощенной булыжником улицей опять раздались резкие команды, и отряд чекистов туго стянутыми шеренгами двинулся в сторону Власьевской улицы. Дробный стук тяжелых сапог отскакивал от булыжной мостовой и улетал в теплое синее небо.

Так Тихону и не удалось поговорить с Лобовым. Слышал, как товарищ Павел сказал Лагутину, крепко тряхнув его руку:

– Ну, прощай, Михаил Иванович. Может, больше не увидимся.

– Как не увидимся?

Сегодня последний день в городе – с отрядом ткачей уезжаю на Юго-Западный фронт белоказаков бить, губком партии удовлетворил мою просьбу.

Засунув руки в карманы тужурки, товарищ Павел зашагал следом за отрядом чекистов. Тихон подошел к Лагутину, рассказал о находке в трюме.

– Вот мерзавцы! – вырвалось у Лагутина. – Видимо, потому и слухи о возможном крушении «Фултона» распространяли, чтобы потом все свалить на большевиков. Наверняка, взрыв они наметили на конец плавания, когда колчаковский агент свои дела завершит. Так что времени выявить его у тебя будет в достатке. В полночь к левому борту подойдет лодка, в ней будет наш человек. Сделай так, чтобы никто не видел, как вы сгружаете динамит, на пароходе его оставлять нельзя. Задание твое усложняется, будь начеку.

Взгляд Лагутина сказал Тихону больше, чем слова. Он понял, как будет волноваться за него этот усталый, много повидавший в своей жизни человек.

– Я не подведу. Даю слово...

Ночью к пароходу причалила лодка. В ней, за веслами, человек, одетый в брезентовый плащ с капюшоном. Лица Тихон не разглядел, но вроде бы это был Сергей Охапким.

Вдвоем с капитаном спустили опасный груз за борт, и лодка сразу же отплыла от парохода, стих в темноте осторожный плеск весел.

Поручение, сначала представлявшееся Тихону делом легким и обычным, сейчас стало для него самым трудным, самым опасным заданием губчека. Кто знает, что предпримет враг после того, как ему не удастся взорвать «Фультон»? И кто этот враг? Кто обратится к Тихону с условленной фразой? А вдруг признание в губчека было только умелой игрой? Успокоил Лагутина, что на пароходе рядом с Тихоном будет свой человек, а сам заодно с теми, кто подложил динамит?

Еще день прошел в хлопотах. Утром шестого июня начали посадку детей. Худые, вялые, с недетской серьезностью в запавших глазах, они молча выстраивались вдоль борта.

На берегу собралась толпа провожающих. Женщины вздыхали, плакали, мужчины курили. Одна работница, утирая слезы кончиком темного платка, сказала:

– Если умрут, то хоть не на глазах.

Другая скорбно добавила:

– А если вернутся, застанут ли нас в живых?

Рядом с ними, посверкивая очками, убежденно и злорадно бубнил какой-то бывший чиновник в заношенном сюртуке:

– Перевернутся, как пить дать, перевернутся. Вон ведь их сколько, мелюзги-то, а пароход совсем никудышный, развалюха. Помяните мое слово – будут в Саратове трупы вылавливать....

– Хватит сердце-то нам рвать! – зло выкрикнул рабочий в спецовке,

– Человек испуганной мышью тут же юркнул в толпу.

Ткачиха Минодора, стянув с головы красную косынку, взволнованно сказала воспитателям:

– Берегите детей, кроме вас, о них некому будет заботиться, с вас мы спросим за их здоровье, за их жизни.

К Тихону пробрался возбужденный Пашка с узелком в руке. Лагутина срочно вызвали в губком партии, проводить его не смог.

Чекист положил руку мальчишке на плечо:

– Ты около меня держись, Михаил Иванович поручил присматривать за тобой. Мне тут кубрик выделили, вдвоем поместимся. Не возражаешь?

– Что вы, товарищ Тихон! Мне дядя Миша тоже говорил, чтобы я от вас никуда, - доверчиво ответил Пашка.

Перегруженный «Фультон» дал хриплый протяжный гудок и, вспенив колесными плицами воду, отошел от запруженной народом пристани. Военный оркестр, блеснув на солнце вскинутыми трубами, заиграл «Прощание славянки». Провожающие замахали косынками, фуражками. Навзрыд заплакала какая-то женщина, ей откликнулся с парохода пронзительный детский голосишко и оборвался под ударом медных тарелок.

Возле Дома народа, на смотровой площадке, повисшей над зеленым откосом, еще толпа провожающих. В сторонке Тихон вроде бы увидел Лагутина в расстегнутой шинели.

Отдаляется назад железнодорожный мост в голубой дымке, стихают суровые звуки духового оркестра. Пароход прошел мимо Волжской башни, где в мятеж стояла баржа смерти. Позади оставался город, на улицах которого еще чернели пожарища, еще зияли красные кирпичные развалины, еще не потемнела в Демидовском сквере деревянная пирамида с металлической звездой – памятник жертвам мятежа. А впереди у города были новые испытания, новые жертвы.

Рядом с Тихоном остановился Сачков, чекист с неудовольствием покосился на него. Лицо учителя было бледным и грустным, светлые усталые глаза строго прищурены.

– Наконец-то, товарищ Вагин, все сомнения позади, – вполголоса произнес он и вернулся к детям.

Тихон с изумлением посмотрел ему вслед. Не сразу понял: СачКов, которого он подозревал все эти дни, назвал пароль.

За Стрелкой «Фултон» сделал поворот по солнечному стрежню Волги, и город скрылся из глаз.

ДОНЕСЕНИЕ

Губернская чрезвычайная комиссия. Ночь на седьмое июня 1919 года. Электрическая лампочка на длинном шнуре тускло освещает кабинет председателя губчека – вытянутый, узкий, с высоким потолком в аляповатой лепнине. В блюдце на массивном столе гора окурков. В открытое окно лениво плывет сизый табачный дым. Слышно, как у подъезда мерно расхаживает часовой, хлопают голенища тяжелых, задубелых сапог, под подошвами похрустывает битый кирпич.

Ночь душная, безветренная. За окном, в потемках, спит разрушенный мятежом город, лишь кое-где, в уцелевших зданиях, пробиваются, едва теплятся редкие, тоскливые огоньки.

Напряженное лицо Лагутина изрезано глубокими морщинами. На высоких залысинах испарина, глаза усталые, с покрасневшими, набухшими веками. Сухие, потрескавшиеся губы властно сжаты. Ворот гимнастерки расстегнут. На краю стола – потертая портупея с раскрытой кобурой, из которой высовывается вороненая рукоять маузера. На зеленом сукне в рыжих подпалинах стеклянная чернильница и листки серой оберточной бумаги – донесение Дзержинскому.

Каждое слово, каждый факт взвешивал Лагутин, знал – забот у председателя Всероссийской чрезвычайной комиссии с лихвой хватает. Когда был в кабинете на Лубянке, сам видел за створчатой ситцевой ширмой металлическую койку, покрытую грубым солдатским одеялом. Здесь, не больше четырех часов в сутки, и спал Дзержинский.

Огромной важности дело поручила ему партия. Только человек, способный на самоотречение, на самопожертвование, мог возглавить борьбу с контрреволюцией. Везде саботаж, бандитизм, разруха, голод. И везде чекистам на местах нужен совет, помощь Дзержинского.

Потому и старался Лагутин, чтобы донесение о «Фултоне» было кратким и ясным, как телеграфный текст.

Огромную ответственность взял на себя председатель губчека, отправив «Фултон» из города после того, как в трюме парохода обнаружили динамит. Был момент, когда Лагутин чуть не отдал приказ задержать пароход. Но вспомнил изможденные, заострившиеся лица голодных детей – и опять пришел к твердому убеждению, что рейс «Фултона» – последняя возможность спасти их от гибели. Но риск был – на «Фултоне» затаился жестокий, беспощадный враг, готовый на самое чудовищное преступление.

Если бы это было возможно, Лагутин сам бы отправился с детьми. Сейчас, когда «Фултон» ушел из города, председателю губчека оставалось ждать сообщений и надеяться на Вагина. Лагутин не сомневался: если потребуется, ради спасения детей Тихон пожертвует собственной жизнью. Но страшно было представить, что случится, если ему не удастся обезвредить врага вовремя.

Председатель губчека закурил и, разминая затекшие ноги, прошелся по кабинету. Мысли опять вернулись к тому, как помочь Вагину выполнить порученное задание.

Самое простое – арестовать Ливанова. Но где гарантия, что бывший полковник царской армии назовет на допросе имя человека, который отправился на «Фултоне»?

Кроме того, от Ливанова тянется нить к штабс-капитану Бусыгину, на уничтожение банды которого только что отправился отряд чекистов, возглавляемый начальником иногороднего отдела губчека Андреем Лобовым. Не было у Лагутина уверенности, что удастся быстро разбить банду Бусыгина.

Нет, нельзя арестовывать Ливанова сейчас, преждевременно – все больше убеждался председатель губчека. В случае неудачи отряда Лобова штабс-капитан Бусыгин рано или поздно опять обратится к Ливанову через лавку Менделя, который обещал о всей поступающей к нему информации сообщать чекистам. И тогда, надеялся Лагутин, можно будет провести операцию, которая позволит одновременно ликвидировать и банду Бусыгина, и городское подполье во главе с бывшим полковником Ливановым. Надо только набраться терпения.

Часовой за окном кого-то окликнул, угрожающе лязгнул затвор винтовки. Послышался приглушенный разговор, хлопнула дверь, и опять тишина, только похрустывает под сапогами часового битый кирпич.

Лагутин вернулся за стол, с силой ткнул окурок в переполненное блюдце и закончил донесение:

«Контрреволюция будет раздавлена! С коммунистическим приветом – председатель губчека Михаил Лагутин».

Утром донесение ушло в Москву, а через два часа в операции «Фултон» появилось новое тревожное обстоятельство, которое поставило ее на грань срыва...

Из лавки Менделя самого молодого сотрудника губчека Сергея Охапкина отозвали сразу же, как только на «Фултоне» обнаружили динамит, – надо было срочно выяснить, каким образом и откуда он оказался на пароходе.

Было ясно, что к динамиту имеет прямое отношение Ливанов – начальник артиллерийского управления штаба военного округа. Под видом инспектора Всероссийского Глазного штаба Охапкин занялся ревизией артиллерийских окладов, находящихся в прямом подчинении Ливанова.

В кабинет председателя губчека Сергей ворвался с такой стремительностью, словно за ним гнались. Лагутин уже не раз выговаривал ему за это, да без толку. Умудренный многолетним опытом нелегальной партийной работы, Лагутин понимал, что дело, которому они служат требует от чекистов осторожности и вдумчивости, собранности и строжайшей дисциплины.

Сергею Охапкину эти качества давались с трудом.

– Прежде чем врываться в кабинет, отдышался бы в коридоре, – и на этот раз строго одернул его Лагутин.

– Михаил Иванович! Тут такая история – ни секунды мешкать нельзя! – одним духом выпалил Сергей, в светлых глазах колыхнулась тревога.

Эта тревога передалась Лагутину, резче обозначились морщины на хмуром лице.

– Садись, – указал он на стул у окна. – И давай по порядку, только факты.

Сергей пятерней взлохматил непокорные, будто соломенные, волосы, торопливо заговорил, стараясь унять волнение:

– Значит, так... Я проверил выдачу динамита за последнюю неделю, проследил поступление каждого килограмма. Динамит, что оказался на «Фултоне», выдан представителю Шестой армии Северного фронта Злотникову. Я связался со штабом армии и выяснил: такой у них не числится, динамит получен по липовым документам. Но это не все. Начальник склада вспомнил, что Злотников уложил динамит в два одинаковых ящика. Я показал ему ящик с «Фултона»– он опознал его. Значит, на «Фултоне» где-то спрятан еще один ящик с динамитом. Что будем делать, Михаил Иванович?

Надо было немедленно принимать какое-то решение, но какое?

Лагутин встал из-за стола, подошел к окну и некоторое время молча напряженно смотрел на ржавые, изрешеченные пулями крыши, над которыми дрожал нагретый воздух.

Лето начиналось знойное, без дождей. Пахло пылью и дымом – в лесах под городом начались пожары, а может, лес умышленно поджигали бандиты, запугивая городского обывателя.

Лагутин опять сел за стол, спросил о приметах Злотникова.

– Кряжистый, широкоплечий, лет под сорок. Особых примет нет, – добавил Охапкин таким тоном, словно был виноват в этом. – Начальник склада одно твердит: представительный, с выправкой. Не иначе как из бывших офицеров. А их снова полно в городе, как тараканы из щелей повылазили.

– На чем увезли динамит?

– На подводе, но поиском ее я пока не занимался, сразу сюда.

– Когда Злотников был на складе?

– Пятого июня, за день до отхода «Фултона».

Не сдержавшись, Лагутин кулаком стукнул по столу, с чернильницы скатилась ручка.

– Четко действуют сволочи, как по графику.

– Предлагаю немедленно доставить начальника склада в Кострому и там, на «Фултоне», опознать Злотникова.

– Думаешь, он на пароходе? – сузил глаза Лагутин, словно прицелился.

– А где еще ему быть?

– Сомневаюсь, такой промах они вряд ли бы допустили. По всему чувствуется, в этой стае волки матерые собрались – в мятеж не попались, по делу военспецов из штаба военного округа тоже не проходили. А вот связаться с Костромой надо, предупредить Вагина о втором ящике динамита. И заодно узнать, все ли члены команды и воспитатели на борту, не исчез ли кто.

– Вы кого-то подозреваете? – Охапкин нервно облизал пересохшие губы.

Лагутин налил из графина желтой кипяченой воды, протянул стакан Сергею. Тот выпил его залпом, благодарно кивнул и опять вопросительно посмотрел на Лагутина.

Предгубчека поставил графин на сейф в углу кабинета, накрыл его пустым стаканом и раздраженно, словно бы злясь сам на себя, проговорил:

– Если признаться, я на «Фултоне» только одного Тихона Вагина не подозреваю. У меня другая мысль – может, подмена ящика с динамитом не осталась незамеченной и этот негодяй посчитал за лучшее смыться, пока не разоблачили? Уж лучше так, только бы ребята были в безопасности.

– Это верно, – с сочувствием согласился Сергей.

– А с другой стороны – через колчаковского агента можно выйти на предателей и заговорщиков по всей Волге. Скольких людей от смерти, от горя избавим, если проведем операцию так, как задумали, – жестко добавил Лагутин. – Найдем Злотникова – может, узнаем, кто получил динамит на «Фултоне». На всякий случай сообщу Тихону его приметы, но вряд ли Злотников на пароходе...

Сразу после ухода Сергея Лагутин заказал телефонный разговор с председателем Костромской губчека. Перед отплытием «Фултона» чекисты поволжских городов были предупреждены, что может потребоваться их помощь. И вот такой момент уже настал – в Костроме была запланирована первая остановка «Фултона».

ТРЕВОГА

Вспомнилась Лагутину последняя встреча с Дзержинским...

После ареста заговорщиков в штабе военного округа председатель Реввоенсовета Троцкий потребовал отдать Лагутина под трибунал. Однако коллегия ВЧК одобрила действия Лагутина –улики против предателей были очевидны и неопровержимы.

После заседания коллегии Дзержинский задержал Лагутина у себя в кабинете. От недосыпания и усталости бледное лицо Дзержинского с острой бородкой казалось замкнутым и суровым.

Лагутин подумал, что речь опять зайдет о заговорщиках, но неожиданно Дзержинский улыбнулся, и лицо его словно бы осветилось изнутри:

– Я слышал, Михаил Иванович, ты беспризорных усыновил? Очень рад, что у тебя такое доброе и горячее сердце.

– Взял троих, беспризорных у нас а губернии ужас сколько. Надо что-то делать, Феликс Эдмундович, – горько, с болью вздохнул Лагутин.

Улыбка на лице Дзержинского погасла.

– Ты прав, положение с беспризорными становится прямо-таки катастрофическим. Наркомпросу и Совету защиты детей одним с этой бедой, видимо, не справиться. И знаешь, что я решил? Пусть ВЧК вплотную, официально займется детской беспризорностью. Сейчас такое время, что борьба с беспризорностью имеет самое прямое, самое непосредственное отношение к борьбе с контрреволюцией. Нищета, голод, отсутствие семейного тепла превращают детей в мучеников. Я встречал маленьких детей с глазами и лицами стариков. Грабители и воры сколачивают из них шайки налетчиков, «домушников», «босамыжников». Контрреволюционеры всех мастей, от монархистов до анархистов, прибирают их к своим рукам – сначала дают мелкие поручения, а потом толкают на бандитизм и убийства; как щенят, науськивают на Советскую власть и большевиков. Беспризорщина растлевает духовно и физически, Вместо того чтобы сидеть за школьной партой, они пьют и курят в притонах, где их натаскивают «урки» и «паханы», стоят «на стреме», шарят по карманам, служат на побегушках у спекулянтов и саботажников. Нельзя допустить, чтобы это продолжалось дальше. Детей надо спасать! Революция в долгу перед ними. И мы, большевики, обязательно вернем им утраченное детство, как бы ни противились этому наши враги. Слушай, что они пишут по поводу декрета Советской власти о бесплатном детском питании...

Дзержинский вынул из папки на столе листок бумаги с текстом, напечатанным на пишущей машинке, и бегло прочитал, интонацией выделяя отдельные слова:

– «Недавно был объявлен декрет о бесплатном питании детей до четырнадцатилетнего возраста. Это имеет целью еще больше развратить взрослое население. Всякой новой власти придется столкнуться с проведенным большевиками институтом «бесплатного кормления», и, при естественном отказе правительства осуществить эту меру, оно встретит недовольство среди широких масс населения».

Дзержинский взмахнул листком бумаги и сказал с ненавистью:

– Вот что представляют собой наши враги, которые выдают себя за демократов. Мы делаем все, чтобы спасти детей от голода, а они, еще не дорвавшись до власти, уже планируют, как вернуть детей рабочих и крестьян в естественное состояние голода! Когда они пишут, что большевиков надо уничтожать поголовно и беспощадно, они имеют в виду и детей – чтобы некому было продолжить нашу борьбу...

Как всегда, Дзержинский говорил быстро и нервно, словно боясь не успеть высказаться. У него был небольшой акцент, но это не замечалось – завораживала логичность и страстность его речи:

– Когда смотришь на детей, не можешь не думать, что революция была совершена именно для них. А между тем, сколько их искалечено нуждой, сколько уже погибло от тифа, голода, побоев. Бегут за тысячи верст к теплу, на юг, срываются и падают на рельсы, замерзают на крышах товарных составов. Преступно смотреть, как гибнут дети. И тут чекисты никак не могут остаться в стороне, наш аппарат – один из наиболее четко работающих сейчас. Его разветвления есть повсюду, с ним считаются и его побаиваются. Чрезвычайные комиссии обязаны помочь Советской власти спасти детей! – взволнованно и сердито говорил Дзержинский, словно бы с кем-то спорил. – И они уже это делают. Мне тут рассказывали, как на одной станции чекисты захватили шайку мародеров – готовили к отправке два вагона наворованного на складах добра. Продукты – мясо, хлеб, сахар, масло – едва поместились на двух десятках подвод. И все это чекисты доставили в детский дом, а мародеров расстреляли на месте. Так будет и впредь. Преступник не только тот, кто украл предназначенный детям мешок муки, но и тот, кто не схватил вора за руку. Виновных в этом будем наказывать тоже вплоть до расстрела. Это такие же враги, как бандиты и контрреволюционеры, схваченные на месте преступления!..

Немного помолчав, Дзержинский смущенно и доверительно признался Лагутину:

– Люблю детей. Кончится гражданская война – буду просить Центральный Комитет поручить мне работу в комиссариате просвещения.

Именно тогда, в кабинете председателя ВЧК, в принципе был решен вопрос об отправке детей в хлебородные губернии. И вот дети уже в пути, но беспокойство за их жизнь не только не оставляло Лагутина, но все усиливалось.

«Фултон» отправился в свой необычный последний рейс шестого июня – без месяца ровно через год после начала белогвардейского мятежа. И в этом вроде бы случайном совпадении была своя внутренняя логика – если бы не мятеж, не потребовалось бы отправлять из разрушенного города голодных, обездоленных детей.

Прошел год, но белогвардейский мятеж все еще давал себя знать. Об этом свидетельствовали статьи в губернской газете: от губздравотдела – о распространении в городе и губернии эпидемических болезней; от продовольственного комитета – о распределении махорки и курительной бумаги, спичек и кофейного суррогата. Мука и сахар выдавались только на детей. От губернского ревтрибунала – о наказании участников мятежа и тех, кто их укрывал; от уголовного розыска – о продолжавшихся в городе убийствах и грабежах, в списках арестованных – превратившиеся в уголовников вчерашние мятежники.

Регулярно печатались отчеты о деятельности бюро жалоб. Предметами жалоб были чрезвычайный налог, реквизиции и конфискации, невыдача пайка семьям красноармейцев. В графе, на кого принесены жалобы, указывались волостные комитеты, военные власти, продовольственные органы, комиссии по обложению налогом. Но на первом месте неизменно стояла губернская чрезвычайная комиссия.

Лагутин сам жаловался в губком партии: чекисты еще не успеют добраться до места, как оттуда, словно по команде, потоком идут доносы на неправильные действия чекистов, на творимый ими произвол и жестокость, на незаконные обыски и аресты.

За этим чувствовалась опытная рука оставшихся на свободе белогвардейцев и провокаторов, а цель у них была одна – опорочить чекистов, парализовать их работу. И так было по всей стране, бельмом в глазу стала чека для контрреволюции!

Неумолимо сокращалась территория Советской республики. Тревожные сводки поступали с Северного, Западного и Южного фронтов: противник перешел в наступление... потеснил наши позиции... Красной Армией оставлены такие-то населенные пункты...

За неделю до отплытия «Фултона» пал Царицын – низовье Волги оказалось в руках деникинцев. Третьего июля Деникин отдал приказ о наступлении на Москву и взятии ее не позднее осени.

Стремился к Волге и сухопутный адмирал Колчак, чтобы соединиться с Деникиным и начать совместное наступление на Москву. По ночам, наверное, уже мерещился ему торжественный перезвон московских колоколов.

В начале марта Колчак взял Уфу, Бугульму, Белесей. К апрелю колчаковцы были почти у самой Волги, но тут двинулась вперед Южная группа Восточного фронта под командованием Фрунзе. По указанию председателя Реввоенсовета Троцкого наступление было приостановлено, что, по сути, спасло армию Колчака от полного разгрома. Потребовалось личное вмешательство Ленина, чтобы войска опять перешли в наступление, и теперь сводки с Восточного фронта выселяли в усталых людей надежду, что жизнь наладится, Советская власть выстоит.

Здесь же, рядом со сводками с фронтов, была напечатана заметка «На Путятинском фронте»:

«Вероятно, читатель удивится, прочитав заглавие этой статьи. Причем если он из буржуев, то возрадуется и возликует: «Слава богу, еще один фронт прибавился, на котором наши защитники борются с ненавистными большевиками».

Читатель из рабочих или крестьян, напротив, тяжело вздохнет и промолвит: «Да скоро ли, наконец, перестанут нас тревожить белые разбойники, долго ли будут мешать налаживать мирную жизнь, стараясь сморить голодом?»

И в самом деле – где этот проклятый Путятинокий фронт? – спрашивал автор статьи и рассказывал, как банда штабс-капитана Бусыгина напала на село Путятино, но в тот же день была выбита оттуда отрядом чекистов, который возглавлял начальник иногороднего отдела губчека Андрей Лобов.

Зато белогвардейские газеты захлебывались от ненависти и отчаяния, дворовыми шавками старались перекричать друг друга:

«Нам сообщают из Лондона, что в Петрограде и Москве произошло восстание беднейших классов русского населения. Большая часть Красной Армии перешла на сторону восставших, поэтому Советское правительство распустило Красную Армию и организовало новую гвардию из китайцев».

«Вот чем утешаются господа белогвардейцы», – язвительно замечала губернская газета, перепечатавшая заметку из деникинской газеты.

В этом же номере – подборка из колчаковских газет, в которых предчувствие скорого краха уже невозможно было скрыть, оно сквозило буквально в каждой строке. И казенный пафос не помогал:

«Большевистские шайки восстали в нашем тылу, они должны быть истреблены. Мы должны стряхнуть с нашего государственного организма все, что нависло на нем мертвым грузом»;

«Цель должна определять средства в борьбе с большевиками. Твердость – вот что непосредственно вытекает отсюда. Победим духом дух большевизма»;

«Пылающий кратер большевистского вулкана не затянешь ни одним из томов благополучно действующего до сей поры „Свода законов Российской империи"»

«Что правда – то правда», – иронически заключала губернская газета подборку белогвардейских материалов под общим названием «В стане контрреволюции».

Здесь же приведена фраза из какой-то зарубежной газеты, сквозь зубы вынужденной признать: «Большевики, видимо, на что–то надеются – они спасают своих детей».

Несмотря на трудности, связанные с голодом и разрухой, город медленно, но оживал. В бывшем Интимном театре, где собирались заговорщики и приняли решение о начале мятежа, прошел концерт, посвященный современной поэзии. В помещении клуба ткацкой фабрики – женское собрание с повесткой дня: как устроить счастливую жизнь для детей? Второй вопрос – стоит ли женщинам вступать в партию большевиков?

В этой же газете – дискуссия: искусство – просвещение или развлечение? Вывод категоричный, как приговор, не подлежащий обжалованию:

«Почему-то и сейчас еще преподносится пролетариату как «искусство» всякая пошлятина из буржуазного обихода. Надо бороться с этим. Надо твердо установить, что есть искусство и что есть буржуазная накипь».

Опять, словно мусор в проруби, всплыл городской обыватель. Чуть оправился после мятежа и пустился в воспоминания, каким город был до революции. И получалось, что жизнь была райская: лавки и магазины ломились от товаров, в ресторанах и трактирах такие блюда подавали, что пальчики оближешь. Не жизнь, а сплошной праздник.

Одного не хотел вспоминать обыватель – что было два города: один сытый, обеспеченный, а другой голодный, рабочий, где из трех новорожденных двое умирало от голода и болезней. И был мятеж, оставивший сотни детей сиротами, исковеркавший их судьбы.

Долгожданный звонок «эриксона», резкий, как винтовочный выстрел, заставил Лагутина вздрогнуть. На вопрос о «Фултоне» председатель Костромской губчека сообщил, что пароход проследовал мимо пристани без остановки. Видимо, на «Фултоне» что-то произошло.

ПАРОЛЬ

Произошло то, чего никак не ожидал Тихон: пароль «Наконец-то, товарищ Вагин, все сомнения позади» – назвал Сачков.

Тихон уже не раз пытался угадать, кто обратится к нему с паролем, но Сачкова никак не предполагал в этой роли. Наоборот, Тихон нисколько не удивился бы, если б оказалось, что Сачков и есть тот самый враг, которого надо разоблачить.

В том, что именно к Сачкову обратились «истинные патриоты России» с просьбой помочь их человеку на «Фултоне», ничего неожиданного, по мнению Тихона, не было, – желчный, замкнутый, начальник колонии, как никто другой, был похож на человека, которому Советская власть встала поперек горла. Не укладывалось в сознании Тихона, что Сачков по собственной воле явился в губчека и сообщил о полученном задании.

Однако пароль назван, и надо действовать совместно с этим человеком, хотя Тихон никак не мог перебороть неприязни к нему.

Лагутин говорил, что с паролем обратятся сразу, как только станет известен колчаковский агент. Но почему тот так быстро раскрылся Сачкову? Что потребовалось ему от учителя?

Впрочем, все это неважно. Главное – враг известен, а значит, уже не так опасен. В душе Тихон испытывал даже некоторое разочарование – без всяких усилий с его стороны, в самом начале плавания враг сам себя разоблачил. Теперь оставалось только внимательно следить за ним, а это, считал Тихон, не так уж и трудно, когда за плечами есть кое-какой опыт.

Через час после того, как Сачков назвал пароль, чекист и учитель сидели напротив друг друга в капитанской кеюте, за шринайтованным к железному полу узким столиком. Увеличенные толстым стеклом иллюминатора, на стенах тесной каюты, окрашенных в серый мышиный цвет, вспыхивали и дрожали, отраженные волной, солнечные блики.

Слышалось, как шлепают по воде колесные плицы, а в глубине парохода монотонно и натужно работает двигатель, мелкой дрожью сотрясая старый, изношенный корпус «Фултона».

С бледного, замкнутого лица учителя и сейчас, когда они остались вдвоем, не сходила ироническая усмешка. Заговорил отчужденным тоном:

– Лагутин предупредил меня, что я могу обратиться к вам, когда мне откроется тот человек...

Тихон сразу насторожился – по словам Лагутина, сам Сачков просил не называть свое имя Тихону, а теперь учитель так повернул, будто это была инициатива Лагутина. И враг, пробравшийся на «Фултон», для Сачкова не враг, не предатель, а просто «тот человек». Не было ли признание в губчека ловкой, умелой игрой Сачкова? Не заодно ли он с теми, кто подложил динамит? Неужели Лагутин ошибся и не разглядел провокатора?

– Я понимаю, что нарушаю наказ Лагутина, но другого выхода у меня нет, – Сачков протянул Тихону сложенный вчетверо листок бумаги. – Только что подкинули в кубрик.

Тихон развернул и прочитал;

«Сделайте все возможное, чтобы «Фултон» не останавливался в Костроме. Выясните, кто на самом деле Вагин – чекист или агент губпленбежа. Если чекист – почему оказался на пароходе? Что ему поручено? Постарайтесь, чтобы все на «Фултоне» знали, кто Вагин в действительности».

Внизу стояла короткая подпись: «Черный».

Тихон подумал, что кличка очень подходит к этому человеку, который, заставив Сачкова работать на себя, так ловко остался в тени.

Еще раз внимательно перечитал текст записки, стараясь запомнить почерк Черного – крупный, размашистый, с длинными и широкими петлями.

Враг оказался хитрее и изощреннее, чем представлялось Тихону, – он не открылся Сачкову, и, видимо, без крайней нужды не откроется.

– Как быть с Костромой? – вывел Тихона из задумчивости голос Сачкова.

– Чтобы Черный поверил вам, надо выполнить его просьбу. Сейчас мы соберем нечто вроде штаба, – и вы сообщите, что по сведениям, полученным вами в губоно, в Костроме есть случаи холеры, поэтому останавливаться там опасно. Если докторша Флексер будет спорить, доказывайте свое, идите на прямое столкновение. Можете заявить, что иначе снимаете с себя всю ответственность. Не исключено, что среди приглашенных будет Черный.

– Ну, а что мне говорить о вас? Кто вы на самом деле – чекист или агент губпленбежа?

Судя по записке, Черный сомневается, что Тихон чекист. А если сыграть на этом сомнении, попытаться успокоить Черного? Посоветоваться бы с Лагутиным, но теперь все решения надо было принимать самостоятельно.

– Рассказывайте, что мне поручили обеспечить своевременное отплытие «Фултона» и подбор персонала, но вышла какая-то неприятная история с доктором Вербилиным и после этого меня из губчека не то выгнали, не то временно отстранили и назначили агентом губпленбежа... А теперь я задам вам несколько вопросов. Почему вы решили сотрудничать с нами?

– Боюсь, вам этого не понять, – опустил голову Сачков. – Кровь за Советскую власть я не проливал, а словам вы вряд ли поверите. Но то, что обещал Лагутину, я сделаю. Остальное, извините, вас не касается.

– Как сказать, – проронил Тихон, но подумал, что в одном Сачков, пожалуй, прав – ничего они друг другу не докажут. Да и Лагутин не поручал ему выяснять убеждения учителя.

А может, с этого и надо было начинать? Не ошибся ли предгубчека в Сачкове?

– Вы просили Лагутина не называть мне ваше имя. Сейчас вы пытались предстаешь дело иначе, будто это было указание Лагутина.

Сачков заметно смешался.

– Видимо, я просто забыл,– ушел он от ответа.

– Странная забывчивость, – язвительно произнес Тихон. – Кто именно просил вас помочь Черному?

– Обо всем этом я подробно рассказал Лагутину. Не вижу необходимости повторяться.

– Я не знаю этого по вашей вине, – напомнил Тихон.

Сачков заговорил неохотно, словно делая чекисту одолжение, стараясь не встречаться с глазами Тихона:

– Я учился на юридическом факультете Демидовского лицея. Отец всю жизнь проработал земским учителем, состояния не нажил, поэтому деньги на образование я зарабатывал сам, частными уроками. Так познакомился с князем Лычовым – учил его сыновей французскому языку. Человек он был богатый, бывший генерал-адъютант, очень гордился своей родословной – вел ее от Рюриковичей. На мой взгляд, это было более чем сомнительно, однако я благоразумно помалкивал – платил мне князь щедро и в целом относился ко мне хорошо. В то время я снимал квартиру вместе со своим сокурсником Игорем Менкером – тем самым, которого позднее назначили секретарем губчека, а когда город взяли перхуровцы, он перешел на их сторону.

– Менкер изменил Советской власти раньше, еще до мятежа. Ваш сокурсник был одним из тех, кто готовил мятеж, а потом стал одним из самых активных его участников,– холодно вставил Тихон.

– Я об этом совершенно ничего не знал, политика меня не интересовала. После революции устроился работать в губоно. Жили мы по-прежнему на одной квартире с Менкером, но встречались редко. Между нами и раньше не было близких отношений, а когда он стал работать в чека, то я и подавно старался держаться от него на расстоянии – мало ли как твоя откровенность обернется. Перед самым мятежом по командировке губоно я уехал в Москву. Вернулся после подавления мятежа и только тогда узнал, что Менкер служил у Перхурова, был арестован в городском театре вместе с другими участниками мятежа, а потом по распоряжению Особой следственной комиссии расстрелян на Вспольинском поле.

– А вами никто не заинтересовался?

– Представьте себе – нет. Возможно, это объяснялось тем, что квартира, где мы жили с Менкером, во время мятежа сгорела, и я вынужден был перебраться на другую. А месяц назад я случайно встретился на Казанском бульваре с князем Лычовым, он затащил меня « себе. Сыновья его сразу после революции уехали в Париж, – уроки французского им явно пригодились, – а старик почему-то остался, но от ненависти к большевикам стал вроде как невменяемый. Он знал, что я жил на одной квартире с Менкером, поэтому считал меня своим и начал изливать душу, что спит и видит, как большевиков на Власьевокой на фонарях вешают.

– А что же вы?

– Помалкивал и пил настоящий, не морковный чай, которым угощал меня князь, – спокойно ответил Сачков. – Что толку спорить с выжившим из ума стариком? К тому же мне было его немного жаль – по всей вероятности, сыновья его обобрали и бросили. На прощание он чуть ли не со слезами умолял заглядывать к нему. Но тут начались хлопоты с «Фултоном», я замотался. Однако князь сам нашел меня в губоно, опять пригласил в гости. О том, что я назначен начальником колонии и о «Фултоне», он откуда-то уже знал. Интересовался, как идет подготовка к рейсу, снова на чем свет стоит ругал большевиков: не могут прокормить детей, отправляют за тридевять земель, чтобы от лишних ртов избавиться. Создавалось впечатление, что князь осведомлен о рейсе «Фултона» больше, чем я. Меня взяло любопытство, откуда у старика такие сведения, и я поддакнул ему насчет большевиков-изуверов и Учредительного собрания, которое они незаконно разогнали. Князь – отъявленный монархист, до этого об Учредительном собрании с ним лучше было не говорить, сразу кипятился, а тут и спорить со мной не стал. Я понял, старику что-то надо от меня, и не ошибся. Когда мы с ним встретились в третий раз, он сразу перешел к делу: от имени «истинных патриотов России» попросил помочь их человеку на «Фултоне». В чем помочь, кто этот человек, Лычов не сказал, а может, и сам не знал. Я испугался за детей – те, кто поручил князю переговорить со мной, могли пойти на любое преступление. Сказал Лычову, что согласен помочь их человеку, а на другой день обо всем сообщил Лагутину. В отличие от вас, – натянуто улыбнулся Сачков, – он мне сразу поверил и даже поблагодарил за бдительность.

– Вы сами никого не подозреваете?

– Я вообще не думал, что тот человек рискнет появиться на «Фултоне», когда здесь чекист. По какой-то причине нет воспитателей Грамзина и Федорова. Я надеялся, он один из них. Как видите, ошибся. А подозревать можно любого... Есть у вас еще вопросы? – поднялся Сачков, давая понять, что больше ему сказать нечего.

– Не забудьте о Костроме, – сухо произнес Тихон.

Он и сейчас, после трудного разговора с учителем, – разговора, который, наверное, больше был похож на допрос, – не верил ему.

СОВЕТ

Тихон поднялся на палубу.

После тесного сумрачного кубрика залитые солнцем небо и река ослепили его, и чем-то нереальным, противоестественным показалось все то, о чем они говорили с учителем; притаившийся на пароходе Черный, расстрелянный предатель Менкер, помешавшийся на ненависти к большевикам князь Лычов.

Кругом были дети – слабые, одетые кое-как, но в глазах, не по-детски усталых и измученных, уже пробивалось любопытство, интерес к окружающему,

Изменились и взрослые. Понимали, что дело им предстоит нелегкое, но сейчас, когда голодный, разрушенный город остался позади, оживились, почувствовали себя увереннее, освободились от груза тяжких, жестоких воспоминаний,

Возле историка Чернавина – низкорослого, подвижного, со сморщенным ехидным лицом – столпилось несколько молодых воспитателей. Здесь же был и Сачков. Заметив Тихона, он чуть иронично улыбнулся. Заинтересовавшись, Тихон подошел поближе к Чернавмну.

Одетый в мешковатый парусиновый костюм, историк рассказывал, размахивая не по росту длинными руками:

– Наш город, господа-товарищи, знаменателен не только тем, что ровно год назад здесь произошло вооруженное выступление против Советской власти, хотя и этот факт, я уверен, займет в истории полагающееся ему место. Если перелистать биографию города страницу за страницей, то почти на каждой из них или мятеж, или восстание, И все-таки я вынужден заметить, что древняя история лично мне кажется более милосердной. Взять хотя бы Ярослава Мудрого. Девятьсот лет назад пришел он завоевать этот край, населенный язычниками. Чтобы испытать силу и мужество Ярослава, они выпустили на него медведицу. Князь оказался не промах и секирой зарубил зверя. Язычники были люди дикие, темные, но и у них хватило ума сразу признать власть Ярослава, А в наше с вами печальное время уж если схлестнутся, к примеру, синие с желтыми, так те и другие до тех пор не успокоятся, пока кровью всю страну не зальют и миллионы детишек сиротами не оставят. И все с идейной подкладкой: одни, к примеру, за веру, царя и отечество, другие – за братство, свободу и равенство. Вот и спрашивается, господа-товарищи, кто умнее – дикие язычники, которые только медведицей пожертвовали, или мы с вами?..

Следом за Сачковым Тихон отошел от толпы.

Смутное впечатление осталось у него от рассуждений Чернавина. Ясно, кого он подразумевал под синими и желтыми, но с кем сам историк? Что он хотел внушить молодым воспитателям? Почему так необычно, с ехидцей, обращался к ним – «господа-товарищи»?

И наконец, случайная ли это схожесть – Чернавин и Черный?..

В салоне на корме собрались завхоз Шлыков, старшие воспитатели Никитин и Зеленина, докторша Флексер и оба фельдшера – улыбающийся, круглолицый Киссель, которого ребята сразу же перекрестили в Кисель, и его приятель Дробов – скуластый и неразговорчивый.

От команды «Фултона», кроме капитана Лаврентьева, был боцман Максимыч. С его красного, будто обваренного, лица не сходило выражение заботы и беспокойства.

Всего, вместе с Сачковым и Тихоном, собралось десять человек. Советом десяти сразу же назвал их собрание неунывающий, всем довольный Киссель. А Тихон думал о Черном – неужели он здесь, среди этих обычных, нормальных людей, вроде бы искренне обеспокоенных предстоящим рейсом?

Первым взял слово капитан Лаврентьев. Положил пустую курительную трубку на старые газеты которые зачем-то принес с собой, оглядел собравшихся из-под насупленных бровей и заговорил прокуренным, надтреснутым голосом, будто с плеча рубил:

– «Фултон» перегружен дальше некуда. Достаточно допустить небольшой перевес на борт – и пароход перевернется. Но это еще не все. Случись пожар – последствия тоже могут быть самые печальные.

– Зачем вы пугаете нас? – удивился Никитин, статный, красивый брюнет, похожий на актера, играющего благородных героев. – Если ваша команда четко знает свои обязанности, ничего подобного не произойдет.

Его поддержала воспитательница Зеленина:

– Правильно, пожары – это не по нашей части, о них говорите со своими матросами. Заодно объясните им, что на пароходе дети, а не солдаты, пусть поосторожней будут в выражениях. И не надо, пожалуйста, рассказывать ребятам всякие ужасы про войну, они и так натерпелись.

– Насчет выражений я поговорю с командой, – пообещал капитан. – Ну, а от жизни, от всего, что сейчас происходит, вы ребятишек и здесь, на пароходе, не изолируете, это уж точно. Что касается обязанностей, то команда их знает. Пожарный водопровод на пароходе сильный, пожарных рожков много, пока шли из Нижнего, провели несколько учебных тревог. Беда может случиться из-за паники, тогда матросы просто не смогут выполнить свой долг. Вспыхнем, как коробок спичек.

– Господи! Чему здесь гореть – кругом одно железо. Утюг на воде, да и только, – сквозь толстые стекла очков докторша Флексер обвела всех растерянным, недоверчивым взглядом.

Было видно, большинство разделяет сомнение докторши, но молча. Ждали, как ответит капитан.

– Я знал, что мое предостережение покажется вам пустяком. Поэтому прихватил с собой несколько номеров газеты «Судоходец», которая выходила у нас Нижнем. Вот послушайте, – и капитан, раздраженно сунув курительную трубку в карман кителя, нашел нужную страницу:

– «На пассажирском пароходе «Гражданин», еще совсем новом судне, стоявшем в Казани всего с одним работающим котлом, произошел выброс из форсунки горящего мазута на слань. Кочегара в котельном отделении не оказалось, масленщик был на палубе, а помощник механика вышел на дебаркадер. Огонь охватил котельное отделение. Быстрые действия команды, умело пустившей пожарный насос и развернувшей шланги, спасли положение – пожар был потушен, однако почти на две недели пароход вышел из линии».

– Кочегар пьянствовал, масленщик загорал на палубе, помощник механика прогуливался с симпатичными пассажирками по дебаркадеру. Странно, как этот «Гражданин» вообще на воде держался, – насмешливо сказал Никитин.

Смешливый Киссель фыркнул. Капитан хмуро посмотрел на него, потом на Никитина и опять уткнулся в газету:

– «Плывущий по течению и охваченный огнем пароход «Царицын» зажигает один саратовский дебаркадер за другим, стоящие около них суда. Летят головни, черный дым стелется над берегом. Загораются береговые склады, огненная стихия охватывает реку и берег. Множество человеческих жертв. Причины пожара не установлены. Пароход сгорел дотла».

– Вот тебе и утюг! – восхищенно проговорил Киссель и тут же споткнулся, поймав на себе укоризненный взгляд докторши Флексер.

Остальные молча смотрели на Лаврентьева.

– Таких примеров можно привести много, зачитаю еще один отрывок, – капитан развернул третью газету:

– «Страшно подумать, что представляют собой некоторые пассажирские пароходы. Наверху пассажиры – женщины и дети. Внизу ГРУЗ – смола, белая нефть, пенька, лен, рогожи, стружка. Прямо-таки какой-то костер, который вот-вот вспыхнет – и от громадного плавучего дома останется один корпус».

Лаврентьев аккуратно сложил газеты и добавил по-стариковски ворчливо:

– К счастью, у нас на борту нет такого опасного груза, как смола и нефть. Но хрен редьки не слаще – после перестройки внутренних помещений очень много дерева. Прибавьте к этому свыше тысячи набитых соло>мой матрасов, заполненные ящиками трюмы, грузовой отсек с дровами для кочегарки и жаркую, солнечную погоду – пока она вроде бы и не думает меняться. Все это создает серьезную пожарную обстановку.

– Где же выход? – зябко поежилась докторша Флексер, хотя в салоне, прохваченном лучами солнца, было душно, как в котельной.

Лаврентьев сказал, как отрезал:

– В первую очередь – в дисциплине,

– Вы хотите не выпускать детей на палубу? Перевести их на казарменное положение? –возмущенно спросила капитана Зеленина, одернув на острых коленях длинное темное платье.

– Я хочу в целости и сохранности доставить детей до места назначения, – начал злиться Лаврентьев.

– Что вы конкретно предлагаете? – спокойно обратился к нему Никитин.

– Создать из мальчишек две команды – палубную и машинную. В каждой из них по две смены – утренняя и вечерняя. В каждой смене по двадцать–двадцать пять мальчишек.

– А вы не боитесь, что нас обвинят в эксплуатации детского труда? – спросила капитана Зеленина.

– Какая же это эксплуатация, если несколько часов мальчишки будут при деле? – удивился Лаврентьев, большим фуляровым платком вытер взмокший лоб.

Тихон не вмешивался в разговор, приглядывался к собравшимся. Было интересно, как к предложению капитана, которое сразу понравилось Тихону, отнесется Сачков, чью сторону займет в споре. Но тот молчал, и по его бледному, строгому лицу было непонятно, о чем думает начальник колонии.

К капитану обеспокоенно обратилась докторша Флексер:

– Я не совсем поняла, что будут делать мальчишки? Дети крайне ослаблены, у многих дистрофия. Все это нельзя не учитывать.

– Вряд ли наши доводы подействуют на товарища Лаврентьева, – холодно вставила Зеленина.

– Ну, зачем же так? – с укором сказал Никитин. – Рейс только начался, а мы уже ссоримся. Это никуда не годится. Капитан тоже несет ответственность за детей, поэтому мы просто обязаны добиться взаимопонимания.

– Надо отобрать самых крепких ребят, – опять заговорил капитан. – Члены палубной команды будут помогать вахтенному матросу следить, чтобы ребята не скапливались на одном борту, швабрить палубу, наполнять питьевые бачки водой, драить медяшки. Машинная команда поможет разливать масло по масленкам, перебирать подшипники и кулиссы, проверять зазоры и прокладки, пилить и таскать дрова в кочегарку. Работы хватит. «Фултон» ходит по Волге уже седьмой десяток, все механизмы так износились, что требуют постоянного внимания и ухода. Я уверен, ребятам понравится, вот увидите. Они уже сейчас от машинных иллюминаторов не отходят. Пассажир есть пассажир – у него никакой ответственности. А если мальчишки почувствуют, что их помощь по-настоящему нужна нам, тогда и порядок будет.

Последнее, решающее слово принадлежало Сачкову – начальнику колонии:

– Считаю, что предложение капитана Лаврентьева надо принять, – бесстрастно, почти равнодушно произнес он. – У меня только две поправки: первая – вводить ребят в работу постепенно, не сразу, и вторая – вместо двух смен сделать три, чтобы не переутомлять мальчишек.

Тихон оглядел членов Совета. Казалось, все согласны с Сачковым, даже Зеленина промолчала.

– Теперь надо подумать, как занять остальных детей, – продолжил Сачков, не услышав возражений. – Да, детей нельзя перегружать ни долгими беседами, ни работой, для этого они слишком слабы. Но и без дела их тоже нельзя оставлять. Поэтому в придачу к палубной и машинной командам я предлагаю создать еще три комиссии – хозяйственную, санитарную и культурную. Первую пусть возглавит завхоз товарищ Шлыков, вторую – Раиса Михайловна Флексер, третью, которая займется организацией досуга ребят, – товарищ Никитин. Свои предложения по работе этих комиссий должны высказать их руководители,

– С ходу ничего не решишь, надо подумать, – осторожно заметил Никитин, словно почувствовал в предложении Сачкова какой-то подвох.

– В хозяйственном деле помощники всегда нужны,– откликнулся Шлыков.

– А мне в основном потребуются помощницы, – задумалась докторша. – В каютах и столовых должна быть идеальная чистота, только так мы сможем уберечься от инфекционных заболеваний.

– Значит, вопрос о комиссиях решен. Теперь надо установить четкий режим дня. Вам слово, Раиса Михайловна, – оказал Сачков докторше.

– Учитывая ослабленное состояние ребят, предлагаю следующий распорядок. Побудка – в восемь часов. Затем умывание и уборка помещений. Завтрак в девять, обед с двух до трех, ужин с семи до восьми. Отбой – в десять часов вечера. Но главное, чем мы будем кормить детей?

Сачков повернулся к Тихону:

– Продовольственным вопросом у нас занимается агент губпленбежа товарищ Вагин.

(Это был ответ Черному – кто такой Вагин, – конечно, если Черный находился в салоне.)

– Завтрак – порция пшенной каши, – начал перечислять Тихон. – Обед – суп с крупой и кусочком селедки или воблы. Ужин – опять каша. К завтраку, обеду и ужину – по куску хлеба и цикорный чай с ландринкой. Общее количество хлеба на день – двести граммов.

– Не слишком ли скромное меню? – недовольно протянул Никитин.

– Будем надеяться, что регулярность питания, солнце и свежий воздух сделают свое дело и жизнеспособность детей понемногу восстановится, – заученно сказала докторша Флексер, будто заранее приготовила эту фразу.

Никитин в сомнении покачал головой, почему-то переглянулся с Дробовым.

– Есть договоренность, что во всех городах, где будет останавливаться «Фултон», детей будут кормить в пленбежевских столовых, – добавил Тихон, настороженно перехватив этот взгляд.

–А каков, по вашим расчетам, паек на взрослого? – спросил его завхоз Шлыков.

– Паек один для всех – и для взрослых, и для детей. Правда, взрослым хлеба чуть больше, но зато они не будут пользоваться пленбежевскими столовыми – беженцами по распоряжению Дзержинского оформлены только дети.

– Как бы с такого пайка вообще ноги не протянуть,– буркнул молчавший до этого фельдшер Дробов.

Киссель рассмеялся, но у других членов Совета настроение было не такое веселое.

Неизвестно, как бы повернулся разговор о пайках дальше, если бы докторша Флексер не сказала убежденно:

– А я считаю, все правильно – детям надо расти, – и сразу перевела разговор, обратившись к капитану: – Сколько часов будем стоять в Костроме? Мне не удалось достать некоторых лекарств. Может, там получится.

Лаврентьев не успел ответить докторше, как поднялся Сачков и сказал, одернув черный китель:

– Останавливаться в Костроме не будем. Перед самым отплытием «Фултона» мне сообщили, что там появились случаи холеры.

Лаврентьев удивленно посмотрел на Сачков а, но промолчал.

– Я об этом ничего не слышала, – растерялась докторша. – В первую очередь губздравотдел должен был поставить в известность меня, а не вас. За здоровье детей я отвечаю.

– О холере в Костроме я узнал в губоно.

– Странно. А как же быть с лекарствами?

– Следующая остановка а Кинешме. Попытаемся достать там. Или в Нижнем Новгороде. Будем молить судьбу, чтобы за это время никто не заболел.

– Я предпочитаю лечить болезни, а не надеяться на авось, – все больше выходила из себя докторша, не сводила с учителя напряженного, недоверчивого взгляда.

Но Сачков словно не замечал его:

– А я предпочитаю не рисковать, когда речь идет о холере. Не мне объяснять вам, что это такое...

Сачков выполнил первое поручение Черного – в Костроме было решено не останавливаться. Костромским чекистам, с которыми связался Лагутин, так и не удалось сообщить Вагину о втором ящике динамита.

ВЕНЬКА

Спустившись в кормовой трюм, боцман Максимыч услышал за ящиками с хлебом подозрительный шорох. Не поленился, полез в темный угол и увидел двух мальчишек. Выволок их на палубу, объяснил оказавшимся рядом Сачкову и Никитину:

– Умудрились на «Фултон» пробраться, а мы не углядели. Пока прятались, две буханки хлеба слопали. Что будем делать с этими зайцами?

– Придется в Костроме сдать местным властям, чтобы домой вернули, – вздохнул Никитин. – Другого выхода нет.

– Я же сказал – остановки в Костроме не будет! – с досадой проговорил Сачков, разглядывая мальчишек.

А Тихону стало жалко ребят. Было ясно, что на «Фултон» они проникли не ради приключений – худые, босоногие, оба острижены наголо, штаны и рубахи в заплатах.

Спросил мальчишку постарше, как они оказались на «Фултоне».

– Прошлой ночью у трапа никого не было – мы и прошмыгнули, – не поднимая головы, ответил тот.

– Ну, я задам вахтенному! – проворчал боцман, словно бы оправдываясь. – Совсем распустились.

– Родители есть? – продолжил Тихон расспрос.

Мальчишки молча кивнули.

– Ведь волноваться будут, если вас назад не отправим.

– Не-е, – протянул младший мальчишка. – Мы им сказали, что тоже на «Фултон» записаны. Голодно дома, вот мы с Венькой и решили...

– А тебя как звать?

–Игнашка. Терентьевы мы. Батька у нас сторожем в банке работает, а мамка прачкой. А братуху Андрея перхуровцы застрелили, он в ихнюю армию не захотел записываться. Мы, дяденька, самые что ни есть красные, не гоните нас. В мятеж нас с Венькой тоже чуть не убили.

– Хватит, разболтался, – дернув за рукав, осадил Игнашку старший брат.

Тихон вполголоса сказал Сачкову:

– Надо оставить ребят,

– А если всё не так и родители спохватятся? Представляете, что будет? – опять вступил в разговор Никитин.

Игнашка суетливо перекрестился:

– Ей-богу, не вру, товарищ красный комиссар!

– А ты почему молчишь? – обратился Сачков к старшему.

– Игнашка правду сказал – искать нас не будут, – хмуря выгоревшее на солнце белесые брови, ответил тот. – Только мы не нищие, чтобы милостыню просить. Выгоните – ну и черт с вами. Мы тогда с Игнашкой работать пойдем. А домой нам никак нельзя возвращаться.

– Да уж, только вам и работать, – буркнул Сачков.

Тихон решил проверить ребят:

– В городе несколько банков. Отец ваш в котором работает?

– В Государственном, на Варваринской улице, – недовольно произнес старший мальчишка.

– А еще какие банки в городе?

–Волжско-Камский, Коммерческий, Коммунальный, – без запинки перечислил Венька. – Только теперь все буржуйские деньги народными стали.

– Молодец, в политике разбираешься. Ну, а фамилию управляющего знаешь?

– Конечно, знаю – Цехонский. Он в мятеж от Перхурова деньги прятал, а наш батька ему помогал – керенки военными облигациями закладывал, которые теперь даром не нужны.

– Ладно, ставьте этих зайцев на довольствие, – сказал начальник колонии Тихону. – В какой отряд их определим?

– Давайте ко мне, – неожиданно вызвался Никитин. – У меня одни смирные собрались, так что справлюсь.

Старший мальчишка посмотрел на Никитина с какой-то непонятной подозрительностью, будто чего-то испугался. Тихон тоже не мог понять, почему Никитин так круто изменил свое отношение к мальчишкам – сначала настойчиво советовал высадить их в Костроме, а теперь вдруг в свой отряд берет.

И еще одно показалось Тихону странным – когда Никитин назвал Кострому, в светлых глазах Веньки мелькнула надежда и сразу погасла, как только Сачков заявил, что остановки там не будет. В чем дело?

Тихон решил поговорить с Венькой наедине, позвал к себе а каюту, чтобы внести их с братом в списки и поставить на довольствие.

Здесь мальчишка стал еще настороженней – сцепив под стулом босые ноги, пугливо озирался по сторонам.

– А может, все-таки, высадить вас в Костроме? – заглянул ему в лицо Тихон. – Вас первым же пароходом вернули бы домой.

– Как хотите, – с показным равнодушием сказал Венька.

– А ты сам-то как хочешь?

Прямо мальчишка не ответил, по-взрослому солидно и рассудительно проговорил:

– Игнашка совсем ослабел от голодухи. Доктор Вознесенский сказал – дистрофия у него.

– А кто вас с братом убить хотел?

– Смуркин, сволочь, – неохотно ответил Венька.

– Кто такой?

– У нас в банке контролером работал. Потом, как большевики власть взяли, исчез куда-то. А в мятеж опять объявился – при штабе комендантом был. Мы с Венькой помогали ему из Бухаринской пекарни хлеб для офицеров возить, а он за это разрешал в офицерском буфете корки собирать. А что корки на всю семью, разве ими наешься? Я и подговорил Игнашку на ходу спрыгнуть с машины, а сам ему буханку скинул. Смуркин заметил, стащил меня с грузовика и давай бить. Хорошо, ему Игнашка не попался. А я ничего, живучий, не смотри, что худой.

– А потом что было со Смуркиным? Его арестовали?

– Не знаю, – замкнулся мальчишка.

Как ни старался, больше Тихон не добился от него ни слова. Это не на шутку встревожило чекиста – чего боится мальчишка?

И Тихон не ошибся в своих подозрениях – если бы не нужда, Венька тут же сбежал бы с «Фултона»....

Семья Терентьевых жила в одноэтажном флигеле во дворе банка, а за стеной прачечная, потому в комнате, где они ютились, всегда пахло сыростью и мылом.

Отец ночным сторожем работал, а днем и за дворника выходил. Рядом с рослым отцом Венькина мать девчонкой-подростком выглядела: маленькая, худенькая, с утра до позднего вечера над корытом гнулась. До семнадцатого года управляющим банком был барон Мегден. Сухой, как вобла, на всех русских свысока смотрел. Когда война с Германией началась, банковские служащие даже обрадовались – наконец-то проклятого Мегдена из управляющих вытурят. Да не тут-то было, видать, у барона в Питере защитники нашлись. И неудивительно, если сама российская императрица – немка, ворон ворону глаз не выклюет.

На заднем дворе банка у барона псарня была, почти три десятка охотничьих собак держал. Выйдет на крыльцо да как затрубит в рог, а слуга дверь псарни откроет, и собаки через весь двор, будто бешеные, несутся. Сколько рез Веньку и других ребятишек с ног сбивали, а барону весело.

Перед семнадцатым годом, на рождество, вдруг вздумалось барону устроить для детей банковских служащих елку. Даже Веньку – сына сторожа – и то пригласили. Отец вырядил его в новые смазные сапоги, для старшего брата Андрея купленные. Но уловил барон запах березового дегтя и приказал слуге вывести Веньку из зала у всех детей на виду.

Обида душила мальчишку, от стыда хоть сквозь землю провались. Неделю после этого случая дома отсиживался.

Был у барона сынок – Венькин одногодок. Тоже над детьми бедняков куражился, во дворе себя полным хозяином чувствовал. Чуть что не по нему – сразу с кулаками набрасывался.

Однажды Игнашка в него ненароком мячиком угодил, так барчук мальчишку в кровь избил. Не выдержал Венька – так ему за Игнашку всыпал, что тот с криком и слезами побежал отцу жаловаться. Венька сразу понял – быть беде. И точно. Вызвал барон Венькиного отца и приказал вместе со всем семейством с казенной квартиры съехать. Упал отец в ноги Мегдену, упрашивал не гнать, а сына, поднявшего руку на барчука, обещал наказать примерно.

Видать, понравилось Мегдену, как унижался перед ним Венькин отец, смилостивился, но тут же условие поставил – при всех во дворе банка выпороть сына. Согласился отец, а куда денешься?

Бил Веньку и зубами скрипел от унижения, а барон Мегден на крыльце в плетеном кресле сидел и внимательно следил, в полную ли силу отец сына бьет. Вот и приходилось отцу стараться, чтобы барону угодить. А младший Мегден вслух удары считал и от удовольствия ногой притопывал.

Хоть и больно, и стыдно, Венька на отца не в обиде был – понимал, что другого выхода нет. Останется отец без работы и квартиры – всей семье худо будет. Терпел да еще мать успокаивал, которая рядом стояла и от каждого удара вздрагивала, словно по ней самой били.

Вроде и незаслуженно наказали Веньку, а на пользу – будто сразу повзрослел он, не только барона Мегдена, но всех хозяев возненавидел, которые бедных за людей не считают.

После революции хоть и голодно было по-прежнему, но многое изменилось. А главное –почувствовал Венька свое человеческое достоинство. Теперь, если дрались с мальчишками, не брали в учет, кто отец – простой сторож или управляющий.

Не раз вспоминал Венька хозяйского сынка – сейчас бы он с ним за все расквитался: и за Игнашку, и за отцовское унижение, и за порку посреди банковского двора.

Но барон Мегден исчез из города со всем своим семейством сразу после Февральской революции. Вместо него управляющим стал поляк Цехонский, приехавший к ним из Варшавы, когда ее немцы взяли. Тоже барин, но с Мегденом не сравнить – подчиненным грубого слова не скажет и даже к мальчишкам, будто к барчукам, на «вы» обращался.

Большевики, как пришли к власти, Цехонского на прежнем месте оставили. Этого Венька никак не мог понять, на нового управляющего с подозрением смотрел – пусть и не дерется, как Мегден, но все равно от старого режима остался, и его бы в шею.

А потом был мятеж.

Сначала в центре города будто гром ударил – это перхуровцы, для поднятия духа и без всякой другой надобности, по гостинице Кокуева из пушки саданули.

Потом сухие винтовочные выстрелы по всему городу рассыпались, возле железнодорожного моста через Волгу зачастил пулемет, но вскоре замолчал, будто подавился.

Прибежал из банка отец, торопливо сообщил, что власть в городе взял «главноначальствующий» полковник Перхуров. Наказал матери не выпускать детей из дома и опять ушел.

Венька изнывал от любопытства, что происходит на улице.

К полудню винтовочные выстрелы смолкли, в Казанском соборе забили в колокола. Венька подумал, что все, с мятежом покончено и «главноначэльстаующего» Перхурова красные в Коровники отвели.

Но вернулся растерянный отец и рассказал последние новости: по городу разъезжают на грузовиках офицеры и гимназисты, ловят большевиков и хвастаются, будто из Архангельска вот-вот начнут прибывать войска союзников, а в Москве Советская власть тоже свергнута и Ленин убит.

Банковские служащие встретили мятеж осторожно, с опаской, только старовер-конюх вдруг заявил себя монархистом и ушел в гимназию Корсунской в добровольцы записываться.

Управляющий банком Цехонский вел себя так, словно и вовсе ничего не случилось, и непонятно было, что у него на уме.

Но на другой день по квартирам начали ходить перхуровские офицеры-вербовщики и силой забирать в добровольцы тех, кто им на глаза попадался и мог держать винтовку в руках.

Дошла очередь и до банковских служащих. Тогда Цехонский нацепил ордена, которые ему за долгую и безупречную службу еще при царе выдали, и отправился к Перхурову. После этого служащих банка, в том числе и Венькиного отца, вербовщики больше не трогали, видимо, подействовал на Перхурова сановитый, важный вид управляющего.

Но мобилизация грозила Андрею – старшему брату Веньки.

Решили спрятать Андрея в подвале банка, на зиму забитом дровами, – место надежное, летом туда без крайней нужды никто не спускался.

Но тут случилось непредвиденное – из гимназии Корсунской, по которой красные артиллеристы начали бить прямой наводкой, выкатывая пушки на Московскую улицу, Перхуров перевел штаб в здание Государственного банка. И к деньгам поближе, и от красной артиллерии подальше.

Теперь во дворе банка постоянно толпились белогвардейские офицеры, пытающиеся изобразить из себя опытных вояк чиновники и гимназисты.

Проверять сырой подвал с дровами перхуровцы не стали, зато в другой половине, отгороженной от дровяного склада стеной, контрразведка устроила камеру для заключенных.

Офицерам-вербовщикам отец объяснил, что перед самым мятежом старший сын уехал к тетке в соседний город, там и задержался. Цехонский и другие служащие банка знали, что это не так, но помалкивали. Если бы перхуровцы нашли Андрея, всей семье не поздоровилось бы.

Корзину с едой носил в подвал Венька – на него офицеры меньше внимания обращали. Но если бы кто-нибудь догадался заглянуть в корзину, с которой он спускался в подвал будто бы за щепками для плиты, тогда беды не миновать – сразу бы догадались, что в подвале кто-то прячется.

Со страхом в глазах рассказывал Андрей Веньке, что по ночам слышит за стеной крики и стоны арестованных, там же их и расстреливали, а трупы увозили куда-то. Может, скидывали в Волгу – многие жители видели, как раздувшиеся трупы плыли по течению в сторону Коровников. И так было каждую ночь, почти две недели.

Когда Венька видел Андрея в последний раз, тот рассказал ему, что по ночам во двор выходит коренастый человек, выкуривает папиросу и скрывается в подвале, откуда опять доносятся стоны и крики арестованных.

Андрею через подвальное окошко удалось разглядеть и запомнить этого человека. С ненавистью говорил он Веньке, что обязательно найдет палача, где бы тот ни спрятался, в какую бы шкуру ни вырядился.

После этого разговора Веньке до отчаяния стало страшно за брата.

Перед самым освобождением города красными Венька видел, как высокий офицер контрразведки, уже переодевшийся в штатское, сжигал во дворе банка какие-то документы. Потом из банка к нему подошел еще один человек – коренастый, в парусиновом дождевика. Кивнув на подвал, он что-то сказал высокому, пожал ему руку и, подняв воротник дождевика, быстро вышел со двора на Варваринскую.

Лица его Венька не успел разглядеть, но запомнилась подпрыгивающая походка – будто коренастый спотыкался на каждом шагу.

Когда из штаба разбежались последние офицеры, отец и Венька спустились в подвал , где прятался Андрей. Окликнули его, но он не отозвался. Прошли в глубь подвала – и увидели возле узкого окошка неподвижно лежащего у стены застреленного в упор Андрея.

Венька вспомнил коренастого человека в парусиновом дождевике, как он кивнул офицеру контрразведки на подвал с дровами. Не о нем ли говорил Андрей? Не он ли пытал арестованных в подвале, а потом выследил и убил брате?

Тщетно всматривался Венька в белогвардейцев, арестованных красными в городском театре, – человека в парусиновом дождевике среди них не было. Искал его на Вспольинском поле, куда жителям города приказали явиться для регистрации. Все поле было усеяно клочками изорванных документов, от которых избавлялись участники мятежа. Но их опознавали, выталкивали из толпы, и красноармейцы уводили арестованных в дом Вахромеева на набережной, где размещалась Особая следственная комиссия.

Венька приходил и сюда, часами стоял у подъезда, но коренастого человека в дождевике среди арестованных так и не нашел.

Мать после гибели Андрея слегла, целыми днями молча смотрела в потолок, а по желтым, впалым щекам ее текли слезы.

Уже год минул, а Венька помнил все так, будто мятеж только вчера был подавлен. Боялся он этих воспоминаний. Почему-то получалось, что от воспоминаний о мятеже, о гибели Андрея память опять подводила его к событию, которое случилось здесь, на «Фултоне», и которое Венька хотел, но не мог забыть. Никому не верил мальчишка, потому с лица его не сходила настороженность, причину которой искал и не мог найти «агент губпленбежа» Тихон Вагин.

Это неведение все больше и больше тревожило чекиста.

ПОДОЗРЕНИЯ

Когда на левом берегу Волги показалось предместье Костромы и над монастырскими стенами замаячили церковные купола, возле историка Чернавина опять собрались молодые воспитатели, свободные от вахты члены команды.

– Перед вами, господа-товарищи, знаменитый Ипатьевский монастырь, куда в 1613 году явилось посольство Земского собора, чтобы пригласить на русский престол боярина Михаила Романова. История полна парадоксов. Спустя триста лет последнего царя из дома Романовых – Николая Второго – расстреляют в доме купца Ипатьева в Екатеринбурге. Как говорится, круг замкнулся. Кстати, в Костроме стоит памятник крестьянину Ивану Сусанину. Любопытно, как с этим памятником поступят новые власти? С одной стороны, вроде бы представитель трудящегося крестьянства, а с другой – явный монархист, за царя-батюшку живот положил,– ехидно рассуждал Чернавин.

Было заметно, что рассказы историка пользуются успехом, его поведение все больше беспокоило Тихона. Но подозрения вызывал не только Чернавин. Все чаще Тихон склонялся к мысли, что колчаковский агент вполне мог передоверить свое задание кому-то другому. Внимательно и недоверчиво приглядывался ко всем, кто окружал его на «Фултоне»: воспитателям, фельдшерам, завхозу Шлыкову и даже докторше Флексер.

Вспомнилось, как в подвале губернаторского особняка чекисты нашли картотеку жандармских осведомителей, а в ней характеристику на секретного агента по кличке Странник. Им оказался Игорь Павлович Флексер – муж Раисы Михайловны.

Начальник иногороднего отдела губчека Андрей Лобов рассказал тогда Тихону, что до революции Раиса Михайловна долгое время помогала социал-демократам, прятала в своем доме на Духовской улице нелегальных, потом вышла замуж за доктора Флексера – и почти сразу в городе начались аресты.

Лобов связывал это с провокаторской деятельностью Странника, а когда Тихон высказал предположение, что докторша могла действовать заодно с мужем, решительно не согласился с ним и отозвался о ней по-доброму.

Начальник иногороднего отдела редко ошибался в людях, а встреча с докторшей, когда Тихон предложил ей отправиться на «Фултоне» а качестве детского врача, убедила его в правоте Лобова, До сих пор помнились слова Раисы Михайловны, произнесенные искренне и с болью: «Эту каинову печать мне теперь ничем не отмыть».

И такая мука была в черных глазах Раисы Михайловны, что Тихон поверил ей. Но сейчас, на «Фултоне», опять одолевали сомнения – как эта умная, энергичная женщина, столько лет прожив с предателем, могла не знать его подлинного лица?

Именно на квартире супругов Флексер состоялась встреча Тихона со штабс-капитаном Бусыгиным, а тот был связан с полковником Ливановым, к которому явился колчаковский агент. Если докторша – враг, она вполне могла быть тем самым человеком, которому представитель Колчака перепоручил инспекцию поволжской агентуры.

Так думал Тихон, и вместе с тем он не мог не учитывать, что докторша попала на «Фултон» только благодаря его настойчивости, а вся ее работа по подготовке этого рейса характеризовала ее как нельзя лучше. Наконец, ей было просто не под силу доставить на «Фултон» ящик с динамитом.

Впрочем, на пароходе у Черного мог быть сообщник, который и затащил динамит, – опять мучили Тихона подозрения.

Однажды, когда он в одиночестве стоял на палубе, к нему подошел фельдшер Дробов. Обычно сдержанный и молчаливый, тут он неожиданно разговорился;

– Вы не находите, товарищ Вагин, что наш рейс может плохо кончиться?

– Что вы имеете в виду? – Тихон решил, что каким-то образом фельдшеру стало известно о динамите.

– «Фултон» движется вниз по Волге в районы, которые вот-вот могут оказаться в руках Деникина. Я помню, как в прошлом году белочехи захватили Казань. Мы с Кисселем едва вырвались из города буквально в последний момент.

– Насколько я знаю, вы с Кисселем не большевики. Белочехи вас не тронули бы, зря бежали.

– Я же говорил, мы в красноармейском госпитале работали, на пароходе раненых эвакуировали,– раздраженно напомнил Дробов. – Каппелевцы в Казани не только большевиков вешали, а всех сочувствующих Советской власти.

Только сейчас Тихон обратил внимание, как четко изъясняется Дробов. И ни одного лишнего движения. Так и представилось, что вместо кургузого серого пиджака и вздутых на коленях брюк на фельдшера безукоризненно сидит перехваченный ремнями офицерский мундир.

Тихон с усилием отвел глаза в сторону, сказал как можно равнодушней:

– Если Деникин подойдет к Сызрани, возле которой должна разместиться колония, «Фултон» повернет назад.

– В любом поволжском городе может вспыхнуть мятеж вроде прошлогоднего. А если с «Фултоном» что случится, всю вину на вас, большевиков, свалят, которые затеяли этот рейс. Вы, как бывший чекист, не можете этого не понимать, – с досадой проговорил фельдшер.

– Откуда вы знаете, что я работал в чека?

– Завхоз Шлыков оказал. А разве не так?

– Я действительно работал в чека, но теперь агент губпленбежа. Обеспечиваю детей продовольствием, остальное меня не касается.

– Значит, я не по адресу обратился, – зло оказал Дробов и тут же оставил Тихона одного.

«Зачем подходил фельдшер?» – спрашивал себя Тихон. Поверил ли, что он теперь не чекист, а только агент губпленбежа?

Вспомнил слова Лагутина, сказанные им за день до отплытия, о том, что «Фултон» еще стоит у причала, а по городу уже ползут слухи, что он обязательно перевернется, что большевики отправляют детей из города, чтобы избавиться от лишних ртов.

Эти слова прямо перекликались с тем, что говорил Дробов. Кто он – друг или враг? Что представляет собой завхоз Шлыков, который оказал Дробову, что Тихон был чекистом?

Вспомнил разговор с завхозом в ту ночь, когда боцман Максимыч нашел в трюме «Фултона» динамит, опять представилась гимназия Корсунской, комендантом которой был Шлыков и где перхуровцы держали арестованных большевиков, прежде чем отправить их на баржу смерти.

Так и не успел Тихон выяснить, где Шлыков был во время мятежа, Зачем потребовалось завхозу говорить Дробову, что Тихон работал в чека? Кто первым начал этот разговор – Шлыков или Дробов?

Как-то Лаврентьев обмолвился, что на «Фултоне» эвакуировали из Казани красноармейский госпиталь. Значит, оба фельдшера – Дробов и Кисель – были в Казани в те самые дни, когда там находился «Фултон».

Тихон решил поговорить с Лаврентьевым, поднялся на ходовой мостик. Кроме капитана и рулевого здесь были повар Скамейкин и воспитатель Кленов.

«Фултон» пришел за детьми без повара – тот сбежал еще в Нижнем Новгороде, как только узнал, какой хлопотный рейс предстоит пароходу.

Найти нового повара оказалось не так-то легко. От желающих не было отбоя, многие мечтали устроиться на сытное место, но Сачков и Тихон всех забраковали – люди приходили неопытные или нечистые на руку. Время шло, а повара на «Фултоне» все не было. Буквально за день до отплытия завхоз Шлыков привел Скамейкина – бывшего повара ресторана Бутлера на Казанском бульваре. Сухопарый, невысокого роста, он держался с достоинством, понравился и Тихону, и Сачкову, но, когда ему сообщили, каким запасом продовольствия располагает колония, Скамейкин поднялся с места и презрительно спросил:

– И это все, что Советская власть может предложить голодным детям?

– Кое-что обещали дать в городах, где будет останавливаться «Фултон», – ответил ему Тихон.

Скамейкин только улыбнулся:

– Нет, ваше предложение мне не подходит. Я повар, а не фокусник, из обещаний супа не сваришь.

Тихон чуть не сорвался, но повара принялся уговаривать Сачков. Скамейкин знал себе цену – согласился не сразу и тут же потребовал отдельную каюту. Договорились о каюте на двоих, так соседом Скамейкина оказался воспитатель Кленов, которому Сачков поручил всю канцелярскую работу. Видимо, они пришлись друг другу по душе, их часто можно было видеть вместе.

От Сачкова Тихон знал, что в мятеж у Кленова погибла семья. О пережитом горе воспитатель ни с кем не говорил и, как заметил Тихон, старался обходить молчанием все, что касалось мятежа. Было ему около сорока, но выглядел он старше своих лет – сутулился, длинные волосы уже тронуты сединой.

Любуясь Волгой, впадающей на горизонте в голубое небо, Кленов с грустью сказал Лаврентьеву:

– Не перестаю вам завидовать, капитан. Замечательная у вас служба.

– Вы так думаете? – неохотно отозвался Лаврентьев,

– А разве не так? – неподдельно удивился Кленов. – В деревнях насмерть дерутся за землю, в городах чахнут от голода, а у вас тишина и покой.

– Хорош покой, когда с обоих берегов артиллерия бьет, а у нас полные трюмы снарядов, – с обидой проговорил капитан. – Мы ведь не только пассажиров возили – и раненых под огнем эвакуировали, и десант высаживали. Скольких поубивало, искалечило. Вот тебе и покой.

– Но это сейчас, а раньше, до революции? – перебил его Кленов.

– А что раньше? Райской жизни и тогда не было. Матрос за навигацию рублей тридцать получал, из них половина на штрафы шла – за непослушание, пропажу груза, курение на палубе. И терпели, потому как если протестовать будешь, мигом на берегу без гроша в кармане окажешься. Рабочему на заводе и то лучше, чем матросу. Там гудок услышал – и домой. А матрос только двенадцать часов вахты отстоял – погрузка. Не успел в сыром трюме на нары прилечь – разгрузка, а за ней аврал. И так весь рейс. Потому у водников и жизнь короткая была: пятнадцать лет проплавал – и на берег списывают. Судовладельцу больные да увечные не нужны.

– Вы говорите о матросах. Но капитанская служба – совсем другое! Вы полный хозяин на пароходе, все в ваших руках.

– Судовладелец – вот кто был настоящий хозяин. Вернешься из рейса, а он тебе выговаривает: почему долго шли, почему не тот груз взяли, не там остановились. Придешь после такого разговора в контору, а тебе вместо денег бумажку с вычетами подают. Хочется после этого плюнуть на все и уйти в бакенщики.

Чувствовалось, разговор с воспитателем взволновал капитана, однако Кленов не отставал:

– Но ведь не ушли? Значит, что-то удерживало,– понимающе улыбнулся он и, как бы ища поддержки, взглянул на стоящего рядом Тихона.

– Жить надо было – вот и служили. В капитаны я вышел из лоцманов, каких мне это трудов стоило – лучше не вспоминать. Управляющий нашим пароходством барон Бухгольц сам был из немцев, поэтому капитанами предпочитал назначать иностранцев или русских дворян, пришедших из военного флота. Были и среди них дельные капитаны, но больше попадалось таких, которые Волги не знали, целиком полагались на лоцманов. Зато выправкой и офицерским лоском на пассажиров впечатление производили. Им и платили больше, а над нами, которые из лоцманов вышли, тот же Бухгольц издевался как хотел. Однажды такую шутку устроил – заставил капитанов трех однотипных пассажирских пароходов тянуть билеты, кому какой оклад назначить. Командиру «Матвея» выпало семьсот рублей за навигацию; мне пятьсот, а командиру «Марии» всего триста. Пытался он жаловаться – куда там! А я лишь год с таким окладом проплавал, потом он и мне триста положил. Это только с виду служба у нас почетная была. Но уж если стал капитаном, надо это звание с честью носить. Я думал, отслужил свое, а тут предложили ребят до хлебных мест доставить. Посмотришь на них – самой бы страшной смертью казнил тех, кто этот мятеж затеял...

Не дослушав капитана, Кленов, вжав голову в плечи, торопливо ушел с ходового мостика. Лаврентьев удивленно посмотрел ему вслед.

– Что это с ним?

– В мятеж у него жена и обе дочки погибли, – объяснил капитану Скамейкин.– Не надо было вам о мятеже вспоминать, – неприязненно добавил он и тоже покинул мостик.

– Вон как. Не знал, – Лаврентьев полез в карман за трубкой, о чем-то тяжело задумался.

Тихон не сразу обратился к нему:

– Вы как-то говорили, что эвакуировали раненых из Казани. Кроме «Фултона» другие пароходы в этом участвовали?

– Что это вдруг тебя заинтересовало? – буркнул Лаврентьев, видимо, все еще переживая свой промах с Кленовым.

Тихон уклонился от прямого ответа:

– Просто из любопытства не спросил бы.

– Понятно, – покосился на него Лаврентьев и заговорил, попыхивая трубкой: – Мы тогда из Нижнего доставили в Казань подкрепление. Белочехи уже обстреливали город артиллерией. Нам дали приказ принять на борт раненых красноармейцев, поскольку на санитарный пароход все не поместились. Чехи ударили неожиданно, убитых и покалеченных было много.

– Не помните название этого парохода?

– Как не помнить, он у соседнего дебаркадера стоял. Я пошел туда насчет погрузки посоветоваться. Разговариваем с капитаном, вдруг слышим – ездовые на пристани на коней кричат. А те испугались и никак по трапу на пароход не идут. Их кнутами, а они ни с места, от страха глаза ошалелые, кровью налились. Капитан приказал снять раненых с повозки, ездовые давай опять кнутами наяривать. Кони взбесились – да как рванут по трапу на пароход галопом, мигом палубу перескочили, деревянное ограждение сломали и на полном ходу вместе с повозкой в воду бухнулись. А повозка тяжелая, сразу утянула коней под воду, только круги по реке. Не догадайся капитан людей снять, быть бы беде. Я, как на «Фултон» вернулся, сам стал за погрузкой наблюдать, а потом коней на палубе к пиллерсам привязали, чтобы они под обстрелом, от страха, тоже за борт не кинулись.

– Вы так и не сказали, как назывался санитарный пароход.

– «Анна», мы потом ее у Нижнего нагнали. Приходим, а тут сообщают, что из-под Казани в спешке красноармейский лазарет не вывезли. Нас в Нижнем оставили, а «Анна» пошла туда вторым рейсом. Слышал потом, ее беляки захватили и всех перестреляли.

– Кроме «Фултона» и «Анны» другие пароходы принимали раненых?

– Нет, это я точно знаю. Все остальные пароходы, как обстрел начался, ушли из Казани. Одни по приказу, другие панике поддались.

– А на «Фултоне» сейчас никого нет, кто на «Анне» был?

Лаврентьев ответил с заминкой, неуверенно:

– Я тогда у них, кроме капитана да санитаров, никого и не видел...

Встревожил Тихона разговор с капитаном Лаврентьевым. Во время эвакуации из Казани Дробова и Кисселя на «Фултоне» не было. Значит, они находились на санитарном пароходе «Анна». Но «Анна» попала в руки белых. Как удалось Дробову и Кисселю вырваться из Казани?

В тот же день вечером, после ужина, когда колонисты уже улеглись спать, у Тихона состоялся еще один разговор, тоже оставивший смутное впечатление.

Воспитатель Никитин и раньше, еще до отплытия «Фултона», часто беседовал с ним, но все по пустякам. На этот раз Никитин улучил момент, когда возле Тихона никого не было:

– Давно хотел с вами о Веньке Терентьеве поговорить. Вы не находите, что он себя странно ведет? Приглядывается ко всем взрослым, будто в чем-то подозревает.

Не сказал Тихон, что и сам давно заметил это.

– Мальчишка пережил белогвардейский мятеж, натерпелся страху. Вот и все объяснение.

– Думаю, мятеж здесь ни при чем, – возразил Никитин. – Тут что-то другое кроется. Я заметил, они с братом хлеб прячут. Не сбежать ли хотят? Пытался со старшим Терентьевым поговорить начистоту, так он и вовсе затаился. Может, вы с ним потолкуете? Вам все-таки сподручней.

– С какой стати? – Тихон недоуменно посмотрел на Никитина.

Тот многозначительно улыбнулся и без всяких переходов вдруг сказал:

– А ведь у нас с вами, товарищ Вагин, есть общие знакомые. Как говорится, мир тесен.

– Теперь у нас общих знакомых целый пароход, – вяло ответил Тихон, а сам насторожился – видимо, именно сейчас Никитин заведет тот самый разговор, к которому давно стремился.

– Я имею в виду Андрея Лобова.

– Да, он был моим командиром в красногвардейском отряде. А вы откуда его знаете?

– Познакомился при весьма неприятных обстоятельствах, когда он уже был начальником иногороднего отдела губчека,

– Проходили по какому-то делу? – вроде без интереса спросил Тихон.

– Да как сказать, по делу или не по делу. Кто-то анонимку написал, будто я в мятеже участвовал, и меня даже в офицерской форме видели, хотя я никакого отношения к военной службе не имею, а во время мятежа у брата в Данилове гостил. Вот Лобов по этому поводу и разговаривал со мной в губчека.

– Ну, и чем все закончилось? Разобрались?

– Разобрались, да не сразу. Приехал из Данилова брат и все подтвердил. Возможно, вы о нем слышали – он начальник Даниловской уездчека, – Никитин с любопытством заглянул Тихону в лицо.

– Нет, не приходилось.

– В общем-то, и неудивительно – он в губчека редко появляется, только когда вызовут. Ведь вы там работали? – как бы мимоходом спросил Никитин, но при этом опять внимательно посмотрел на Тихона.

– Теперь не работаю, – ответил Тихон, всем своим видом показывая Никитину, что этот разговор его тяготит.

– А что случилось? Сами ушли или обстоятельства заставили? – не отставал воспитатель, словно бы ничего не замечая.

– Долго рассказывать, и, признаться, желания нет, – нахмурился Тихон. – Простите, мне надо к капитану, – торопливо сказал он и направился к тралу.

Шел и спиной чувствовал на себе взгляд Никитина.

И опять мучили Тихона назойливые вопросы. К чему Никитин рассказал об анонимке, в которой его обвинили в участии в мятеже? Зачем сообщил, что его брат работает в чека? Может, хотел упрочить свое положение на «Фултоне», отвести от себя всякие подозрения?

Насторожил Тихона и разговор о Веньке Терентьеве. Почему Никитин так заинтересовался мальчишкой? Не боится ли он, что Венька может о чем-то рассказать ему, Тихону?..

Не знал Тихон, что в то самое время, когда он разговаривал с Никитиным, за сотни верст от них встретились люди, которых упоминал воспитатель, и то, что они обсуждали, незримо было связано с событиями, происходящими на «Фултоне».

ПРЕДАТЕЛИ

В кабинете председателя уездной чрезвычайной комиссии Никитина сидели двое – сам председатель Даниловской чека и начальник иногороднего отдела губернской чрезвычайной комиссии Андрей Лобов. Керосиновая лампа слабо освещала темные от загара лица.

На столе перед ними помятая, порвавшаяся на сгибах карта губернии. Вся она исчеркана красным и черным карандашом. Заглянув в нее, непосвященный человек решил бы, что пользоваться картой уже нельзя.

Однако сидевшим за столом чекистам эти вроде бы неразборчивые и небрежные пометой говорили о многом: черный карандаш – о сосредоточении бело-зеленых банд и проведенных ими диверсиях, красный – о продвижении чекистских и чоновских отрядов.

Казалось, многочисленные черные линии перечеркнут, уничтожат скупые красные.

– Смотри, какая складывается картина, – говорил Никитину начальник иногороднего отдела, водя по карте тупым концом карандаша. – Четвертого июля банда штабс-капитана Бусыгина остановила и разграбила на Вахромеевском разъезде воинский эшелон с двумя орудиями, снарядами и винтовками. Потом Бусыгин захватил станцию Путятино и взорвал железнодорожный мост. Одновременно банда Пашкова сжигает мост на участке Данилов–Любим, а братья Озеровы объявились под Пречистым. Путятино мы освободили, но Бусыгин со своей бандой кружит где-то рядом. Вывод можно сделать один – все три банды действуют согласованно, и цель их состоит в том, чтобы захватить Данилов. Руководители банд – люди военные, опытные. Они не могут не понимать, что этот план обречен на провал, если у них не будет достаточно артиллерии, – это раз; и если их наступление не поддержат изнутри, то есть в самом Данилове, – это два. Сейчас охрана дороги усилена чекистами и чоновцами, на линии действует бронепоезд с отрядом красноармейцев из Шестой армии Северного фронта. Двух орудий Бусыгину мало, чтобы взять Данилов. Значит, он не успокоится, пока не захватит еще один эшелон. Думаю, что после того, как штабс-капитан едва ноги унес из Путятина, он вряд ли решится сунуться к железной дороге напрямую. Обязательно на какую-нибудь хитрость пойдет, а вернее всего использует своих людей здесь, в Данилове. Лагутин говорил мне, у тебя есть кто-то на подозрении.

Большеголовый, стриженный наголо Никитин глянул на Лобова, на карту на столе и заговорил сиплым, басовитым голосом:

– Когда вы арестовали в штабе военного округа предателей-военспецов, мы тут тоже раскрыли организацию бывших офицеров. Я еще тогда понял, что офицеры как-то с бандитами связаны. А недавно мы получили одно интересное послание, – Никитин выдвинул ящик стола и протянул Лобову плотно исписанный листок бумаги.

Письмо было написано неуверенной рукой, с многочисленными ошибками, и таким стилем, что, читая его, Лобов несколько раз невольно улыбнулся, хотя содержание письма было тревожным и в искренности пишущего Лобов нисколько не сомневался:

«Дорогие товарищи чекисты!

Прочтите эти строки, этот крик нашей наболевшей души. Мы, сочувствующие Советской власти крестьяне Зарайцевской волости, не можем дальше молчать. Нет сил на это, да и не имеем права молчать, что делается у нас.

Председатель нашего волостного исполкома Гордеичев и его секретарь Варнавин – явная контра, к Советской власти никакого отношения не имеют, а установили у нас в волости свою, кулацкую власть, от которой мы очень страдаем. Семьям красноармейцев пособия не выдают, а придет беднота за хлебным пайком, так говорят, что документов мало, чтобы выдать. А семьям дезертиров и кулаков хлеб дают и никаких документов с них не просят.

У попа Василия Троицкого в церкви гробы стоят, а в тех гробах зерно, которое он от продотрядчиков прячет, а бандитам отдает. Поп – ярый монархист, он же буржуазия, но такой тонкий дипломат, что перещеголяет Бисмарка. С председателем волисполкома они гостятся между собой, как родные братья, а поп сошелся с некоей Рыбниковой из буржуазного семейства, которая имеет какие-то связи в Данилове, поп то и дело возит туда подарки, а секретарь волисполкома на все это сквозь пальцы смотрит, потому что тоже контра и в Питере свой магазин имел и говорил намедни, что лучше было бы вместо теперешней власти опять урядников посадить. Вот эта шайка и распускает всевозможные антисоветские слухи, а хлеб из ссыпного пункта раздала бандитам, а также собирала для них у кулаков хлеб, яйца и масло.

Товарищи чекисты! Помогите нам вывести эту контру. Мы можем головой ответить за написанное, все это чистая правда. Мы, пролетарии, деревенская беднота, теперь прозрели, теперь мы знаем, что такое Советская власть, и умрем за нее, да сгибнут попы и буржуи».

Дочитав письмо, Лобов покачал головой:

– Знакомая личность – Василий Троицкий.

– Когда это ты с ним успел познакомиться? – удивился Никитин.

– Вчера вечером, как из Путятина бандитов выбивали. Послал я разведчиков выяснить, где у бандитов пулеметы. Вроде бы все предусмотрел, а только бросились в атаку, вдруг нам в спины пулемет ударил, нескольких ребят положил. Оказалось, с колокольни бьют. Двое наших поднялись туда – у пулемета поп в рясе. Мигом скинули его с колокольни. Потом один боец, из местных, опознал в попе Василия Троицкого,

– Эх, жаль, живым не взяли! – расстроился Никитин.

– С попом все ясно. Ты мне объясни, как Гордеичев и Варнавин в волисполкоме очутились? Куда ты, чекист, смотрел – такие дела под носом творятся? – Лобов ткнул пальцем в письмо.

– Не так-то все просто. В прошлом году Бусыгин инсценировал арест Гордеичева и Варнавина – увел их с собой в лес. Вскоре они вернулись, якобы удалось бежать. А я думаю, они там, в лесу, получили от Бусыгина точные инструкции, как дальше действовать.

– Что же ты их не возьмешь? Через Гордеичева и Варнавина можно на банду выйти.

– Арестовать – дело нехитрое, да я все боялся Троицкого спугнуть, с которым они близкое знакомство водили. Заинтересовало меня, к кому поп так часто в Данилов ездил. Проследил за ним – и глазам своим не поверил.

– Ну, не тяни! Кто это оказался?

Никитин долгим, тяжелым взглядом посмотрел на Лобова:

– Начальник уездной милиции Венкин.

– Та–ак, – Лобов не в силах был скрыть изумления. – А может, они умышленно стараются бросить тень на Венкина?

– Тогда бы Троицкий не стал пробираться к нему на квартиру ночью, переодевшись.

– А Рыбникова? – Лобов опять ткнул пальцем в письмо. – Какую роль играет она?

– Рыбникова – родная сестра начальника нашей железнодорожной станции Ермилова. Мужа ее за участие в прошлогоднем мятеже расстреляли. Вместе с Ермиловым несколько раз ездила в Зарайцево, к Троицкому. Думаю, встречались там с Бусыгиным, договаривались, как действовать совместно. И Венкин, уверен, из той же шайки-лейки.

– Но где доказательства? У тебя же только предположения!

Никитин показал рукой куда-то за окно:

– Если бы твои ребята Троицкого с колокольни не скинули, а арестовали, как положено, тогда бы и доказательства были. Месяц назад бандиты подкараулили нашего военного комиссара и зверски убили. О том, что комиссар поедет той дорогой, кроме меня, один Венкин знал. Нутром чувствую – Венкин связан с бандитами, Троицкий к нему не случайно шастал. И к Ермилову я давно присматриваюсь – на Вахромеевском разъезде эшелон с оружием бандиты наверняка с его помощью остановили. Надо арестовать Ермилова и Венкина, пока не поздно, – Бусыгин обязательно постарается перехватить еще один эшелон с оружием.

В том, что говорил Никитин, была своя логика, но не было у Лобова полной уверенности, что Венкин связан с бандитами. Здесь, в Данилове, мешочники, спекулянты и саботажники его как огня боятся. И вдруг рядом с ним – Троицкий, как писали в своем неграмотном, но искреннем письме крестьяне села Зарайцево, «ярый монархист, он же буржуазия».

Что могло быть общего между этими людьми?

И все-таки они почему-то встречались. И встречались тайком, ночью. Если это не провокация, то что же? Как проверить Венкина, чтобы необоснованным подозрением не обидеть человека, преданного Советской власти? А если он окажется не тем, за кого выдает себя, как использовать его и выйти на Бусыгина?

Задача, которая сначала казалась Лобову невыполнимой, постепенно прояснялась, будущая операция приобретала конкретные очертания.

План был такой. Послать к Венкину человека, который сообщит ему, что Василий Троицкий ранен и просит передать, чтобы Венкин приехал к Гордеичеву, где его ждут. Если начальник уездной милиции не предатель, он сразу арестует мнимого связного. На этом операция прекратится, а чекистам предстоит неприятный разговор с Венкиным. Если же Венкин действительно связан с бандитами, он согласится на встречу. Тогда связной отправляется к Гордеичеву и передает, что начальнику милиции нужно немедленно встретиться с Бусыгиным, чтобы сообщить сведения, касающиеся эшелона с оружием. Явится ли Бусыгин сам или пошлет на встречу с Венкиным кого-нибудь другого – нельзя было загадывать, зная, как осторожен и опытен штабс-капитан, но сообщение об эшелоне не может его не заинтересовать, – так считал Лобов.

Этот план он изложил Никитину. Тот горячо поддержал его, спросил, кто пойдет связным.

– Я и пойду, – решил Лобов.

– Да ты что?! А вдруг Венкин тебя опознает? – отпрянул от стола Никитин, под стеклом керосиновой лампы тревожно качнулся язычок пламени. – Ведь он решения трибунала дожидаться не станет – тебя в расход, а сам в лес, к Бусыгину.

– Мы с ним ни разу не встречались, да и не хотелось бы подвергать опасности кого-то другого. Кроме того, мне надо самому посмотреть, как Венкин встретит связного от попа, – даже если он предатель, он может отказаться от встречи с Бусыгиным. Не исключено, что у них для связи есть какой-то пароль, который мы не знаем. Если же Венкин окажется честным человеком, мне потом будет легче объяснить, чем была вызвана эта проверка. Как видишь, я для этого дела – самая подходящая кандидатура, – улыбнулся Лобов.

Он понимал, что предложенный им план держится на одних предположениях: если Венкин предатель, он явится к Гордеичеву; если Гордеичев связан с бандой, он найдет Бусыгина; если Бусыгин знает Венкина как своего агента, он согласится на встречу. Все было под сомнением, но чекистов неумолимо подгоняло время – банду штабс-капитана Бусыгина надо было уничтожить как можно быстрее, ее действия на железной дороге представляли реальную угрозу связи Северного фронта с Москвой.

Поздно вечером, одетый в шинель с поднятым воротником, Лобов осторожно постучался в дом Венкина. Хозяин – высокий и плечистый – вышел на крыльцо с керосиновой лампой в левой руке, правая – в кармане кителя.

Что ж – у начальника милиции врагов хватало, многие были не прочь рассчитаться с ним. Насторожило другое – то, что Венкин не удивился позднему гостю.

– Кто такой? Зачем явился? – приглушенно спросил он, пытаясь лампой высветить лицо Лобова.

Начальник иногороднего отдела отступил в темноту, сердито сказал, глубже надвинув на глаза поношенную офицерскую фуражку:

– Пригаси лампу, соседи увидят.

Венкин тут же прикрутил фитиль. Это уже было подозрительно – начальник уездной милиции не стал бы бояться соседей, если бы ему нечего было скрывать от них.

– Меня Троицкий прислал, – добавил Лобов и заметил, как лампа в руке Венкина качнулась.

Был момент, когда Лобов решил, что вот сейчас начальник милиции арестует его прямо здесь, на крыльце, что подозрения Никитина беспочвенны. Но произошло другое.

– Почему он сам не пришел? – понизил голос Венкин.

Теперь у Лобова уже не было сомнений, что начальник уездной милиции – предатель. Никитин оказался прав.

– Его вчера ранили, когда красные к Путятину подошли, – ответил он, стараясь ничем не выдать своей ненависти к изменнику.

– Черт! Зачем он туда сунулся?

– Кто знал, что чекисты так быстро доберутся из города.

– Ну, что ему надо?

– Чтобы завтра в девять вечера ты был в Зарайцеве, у Гордеичева. Штабс-капитан Бусыгин будет тебя ждать.

Венкин сосредоточенно задумался,

– Что-то я тебя не видел в отряде, – вдруг с подозрением спросил он, опять пытаясь разглядеть лицо Лобова.

– Я раньше в отряде Пашкова был, теперь Бусыгин меня к себе взял. Ну, что ему передать? – поторопил Лобов Венкина.

– Ладно, завтра приеду. Мне теперь один конец.

– Пиши тогда записку.

– Это еще зачем?

– Бусыгин велел. Боится в ловушку попасть, а твой почерк он знает, Пиши так: «По интересующему вас вопросу буду в Зарайцеве в девять вечера». И подпись. От себя ничего не добавляй, лишнее.

– А если тебя поймают и записка у чекистов окажется? – наклонился к Лобову Венкин.

– Не бойся, уничтожить ее я успею. А живым в руки чекистов мне никак нельзя попадаться – они меня еще с июля прошлого года ищут, – усмехнулся начальник иногороднего отдела.

И Венкин поверил ему, успокоился:

– Заходи в дом, напишу записку.

– Я здесь подожду. Давай быстрее, мне еще топать и топать, – Лобов присел на ступеньку крыльца.

Венкин ушел.

Лобов перевел дух, рукавом шинели вытер взмокший лоб. Только сейчас он почувствовал, каких огромных усилий стоил ему этот короткий разговор. Потому и в дом отказался войти – боялся сорваться, не справиться со своей ролью до конца.

Что толкнуло Венкина к предательству? Почему так беспрекословно он выполняет приказы Бусыгина? На убежденного врага Советской власти Венкин не был похож, тут что-то другое...

Утром следующего дня Лобов появился в Зарайцеве. Посреди села тянулась в белесое небо шатровая церковь с покосившимся крестом. Напротив, через пруд, находился волисполком – большая и неуклюжая изба с узкими окнами без наличников, похожая на амбар.

Лобов поднялся на скрипучее, покосившееся крыльцо волисполкома, навстречу выбежала растрепанная, заплаканная женщина в изношенной кофте с драными локтями.

– Ироды окаянные! – голосила она, размазывая по лицу слезы. – Гришка второй год за Советскую власть воюет, а они меня в кулачки записали! Самовар и последних курей отняли! Хлеба не дают, детишки от голода чахнут. Господи, куда ж мне теперь?..

Лобов посторонился, сочувственно посмотрел вслед женщине и, дернув козырек фуражки, с озабоченным и решительным видом вошел в избу, прохладную и сумрачную.

Председатель волисполкома Гордеичев – клещеногий мужик с рябым, хитрым лицом – был не один, за соседним столом сидел чернявый подвижный парень с наглыми, темными глазами. По описанию Никитина начальник иногороднего отдела догадался, что это Варнавин – секретарь волисполкома.

Поздоровавшись, Лобов положил перед Гордеичевым записку Венкина. Тот несколько раз перечитал ее и спросил, скривив в ухмылке губастый рот:

– Ты ничего не перепутал, товарищ? От кого эта записка? Кому? Тут ведь волисполком, учреждение, а не кабак при дороге.

Лобов через стол перегнулся к нему, со злостью проговорил, уставясь в водянистые глаза Гордеичева:

– Не валяй дурака! Записка Бусыгину от Венкина, неужели непонятно, дубина!

Гордеичев кинул скользкий взгляд на Варнавина.

– А ты кто такой будешь? – поднялся секретарь волисполкома из-за стола, накинул на плечи висевший на спинке стула пиджак.

– Венкин меня знает, а ваше дело маленькое – записку доставить и дурацких вопросов не задавать.

Лобов видел, что ему все еще не верят, и добавил:

- Троицкий ранен, потому пришлось идти мне.

– Как ранен? Когда? – всполошился Гордеичев.

Казалось, известие о ранении Троицкого ничуть не задело Варнавина.

Устало опустившись на стул, Лобов рассказал, как чекистский отряд отбил станцию Путятино, о пулемете на колокольне, как тащил раненого Троицкого к Венкину.

– Вот сволочь! – внимательно выслушав его, воскликнул Гордеичев. – Сколько раз ему говорили – не лезь на рожон, охотники по большевичкам стрелять и без тебя найдутся. Хорошо хоть, чекистам в лапы не угодил, тогда бы и нам крышка.

Варнавин опять промолчал.

– У Венкина срочное сообщение для Бусыгина, так что поторапливайтесь, – поднялся Лобов. – На словах передайте – Венкин требует личной встречи со штабс-капитаном, а не с какой-нибудь мелкой шушерой.

Гордеичев передал записку Варнавину. Тот прочитал ее, все так же недоверчиво посмотрел на Лобова, но ничего не сказал и засунул записку в нагрудный карман пиджака.

– Вы сейчас куда? – уже вежливо, даже с подобострастием спросил Лобова Гордеичев, видимо, приняв за бывшего офицера.

– Я возвращаюсь в Данилов, надо предупредить Венкина, что все в порядке, – небрежно кивнув, начальник иногороднего отдела вышел из волисполкома.

Вроде бы все складывалось удачно, однако не давал покоя подозрительный взгляд Варнавина. Судя по тому, что записка осталась у него, он и пойдет в лес к Бусыгину. Если Варнавин не поверил Лобову, то обязательно сообщит о своих подозрениях штабс-капитану, и встреча не состоится. А может, и сам не вернется. И пока не выяснилось, как отнесется к записке Венкива Бусыгин, этому нельзя помешать.

К вечеру волисполком незаметно окружили чекисты. Как и предполагал начальник иногороднего отдела, в лес ушел Варнавин. Гордеичев только ненадолго сходил к себе домой и опять вернулся в волисполком. В корзине, небрежно прикрытой ситцевой тряпицей, принес бутыль самогонки, каравай хлеба и банки с какой-то закуской.

Видимо, такие встречи в волисполкоме происходили нередко, и Гордеичев ничего не боялся, чувствовал себя в селе полновластным хозяином.

Выходило, что Лобову поверили, иначе бы председатель волисполкома не готовился к встрече гостей.

Венкин явился в село в точно назначенный час, однако Варнавин вернулся из леса один –Бусыгин на встречу не решился, может, что-то заподозрил.

Начальнику иногороднего отдела ничего не оставалось, как немедленно, пока предатели не поняли, что попали в ловушку, арестовать их. Сделали это вовремя – троица уже готовилась к бегству из села: когда чекисты ворвались в волисполком, на полу горела кипа каких-то бумаг, подожженных Гордеичевым, а Венкин и Варнавин стоя торопливо уничтожали содержимое корзины.

Допрос арестованных почти ничего не дал Лобову, чтобы выйти на банду Бусыгина, – Варнавин молчал, а Гордеичев и Венкин знали мало. Выяснилось только, как начальник уездной милиции стал предателем, – в один из приездов в Зарайцево он был схвачен бандитами, и из страха за свою жизнь согласился работать на них. Ему же Бусыгин поручил расправиться с военным комиссаром Данилова, которого штабс-капитан безуспешно пытался склонить к измене...

Отвернувшись друг от друга, они стояли на старой вырубке, возле березовой разваленной поленницы. В стороне, у грузовика, – чекисты с винтовками наперевес.

Небо наливалось утренним светом, вяло мигали звезды, пискнула в кустах какая-то птица.

– «На основании военного положения, введенного на территории Даниловского уезда, приговаривается к расстрелу как сообщник бело-зеленых бандитов и предатель Гордеичев Иван Пименович, сорок пять лет...» – зачитал Никитин текст приговора.

Птица опять пискнула жалобно и просительно. Гордеичев вздохнул и не тронулся с места.

– Иди, иди! – прикладом винтовки подтолкнул его чекист в долгополой шинели.

Гордеичев широко перекрестился и неуверенно подошел к поленнице. По команде Никитина винтовки ударили одновременно, словно расколов утро. Звук залпа вспугнул птицу в кустах, она с шумом вспорхнула над вырубкой.

– Варнавин! – назвал следующего председатель уездной чека. – Семен Николаевич. Тридцать два года... Выходи!

В пиджаке, наброшенном на плечи, Зарнавин небрежно подошел к поленнице, равнодушно посмотрел на мертвого Гордеичева, потом на небо над головой. И так застыл, пока винтовочный залп не уложил его рядом с Гордеичевым.

– Венкин Георгий Михайлович. Сорок лет... Выходи!

У грузовика началась возня, потом раздался хрип и вой, полный животного ужаса. Кто-то из чекистов закричал вслед убегающему по вырубке Венкину:

– Стой!

Петляя как заяц, Венкин бежал к черным кустам. Из-за грузовика появился Лобов с револьвером в руке. Хлестко стеганул выстрел, и Венкин рухнул на землю.

Спустя некоторое время послышался еще один выстрел, глухой и протяжный – это вернулось эхо.

– Паршивец! – сказал Лобов с презрением, засовывая револьвер в кобуру. – По-человечески даже умереть не мог...

Позднее были арестованы Рыбникова и ее брат – начальник железнодорожной станции Ермилов. От него чекисты узнали, что бандиты действительно планировали захватить в Данилове эшелон с артиллерией. На этот раз план Бусыгина сорвался, но было ясно, что штабс-капитан от задуманного не отступится.

И последующие события, уже в губернском городе, подтвердили это.

ПЛАН

Получив от Лагутина задание найти человека, который доставил динамит на «Фултон», и выяснить, все ли воспитатели отправились в рейс, Сергей Охапкин решил начать с воспитателей – он был уверен, что выполнить эту часть задания не составит труда.

Посещение губоно обнадежило его – здесь ему сразу сообщили, что шестого июня из назначенных в рейс воспитателей по каким-то причинам не явились двое – Грамзин и Федоров.

С Грамзиным дело объяснилось просто – в ночь перед отплытием он с приступом аппендицита угодил в больницу. Убедившись в достоверности этих сведений, Охапкин отправился на квартиру Федорова, надеясь, что и с ним вопрос решится легко.

Федоров жил недалеко от центра, на Борисоглебской улице, в полуподвальной квартире. Вход в нее вел со двора, застроенного сараями, поэтому даже с точным адресом в руках, полученным в губоно, Сергей не сразу нашел нужную квартиру.

Дверь открыла пожилая седая женщина, на вопрос о Федорове обстоятельно рассказала Охапкину, что квартиранта дома нет и долго не будет – отправился на пароходе с детьми в хлебные губернии.

Сергей был вынужден показать удостоверение сотрудника губчека. Близоруко прищурясь, женщина посмотрела на него с тревогой.

– С Виктором Ивановичем что-то случилось?

– В назначенное время он не явился на «Фултон».

– Господи! Где же он?

– Скажите, шестого июня в каком часу он ушел из дому?

– Почему шестого? Он ушел пятого вечером. Мы с ним еще чаю попили на прощание. Больше Виктора Ивановича я не видела.

– «Фултон» отправился в рейс шестого июня. Почему Федоров ушел пятого?

– Он сказал, на пароходе перестраивают каюты и надо помочь, – все больше беспокоилась женщина.

В губоно Сергей уже узнал, что Федоров вместе с другими воспитателями принимал участие в переоборудовании парохода, но в ночь на шестое июня никакие работы там не велись, перед отплытием всех отпустили по домам.

– Он не сказал, кто именно просил его помочь?

– Нет, не говорил, я бы запомнила.

– Есть у него в городе друзья, к которым он мог бы зайти и по какой-то причине остаться там?

– Виктор Иванович – человек очень замкнутый, приятелей у него и раньше было немного, а после мятежа и вовсе не осталось – кто уехал из города, кто погиб.

– Ну, просто знакомые.

Женщина задумалась.

– Подождите-ка... Перед самым уходом он обмолвился, что вроде бы встретил на пароходе одного знакомого. Я поинтересовалась – кого же, но Виктор Иванович сказал, что полной уверенности у него нет, так что и говорить об этом не стоит.

– Во время мятежа Федоров был в городе?

– А как же! Натерпелись мы с ним страху: офицеры большевиков ищут, кругом пожары, обстрел, лавки закрыты. А потом и воды не стало, какие-то грязные баки по городу возили и выдавали по ведру. Офицеры под конец совсем озверели – пьяные ходили по квартирам, отнимали деньги, ценности, документы. Сначала нас бог миловал – видите, в каком подвале живем, не сразу найдешь. Но дня за три до освобождения города офицеры и к нам заявились. Виктору Ивановичу промолчать бы, а он их стыдить стал, что они звание русского офицера позорят. А чего с ними разговаривать, когда они больше, чем от вина, от крови пьяные. Как звери набросились на него, избили и с собой увели. Я уж думала, больше не свижусь с ним. Может, и расстреляли бы, окаянные, да не успели – в город красные вошли и спасли Виктора Ивановича. Когда вернулся, я его едва признала, живого места не было, все лицо в синяках, от слабости едва на ногах держался. Рассказывал, что сидел в подвале банка на Варваринской – там его какой-то белый офицер каждый день избивал. Пока сознание не потеряешь – не успокоится, вот какой изувер попался... Что же с Виктором Ивановичем сталось? Где он? Жив ли?..

Охапкин постарался успокоить взволнованную женщину, но про себя решил, что с Федоровым что-то случилось, иначе бы объявился. Взял у хозяйки его фотографию, в тот же день поднял сводки происшествий.

Бандитизм в городе не прекращался, сводки были пространными, однако среди убитых в ночь на шестое июня, по сведениям угрозыска и губчека, Федорова не было.

А на другой день возле Коровников к берегу прибило труп, квартирная хозяйка опознала в нем Федорова. Врач сделал заключение, что тело находилось в воде около трех суток, погиб Федоров в результате сильного удара в затылок.

Обо всем этом Охапкин доложил Лагутину, сказал, что вряд ли Федоров причастен к появлению на «Фултоне» динамита.

Председатель губчека согласился с ним:

– Вероятно, на пароходе оказался человек, с которым Федоров встречался во время мятежа. Может, тот самый офицер, который его избивал а подвале Государственного банка. Убили его, видимо, уже на «Фултоне». Но как им удалось заманить Федорова? – размышлял Лагутин. – Как ни ряди, а выяснить это можно только там, на пароходе.

Они помолчали.

– Ищи подводу, на которой вывезли динамит со склада. О Федорове сообщим Тихону позднее, может, что прояснится, – неуверенно сказал Лагутин.

Однако все усилия Охапкина разыскать подводу оказались безуспешными. Пропал, как в воду канул, и человек, предъявивший документы на имя Злотникова, по которым был получен динамит.

И тут, когда следствие вроде бы зашло в тупик, поздно вечером в губчека явился лавочник Мендель – отвислые щеки студенисто подергивались, нижняя челюсть безвольно отвисла, голос дрожал и прерывался от стреха:

– Товарищ Лагутин! Чтобы выполнить свой долг перед Советской властью, я рискую жизнью! – боязливо оглядываясь на плотно закрытую дверь, заявил лавочник. – Вы должны это учесть. Я требую, чтобы о моем сотрудничестве с вами вы немедленно сообщали товарищу Дзержинскому.

– Это еще зачем? – спросил Лагутин.

Вытянувшись к нему через стол, Мендель возбуженно прошептал, обдав Лагутина крепким чесночным запахом:

– Если вы сообщите в Москву, я буду спокоен за судьбу своих детей. Пусть хоть они будут вознаграждены за перенесенные мною муки.

Лагутин пристально, с некоторым удивлением посмотрел на лавочника:

– Я так понимаю, что теперь в прочности Советской власти вы не сомневаетесь, если настаиваете, чтобы мы сообщили о вас Дзержинскому?

– Вот именно – не сомневаюсь, – угодливо кивнул Мендель.

– Любопытно, как вы пришли к такому выводу?

Мендель покрутил лобастой, вдавленной в плечи головой:

– Все очень просто, товарищ Лагутин, – моя профессия научила меня заглядывать вперед. Ваша победа неизбежна, а значит, скоро у меня не будет ни товаров, ни лавочки, ни вообще...

– Печально, не так ли? – вроде сочувственно спросил Лагутин, в прищуре глаз пряча усмешку.

– Куда уж хуже, – механически поддакнул Мендель и сразу спохватился: – Вы меня неправильно поняли, товарищ председатель губчека. Лавочку, конечно, жаль, но Советскую власть я всей душой принимаю, – для выразительности Мендель приложил к груди пухлую руку.

– Ближе к делу, – сухо сказал Лагутин.

Больше Мендель не стал изливать душу – понял: занятие это опасное, можно и впросак попасть. Еще раз пугливо оглянулся на дверь и достал из кармана светлого чесучового пиджака листок бумаги, протянул Лагутину.

– Сегодня получил вот это – и сразу к вам. Из стороннего наблюдателя происходящих событий я стал активным противником врагов Советской власти.

Уже не слушая Менделя, председатель губчека пробежал глазами текст записки:

«Передайте в Москву, что, по нашим сведениям, «Фултон» проследовал мимо Костромы без остановки. Черный вне подозрений и успешно приступил к выполнению порученного задания. Полковник Иванцов находится в нашем отряде. Связь с отрядами графа Мейера и князя Долгорукова налажена, приступаем к совместным действиям. Для выполнения задуманной операции срочно нужны пулеметы, артиллерия. Все это можно получить только с Вашей помощью. Оставаться в городе Вам опасно, Вы нужны здесь. Та« считает и полковник Иванцов. Организуйте захват артиллерийского эшелона и уходите в лес. О деталях операции сообщите через лавку. Благослови Вас Бог. С неизменным уважением – штабс-капитан Бусыгин».

Итак, колчаковский полковник Иванцов, о котором Лагутину сообщили из ВЧК, остался б лесах под городом, а на «Фултоне» отправился человек под кличкой Черный. Чекисты искали агента, проникшего на «Фултон», среди тех, кто появился в городе недавно, а он мог уже давно жить здесь и пользоваться полным доверием, недаром Бусыгин пишет, что Черный вне подозрений. Если так, то раскрыть его нелегко.

«Для выполнения задуманной операции срочно нужны пулеметы, артиллерия», – перечитал Лагутин фразу из письма Бусыгина. Отряд штабс-капитана действует в Даниловском уезде. Через Данилов проходит железная дорога, связывающая Северный фронт с Москвой. Уже неоднократно банда Бусыгина пыталась прервать движение поездов между Москвой и Вологдой: разбирали железнодорожный путь, жгли и подрывали мосты.

Видимо, на этот раз Бусыгин решил взять Данилов, для того и потребовалась ему артиллерия. Но, судя по всему, это только первый этап широко задуманной операции. Колчаковский представитель полковник Иванцов налаживает связь с бандами Мейера и Долгорукова. Не иначе как планируется совместное наступление.

Перехваченная записка давала бесценные сведения о планах заговорщиков.

– Опишите человека, который принес записку, – попросил Лагутин притихшего Менделя.

Лавочник закрыл глаза, несколько секунд помолчал – и почти дословно назвал приметы Злотникова, который получил динамит, оказавшийся потом на «Фултоне»: широкоплечий, коренастый, лет сорока, в новенькой кожаной тужурке нараспашку.

– Такой, знаете, обычный, незапоминающийся, – добавил Мендель.

Лагутин вспомнил, что то же самое сказал о Злотникове начальник артиллерийского склада, и подумал, что отсутствие особых примет – тоже примета. Вероятно, у Менделя был именно Злотников. Спросил лавочника, что говорил связной.

– В лавке никого не было, видимо, он дожидался такой минуты. Назвал пароль, по которому я должен передать записку. – Мендель опять закрыл глаза, прогундосил скороговоркой, словно молитву: – «Меня просили узнать, не интересуетесь ли вы москательными товарами». Ответ: «Покорно благодарю, и своего хватает».

– Наверное, теперь вы должны подать какой-то знак, чтобы пришли за запиской?

– Совершенно верно. Я должен поставить на подоконник горшок с геранью. Но пока я этого не сделал, сразу к вам.

Еще раз внимательно перечитав записку, Лагутин вернул ее лавочнику:

– Ну что ж, можете ставить вашу герань – и ждите связного. Больше от вас ничего не требуется. За вами сегодня не следили?

Мендель сокрушенно признался Лагутину, пальцем постучав по виску:

– Это не выходит у меня из головы. Вроде бы я предпринял все предосторожности: в лавке оставил жену, ушел через черный ход, к вам добрался так, как учил ваш молодой сотрудник, – дворами.

– Вы действовали благоразумно.

– Товарищ Лагутин! Я рискую жизнью! Вы просто обязаны сообщить обо мне в ВЧК! – чуть ли не со слезой в голосе взмолился Мендель.

– В таком случае, я должен сообщить и то, как вы торговали награбленным, – жестко сказал Лагутин.

– Но ведь я же осознал! – жалостливо воскликнул лавочник.

– Можете идти, – заканчивая разговор, поднялся Лагутин. – А насчет Дзержинского, если уж вы так настаиваете, я, пожалуй, выполню вашу просьбу.

– Нет, нет, я не настаиваю! – вскочил Мендель со стула, выпятил вперед руки, словно защищаясь от удара. – Пусть все останется между нами. Товарищ Дзержинский может неправильно истолковать некоторые моменты.

– Я тоже так думаю, – усмехнулся Лагутин.

Записку Бусыгина из лавки Менделя забрали уже на следующий день. За ней явился оборванный беспризорник с плутоватыми глазами и окурком в зубах. Лавочник чуть было не вытолкал его в шею, и только после того, как мальчишка дважды повторил пароль, до Менделя дошло, что это связной.

Чекистам удалось проследить, как на Духовской улице беспризорник ловко опустил записку в карман шинели высокого, представительного военного. Как и догадывался Лагутин, адресатом оказался начальник артиллерийского управления штаба военного округа Ливанов.

Теперь предстояло еще внимательней следить за каждым шагом бывшего полковника.

Получив записку, Ливанов тут же позвонил в Москву, во Всероссийский штаб Красной Армии, некоему Труфилову, ведавшему артиллерийскими поставками. Результат этого разговора не замедлил сказаться – из Москвы пришла телеграмма: отправить в район действия Шестой армии Северного фронта очередной эшелон с артиллерийским вооружением. Сопровождать его предписывалось начальнику артиллерийского управления Ливанову.

В тот же день вечером, как пришла телеграмма, председатель губчека ознакомился с ответным письмом Ливанова:

«Пятнадцатого июня в пять часов утра со станции Всполье выйдет эшелон с оружием для Шестой армии Северного фронта. Я сопровождаю его. Нападение на эшелон вызовет отчаянное сопротивление охраны, парализовать ее действия я не смогу. В случае диверсии на железной дороге из города немедленно будет выслано подкрепление, и мы не сможем завладеть оружием в полной мере, тем более, артиллерийскими орудиями. Поэтому для успешного проведения операции я предлагаю следующий план.

Отряд наших людей численностью пятнадцать–двадцать человек, желательно фронтовиков, ночью пробирается на станцию Всполье и проникает в товарный вагон, который будет стоять в тупике. Перед самым отходом эшелона я сообщаю начальнику охраны о приказе из штаба прицепить этот вагон, якобы с обмундированием, к составу. На ходу поезда нужно ликвидировать охрану и занять ее место у артиллерийских орудий и на вагонных площадках. На разъезде сорок второй километр мы останавливаем эшелон. Здесь должен быть сосредоточен весь ваш отряд, с подводами, чтобы как можно быстрее произвести разгрузку эшелона. Это очень важно. Если эшелон задержится на длительное время, будет поднята тревога. Поэтому после разгрузки эшелона необходимо отправить его дальше и миновать Данилов, откуда будет сообщено, что состав с оружием проследовал благополучно. Таким образом, мы сможем уйти на значительное расстояние при полном сохранении людей и оружия, которого хватит не на одну сотню бойцов, а главное – будем обеспечены артиллерией.

В ночь на пятнадцатое июня жду отряд, одетый в красноармейскую форму, на станции Всполье. Надеюсь, что отрядом будете командовать лично Вы, господин Бусыгин. Ваш фронтовой опыт и мужество обеспечат успех операции».

С планом Ливанова председатель губчека ознакомил начальника секретно-оперативного отдела Варкина и начальника иногороднего отдела. Усталое лицо Лобова оживилось – наконец-то появилась реальная надежда разгромить банду Бусыгина.

– Помните, Михаил Иванович, как мы взяли Сашку Ферта, пытавшегося освободить начальника перхуровской контрразведки Сурепова? Его манера грабить почтовые поезда очень похожа на план Ливанова, – сказал Лобов. – Выпускники Академии Генерального штаба начали брать на вооружение опыт бандитов.

-Нет, Андрей, чувствуется, что план составлен штабистом – все до мелочей предусмотрено. Если бы мы это письмо не перехватили, не видать бы Северному зонту целого эшелона оружия. Судя по всему, бело-зеленые хотят начать наступление, для того и артиллерия потребовалась. Но подвела господина Ливанова штабная привычка воевать на бумаге. Пусть действуют так, как задумали, не будем им мешать.

- А дальше? – спросил Варкин.

– А дальше я вот что предлагаю...

За письмом Ливанова б лавку Менделя опять явился широкоплечий мужчина в новенькой кожаной тужурке. Ему позволили беспрепятственно уйти из города. Теперь оставалось ждать, когда в ловушку, расставленную Ливановым, попадут сами заговорщики.

Снова и снова мысли Лагутина возвращались к «Фултону». Что происходит там? Удастся ли Тихону Вагину разоблачить Черного до того, как тот успеет совершить преступление?

СТРАХ

Все больше беспокоило, настораживало Тихона поведение Веньки Терентьева. Несколько раз пытался вызвать его на откровенность, расспрашивал о семье, о мятеже, но тот всякий раз замыкался, поглядывая на него волчонком.

Наблюдая за мальчишкой, окончательно убедился – Венька никому на «Фултоне» не верит.

Не знал Тихон, что его расспросы только возбуждают в мальчишке страх, а память опять возвращает к событию, которое Венька хотел и не мог забыть...

После мятежа, спасаясь от голода и болезней, жители бежали из города целыми семьями. На углу Даниловской и Срубной улиц, где выдавали пропуска на выезд, с утра толпились огромные очереди. А где толпа, там и слухи, один другого страшнее. То вдруг разнесется весть, будто все дороги пулеметными заслонами перегорожены и из города больше ни одного человека не выпустят, то еще новость – бело-зеленые взяли город в кольцо и вот-вот начнут по нему из пушек палить. Слухам верили и не верили, а паника все росла, будоражила город.

Здесь же, в толпе, отъезжающие спекулировали продовольственными карточками. Венькин отец достал из-за божницы последние десять рублей, с рук купил карточки у мужика-беженца, а потом каялся – выбросил деньги псу под хвост. Проведали в продовольственном комитете о спекуляции карточками и в лавках стали еще и документы требовать, а спекулянтов, если попадались, тут же в трибунал тащили.

Хотел отец переехать с семьей в соседний уездный город, где Венькина тетка жила. Но мать после смерти Андрея так в себя и не пришла, болезнь к кровати намертво ее приковала.

Со страхом ожидал город приближения зимы, не все надеялись до весны дотянуть.

По семьям городских бедняков распределяли реквизированную у буржуев теплую одежду. Веньке досталось пальто с бархатным воротником, да такое солидное, что мальчишку в нем трудно было узнать – привыкли видеть в обносках, которые ему от старшего брата переходили.

С этим пальто у Веньки целая история вышла. Чтобы хоть как-то прокормиться, отец послал его к тетке, которая на картофелетерочном заводе работала. Сидел Венька в переполненном вагоне и всю дорогу мучился. Баба-мешочница сошла на первой станции, а под лавкой горбушка хлеба осталась – видимо, упала, когда баба мешок на плечо закидывала.

Голодный Венька не мог глаз оторвать от горбушки, но под лавку так и не полез – стыдно было унижаться как нищему.

Обратно от тетки Венька возвращался с полным ведром крахмала и бидончиком патоки, с виду на мед похожей. А тут заградительный отряд. Ну, и арестовали Веньку, одетого в буржуйское пальто, вместе с ведром и бидончиком. Только потом, когда Венька расплакался, разглядели, что под солидным пальто у «буржуя» штаны и рубашка все в заплатах.

Из того крахмала Терентьевы целую неделю блины пекли, с патокой кипяток пили.

А вот отцу, который наменял на старую одежду в Ростовском уезде мешок картошки, опять не повезло – тоже нарвался на заградительный отряд и, как ни доказывал, что он не спекулянт, что детям есть нечего, все равно без картошки остался.

А как с пустом возвращаться, когда в доме хоть шаром покати?

В той же деревне, где картошки наменял, отец за пиджак полмешка луку выпросил, Лесными дорогами, чтобы опять на заградительный отряд не нарваться, в город пробрался. Дело было ранней весной, без пиджака отец продрог, долго потом от кашля надрывался.

Как-то у Знаменских ворот Венька протолкался через толпу и увидел на ржавом листе кровельного железа несколько колобушек из ржаной муки. Мальчишка уже и вкус их забыл, ничего, не соображая, схватил колобушку – и в рот. Да чуть зубы не поломал, сморщился от боли – колабушки из глины оказались, какой-то умелец вылепил и положил в центре города, чтобы над голодными людьми поиздеваться.

Венька не первым был, кто к этим колобушкам бросился. Кругом смех, а мальчишка от обиды и голода чуть не заревел.

Надеялись, лето придет – полегче будет. Но голод летом будто еще злее стал – в деревнях у кулаков все есть, а в городе та же барда и картофельные очистки.

Управляющий Цехонский после смерти Андрея их семью как бы под свое покровительство взял: приглашал для матери доктора, доставал талоны на обеды, которыми кормили в бывшем особняке Лопатина на Семеновской улице, – до мятежа здесь штаб Красной Гвардии размещался. Но нужда от семьи все равно не отступала.

О том, что губоно набирает ребят в детскую колонию и отправляет их вниз по Волге, Венька услышал от Цехонского. Сам сходил в губоно на Вознесенской, пробился к какому-то начальнику, рассказал, как их семье трудно живется.

Начальник выслушал его вроде бы с сочувствием; поблескивая стеклышками пенсне, все головой кивал, а потом вдруг заявил, что социальное положение Венькиного отца весьма неопределенное – сторож при банке. А что касается лично Веньки, то его и вовсе нельзя устроить в детскую колонию, поскольку пароход не резиновый и ребят старше двенадцати лет решено не брать. Конечно, можно бы обратиться за помощью к Цехонскому, – за то, что он от перхуровцев государственные деньги спас, большевики его просьбу уважили бы. Но Венька после неприятного разговора в губоно на весь свет обиделся – вот уж никогда не думал, что у его отца социальное положение неопределенное. Куда определенней, если руки в мозолях и дома есть нечего?

Венька решил действовать иначе – вместе с Игнашкой проникнуть на пароход тайком, а отцу сказать, будто их, как сильно нуждающихся, тоже в списки включили. Отец проверять не стал – и без того заботы одолели и нужда допекла. Венька уже самостоятельный, сам в губоно сходил и обо всем договорился, так что не пропадут. И мать порадовалась за мальчишек, что их бесплатно кормить будут.

А Веньке было грустно до слез. Целыми днями не отходил от матери, как чувствовал, что больше они не увидятся.

Перед отъездом колонии в губоно постоянно толкались родители, воспитатели. От них Венька узнавал, как идет подготовка к рейсу, здесь же услышал о прибытии «Фултона».

Теперь мальчишки целыми днями крутились на пристани возле «Фултона», видели, как перестраивали каюты, загружали на пароход топливо и продовольствие. Знали в лицо начальника колонии Сачкова, завхоза Шлыкова, агента губпленбежа Вагина.

Об отплытии «Фултона» шестого июня Венька услышал от вахтенного матроса, с которым успел познакомиться. Из дома ребята ушли пятого июня вечером – якобы помочь воспитателям в уборке кают. Напоследок Венька уговорил отца не провожать их утром – не маленькие, да и у него работы много. Отец спорить не стал, и правда: долгие проводы – лишние слезы.

Уже в сумерках ребята пробрались на пристань, залегли в канаве напротив «Фултона». На вахте у трапа стоял тот самый матрос – Венькин знакомый. Мальчишка обрадовался – матрос был шебутной, нетерпеливый, наверняка хоть ненадолго отойдет от трапа, не устоит на месте.

Так и случилось. Только матрос ушел с палубы, мальчишки – бегом на «Фултон». Люк в кормовой трюм Венька еще раньше заметил. Там и спрятались, в темноте пробравшись в самый угол, где лежали сложенные в бухты пеньковые канаты.

Свернувшись калачиком, Игнашка скоро заснул, а Веньке не спалось. Вспомнил, что, пока прятались в канаве, Игнашка выпил всю воду из бутылки, которую они из дома прихватили. Решил наполнить ее заново – неизвестно, сколько времени им придется просидеть а трюме.

Но лучше бы в ту ночь не выбираться Веньке из трюма, не видеть то, что случилось на палубе...

Поднявшись по отвесному трапу, Веныка тихонько приоткрыл тяжелую крышку металлического люка, прислушался. Было тихо, только поскрипывали на кнехтах швартовые концы, удерживающие «Фултон» у пристани, на берегу раскачивался фонарь на столбе, перелаивались собаки. Ничто не насторожило мальчишку. Казалось, все на пароходе спят, даже вахтенный.

Венька осторожно выбрался на палубу, направился к правому шкафуту, где белел бачок с водой. Оставалось сделать несколько шагов, как вдруг услышал мужские голоса, замер на месте. Один голос был вкрадчивый и приглушенный, другой звучал резко, отрывисто.

Венька уже хотел повернуть назад, но второй голос показался ему знакомым. На цыпочках подошел еще ближе, чуть выглянул из-за надстройки. На шкафуте, у самого борта, стоял учитель Федоров, у которого Венька учился до мятежа в трудовой школе на набережной. Перед ним, спиной к мальчишке, вырисовывалась фигура коренастого мужчины в темном костюме.

Последний раз Венька видел Федорова год назад, когда красноармейцы обнаружили в подвале банка несколько оставшихся в живых заключенных. Среди них был и Федоров. Еще тогда Венька хотел поговорить с ним и узнать, кто допрашивал их. Но у Федорова был такой истерзанный, страшный вид, что мальчишка даже подумал: не жилец учитель на этом свете.

Значит, все-таки выжил Федоров. Может, знает он, кто убил брата Андрея?

Ребята в школе любили Федорова – никогда не накричит, самым непонятливым по нескольку раз объяснял одно и то же. Но сейчас в голосе учителя была ненависть, Венька разобрал только последние слова:

– Больше, негодяй, нам с тобой не о чем говорить! В другом месте встретимся...

Федоров круто повернулся, намереваясь уйти. И тут Венька с ужасом увидел, как коренастый взмахнул рукой и обрушил на голову учителя что-то длинное, холодно блеснувшее в жидком свете фонаря.

Учитель без звука грудью упал на бортовое ограждение. Все так же не поворачиваясь к Веньке лицом, убийца перекинул тело Федорова за борт. Раздался глухой всплеск, потом еще один, короткий – это коренастый выбросил в воду обрубок металлической трубы. Не оглядываясь, прошел по шкафуту вперед и скрылся в темноте.

Ни кричать, ни бежать прочь с парохода Венька не мог – ужас словно парализовал его, Минуту он стоял не шелохнувшись, не в силах стронуться с места. Вахтенного по-прежнему не было у трапа, и никто, кроме Веньки, не знал, что случилось на «Фултоне».

В трюм мальчишка спустился, так и не набрав воды. Всю ночь его била нервная дрожь, а перед глазами опять и опять мелькал в темноте обрубок металлической трубы, слышался глухой всплеск сброшенного в воду мертвого тела.

Несколько раз Венька ловил себя на том, что почему-то ему вспоминается человек в парусиновом дождевике. Но не верилось, что убийца Андрея мог оказаться здесь, на «Фултоне». Твердо решил сбежать с парохода, как только рассветает. Возвращаться домой ночью было страшно – так бы и мерещился за каждым углом коренастый.

Но утром на палубе затопали ноги, раздались голоса, запыхтела паровая машина, и мальчишки остались в трюме, пока их не увидел здесь боцман.

О случившемся ночью Венька не рассказал брату – глупый, еще проговорится кому-нибудь, тогда убийца Федорова и с ними разделается.

Венька даже обрадовался, когда их хотели высадить в Костроме, но из-за Игнашки решил остаться, была не была, В конце концов, убийца даже не догадывается, что Венька знает, как погиб Федоров. Если, конечно, держать язык за зубами.

Испугало Веньку, как настойчиво расспрашивал его агент губпленбежа Вагин. На убийцу он вроде бы не похож, но, кто знает, может, это его сообщник? Показался подозрительным и Никитин, так охотно вызвавшийся взять их в свой отряд, Мальчишке то казалось, что убийцы вовсе нет на «Фултоне», то он чудился ему почти в каждом воспитателе и матросе.

КОМАНДА

Несмотря на необычность рейса и царившую кругом разруху, капитан Лаврентьев строго соблюдал правила судоходства: четко сменялись вахты, вовремя раздавались отвальные и приветственные гудки. Пароходы общества «Самолет», которому до революции принадлежал «Фултон», ходили от Рыбинска до Астрахани и даже делали рейсы по неспокойному Каспийскому морю. Все дебаркадеры общества выкрашены в один розовый цвет, по гудкам пароходов жители поволжских городов проверяли часы и безошибочно узнавали, какой пароход подошел к берегу: «Фельдмаршал Суворов», «Двенадцатый год», «Баян», «Курьер», «Царевна Мария». У каждого парохода особый гудок, со своей интонацией – капризной, повелительной, задумчивой.

Гудок «Фултона» соответствовал возрасту парохода – был он по-старчески хриплый и усталый, звучал печально, словно пароход прощался с городами, где после этого рейса ему уже не бывать.

Раздался первый отвальный гудок – один длинный и один короткий. До отхода осталось полчаса. Через пятнадцать минут – один длинный и два коротких. Наконец – один длинный и три коротких, капитан Лаврентьев скомандовал с ходового мостика:

– Отдать носовые!

– Есть отдать носовые! – донеслось снизу.

«Фултон» качнулся и, подхваченный течением, начал отваливать от дебаркадера.

Капитан опять поднес к губам медный, до блеска начищенный рупор:

– Отдать кормовые!

– Есть отдать кормовые! – откликнулись ему.

Матросы выбрали бухнувший в воду кормовой швартовый – последнюю связь с берегом.

– Вперед до полного! – приказал Лаврентьев в машинное отделение, закрыл переговорную трубу деревянной пробкой.

Сделав оборот, «Фултон» вышел на стрежень Волги. Позади осталась Кинешма.

Ветра нет, и дым из трубы почти вертикально врезается в синее небо. В брызгах из-под гребных колес засияли радуги, в надраенных медяшках заиграли солнечные лучи.

Желая сделать Лаврентьеву приятное, Тихон сказал капитану:

– Даже не верится, что это последний рейс «Фултона», – везде чистота, порядок.

Лаврентьев не поддался похвале, проворчал:

– Да-а, после революции по всей стране такой развал, что даже страшно становится, куда Россия идет. А мы службу по старинке несем, как положено. Правда, и у нас не обошлось без глупостей. Как-то матросы на сходе постановили: чтобы облегчить работу, закрасить все медяшки краской. Старпомом у меня был тогда Павел Павлович Шалаев. Дворянин, из бывших офицеров, но команда к нему с уважением относилась – свое дело знал и дворянством не кичился, а вроде как, наоборот, тяготился им. Пытались мы с Шалаевым переубедить матросов – куда там, так и закрасили. Весь пароход потускнел. Раньше поручни и переговорные трубы на солнце горели, а тут стало тошно смотреть. И не только нам с Шалаевым – самим матросам тошно. Короче говоря, снова собрали сход и отменили дурацкое постановление, целую неделю битым кирпичом все медяшки заново драили, пока они опять не засияли.

– Значит, старпом Козырнов у вас недавно? – заинтересовался Тихон.

– Взял его в Нижнем, когда за ребятами отправились. Мне его в пароходстве порекомендовали, до этого он в Добровольческом флоте служил. Мужик толковый, не обижаюсь.

– А где же Шалаев?

– В прошлом году погиб, когда у вас в городе мятеж начался. Хороший был человек, порядочный.

– «Фултон» был у нас во время мятежа? – удивился Тихон. – Впервые слышу, расскажите.

– А чего рассказывать? – неожиданно разозлился капитан. – Человек погиб, а мы успели смотаться, потому и уцелели. Вот и весь сказ...

Не желая продолжать разговор, Лаврентьев ушел в ходовую рубку, будто испугался новых вопросов чекиста.

Тихон недоуменно посмотрел ему вслед и впервые подумал, что Черный вполне мог оказаться членом команды. Хоть и мала вероятность, но и ее нельзя отбрасывать, слишком дорогой ценой пришлось бы заплатить за ошибку.

Выходит, старпом Козырное появился на «Фултоне» сразу же, как только стало известно, какой рейс предстоит пароходу. Странно вел себя и сам Лаврентьев – почему-то не пожелал рассказать, как погиб Шалаев. В чем дело? Тихон решил приглядеться к Козырнову, выяснить, при каких обстоятельствах погиб бывший старпом.

По вечерам на кормовой палубе собирались свободные от вахты матросы, воспитатели, колонисты из тех, кто постарше и полюбопытней. С интересом слушали бесконечные речные истории, в которых правда сочеталась с вымыслом, веселое с грустным и трагическим. Неистощимы были на такие разговоры кочегар Тюрин и боцман Максимыч.

Тихон вырос на Волге, но так получилось, что знал о жизни речников мало. Беседы на юте восполняли этот пробел – старым речникам было что вспомнить.

Низкорослый, с длинными мускулистыми руками и черный, будто головешка, Тюрин чаще рассказывал, как тяжко служилось до революции матросам и кочегарам. Боцман Максимыч больше любил вспоминать, как в старое время «дурили» на Волге богатые пароходчики и купцы. Рассказывали Тюрин и Максимыч о многом, но о гибели Шалаева речь как-то не заходила, а спросить прямо Тихон не решался – мало ли почему не хотел говорить об этом капитан. Но в один из вечеров имя Шалаева наконец было произнесено.

Разговор начал боцман Максимыч, и опять о том же:

– Кто деньги и власть имел, тот и дурил, как хотелось. Водяной барин, к примеру, сядет, – так мы чиновников судовой инспекции называли, – загуляет с купцами, прикажет остановиться, где ему вздумается, и на целый день закатывает на берегу попойку, а пассажиры ждут. Бывало, какой-нибудь нетерпеливый пассажир возмущаться начнет – высадят на берег и добирайся дальше, как хочешь. Слышал, одного такого и вовсе на острове высадили, целых два дня там голосил, пока его бакенщики не сняли. Помню, к нам в Казани сел наш управляющий – барон Бухгольц, а с ним фабриканты Дунаев и Вахромеев. Все трое навеселе, вызвали нашего капитана и приказывают доставить их в Нижний ровно за двадцать три часа. Лаврентьев им про расписание, а барон уперся как бык; двадцать три часа – и ни минуты больше. Тогда Лаврентьев заявил: «Выполню ваш приказ, если возьмете на себя всю ответственность». Барон от возмущения, что ему условия ставят, глаза выпучил, рычит: «Все жалобы направляйте в мою канцелярию, я займусь ими лично!» Делать нечего, с господами спорить – все равно, что против ветра плевать. Капитан приказал отчаливать. А тут еще, как на грех, сразу за нами от пристани отвалил пароход «Велизарий» из пароходства «Кавказ и Меркурии», с которым мы конкурировали. Ну, и началась гонка – до сих пор вспомнить страшно. Кочегары из сил выбиваются, а барон вошел в азарт, знай кричит капитану: «Наддай! Еще наддай!» Возле Шеланговского переката навстречу попалось несколько плотов, оттуда запросили уменьшить ход. Лаврентьев взялся было за ручки машинного телеграфа, но Бухгольц заорал на него благим матом – и капитану пришлось отступить, обороты не сбавил, но отклонился от плотов к берегу. А «Велизарий» по прямой пошел, начал нас догонять, так барон нашего капитана едва с мостика не прогнал. Смотрим, плоты, как щепки, от берега к берегу швыряет, трое плотовщиков уже в воде барахтаются, а барону хоть бы что, лишь бы «Велизарий» не обогнал. Тут пассажиры начали биться об заклад, кто кого перегонит. Я сам не удержался, поставил красненькую на «Велизария» – уж больно крепко он наседал, из трубы вместе с дымом искры и пламя вылетали, значит, с добавителем пошел. Ну, и мы прибавочку сделали, машину до двухсот оборотов довели. Корпус дрожит, как в лихорадке, того гляди, на куски развалится, неба от дыма не видать, на перекатах рулевые вдвоем со штурвалом едва справляются. В запасе всего десяток оборотов остался, на самом пределе идем, а «Велмзарий» все ближе, уже видно, как капитан на мостике то и дело к переговорной трубе наклоняется, в машинное отделение команды отдает, Вдруг слышим страшный взрыв – на «Велизарии» котлы взорвались! Ходовой мостик взлетел на воздух вместе с капитаном, над пароходом пламя столбом, во все стороны обломки полетели, пассажиры в воду прыгают. Лаврентьев скомандовал застопорить ход, но Бухгольц оттолкнул его от телеграфа и приказал в машинное отделение держать «полный». Сошел с ходового мостика, когда горящий «Велизарий» из глаз скрылся. Зато до Нижнего дошли ровно за двадцать три часа, тютелька в тютельку. Так моя десятка, которую я на «Велизария» поставил, и аукнулась. А Вахромеев глазом не моргнул, тут же на палубе выложил Дунаеву проигранную тыщу. Что ему тыща, когда миллионами ворочал. Рисковый мужик. Пока от Астрахани плыли, чего только не выкомаривал. В Нижнем целиком цыганский хор откупил...

Боцман восхищенно рассказывал, как гулял Вархомеев, а Тихону вспомнились листовки «К гражданам России», напечатанные этим «рисковым мужиком» и во время мятежа расклеенные по всему городу:

«Православные! Бейте комиссаров, уничтожайте совдепы! Долой Советскую власть! Сколько бы ни стоило это – заплачу за все! Отдам все свои средства, лишь бы искоренить большевиков!»

– А помнишь, Максимыч, как племянник Бухгольцз пытался «Фултон» захватить? – продолжал разговор кочегар Тюрин.

– Такое вспоминать – только душу бередить, – сразу нахмурился боцман.

Но остальных эта история заинтересовала,

– В прошлом году зима застала нас в Куксовском затоне, – начал Тюрин. – Кое-как до весны дотянули – вдруг рядом банда объявилась и все возле затона кружит. На берегу из бревен и бочек мы тогда завал соорудили, охрану выставили. Хотели бандиты «Фултон» с налета взять, но мы были настороже. Тогда под видом нищего они конторщика Кишкина подослали, который до революции в нашем пароходстве работал. Кто-то его опознал; когда обыскали, за подкладкой зипуна нашли письмо: так, мол, и так, за тобой – долг, расписки у меня, делай, как тебе прикажут, иначе несдобровать. Оказалось, письмо писал Зарычев – племянник Бухгольца. А вот кому письмо – Кишкин не сказал. Ночью ему удалось бежать, – может, кто помог. Утром банда опять нагрянула, но из уезда подоспел отряд красноармейцев, и Зарычев убрался восвояси. А вскоре и навигация началась, с первой подвижкой льда мы ушли в Нижний.

– Узнали, кому писал Зарычев? Какими расписками пугал? – спросил завхоз Шлыков.

– До сих пор неизвестно, темная история,– махнул рукой Тюрин. – Тут другое выяснилось – Зарычев служил вместе с нашим старпомом Шалаевым, в июле прошлого года на «Фултоне» к вам в город добирался. Может, старпому и писал, не зная, что тот погиб.

– А как погиб Шалаез? – поспешно задел вопрос Тихон.

Ответить кочегар не успел – боцман бросил на него сердитый, предостерегающий взгляд и сказал, поднявшись:

– Чего о покойниках говорить? А вообще-то Шалаев был мужик что надо, свойский. И погиб, чтобы «Фултон» спасти. Так что ты, Тюрин, лишнее не болтай. Ну, пора на боковую, поздно уже.

Так Тихон и не узнал в этот вечер, как погиб Шалаев. Было ясно, что боцман тоже не хочет вспоминать об этом, и Тюрина заставил замолчать.

Тогда Тихон решил поговорить с кочегаром наедине, но словоохотливый Тюрин на этот раз повел себя сдержанно:

– Я ничего не видел, в кочегарке был. Спроси штурвального Васютина – все у него на глазах случилось.

Тихон обратился к Васютину – длинному рыжеватому парню с облупившимся от загара носом.

– А чего рассказывать? – хмыкнул тот. – Стрельнули с берега – он и упал. Глупая смерть. Одно хорошо – долго не мучился, только несколько слов и успел сказать капитану.

– Они были друзьями?

– Ха, друзьями! – осклабился Васютин, – Да капитан Шалаева терпеть не мог.

– За что? – удивился Тихон, вспомнив, как тепло отзывался о бывшем старпоме Лаврентьев. Если верить Васютину, то капитан обманывал Тихона.

– А ты об этом у Лаврентьева сам спроси, – ехидно посоветовал Васютин. – Заодно поинтересуйся, что ему Шалаев перед смертью сказал. Жаль, я не расслышал.

– А как относился к Шалаеву боцман?

– Ну, наш Максимыч со всеми умеет ладить...

Так ничего и не выяснил Тихон.

Иногда по вечерам на юте появлялся старпом Козырнов. Коренастый, с тусклым, сонным лицом, он мало походил на других речников, больше на служащего из конторы. Однако Тихон заметил, что команда «Фултона» слушается его беспрекословно, хотя Козырнов никогда не повышал голоса, ко всем относился подчеркнуто вежливо. Разговоры при нем обрывали, видимо, его побаивались, но вот почему – этого Тихон не мог объяснить.

Когда миновали Городец, Сачков получил от Черного вторую записку:

«Под любым предлогом устройте длительную остановку в Нижнем – на день, на два. Кто такой Вагин – по-прежнему не ясно. Постарайтесь, чтобы в Нижнем он задержался на «Фултоне»».

Пока чекист читал и перечитывал записку, Сачков равнодушно смотрел в открытый иллюминатор.

– Что будем делать на этот раз? – первым нарушил молчание учитель. – Черный не поверил, что вы агент губпленбежа. Собственно, на это нельзя было и рассчитывать – я не единственный на «Фултоне», кто знает вас как чекиста.

Тихон опять уловил в голосе Сачкова иронию.

– Ничего не будем делать. Пусть все идет своим ходом, – сказал он, не глядя на Сачкова, чтобы не видеть на его лице снисходительной усмешки.

Оставаясь в тени, Черный по-прежнему был хозяином положения. Это выводило Тихона из себя. Перед отплытием «Фултона» Лагутин обещал сделать все возможное, чтобы помочь Тихону разоблачить колчаковского агента. Но до сих пор никаких сведений из губчека нет. Что происходит в городе? Арестован ли полковник Ливанов, который наверняка знает, кто такой Черный?..

ЛИВАНОВ

Бывший выпускник Академии Генерального штаба полковник Ливанов, с осени восемнадцатого года – начальник артиллерийского управления штаба военного округа, считал себя везучим человеком. Уже не раз после революции казалось ему, что пришел смертный час, но буквально в последнее мгновение, на самом краю пропасти, судьба спасала его.

Полковником Ливанов стал рано, в тридцать два года, и в этом большую услугу ему оказала война с Германией. Для многих она обернулась смертью, ранениями, потерей близких и крушением честолюбивых планов. Ливанову она дала все: высокое звание, почетное положение в свете и даже богатую жену – вдову убитого на полях Галиции генерала.

И все это Ливанов получил, ни разу не побывав на фронте, – всю войну он просидел в уютном кабинете Генерального штаба, за письменным столом, заваленным оперативными картами. А тут революция, превратившая его полковничьи погоны, которыми он так гордился, в никчемные и даже опасные безделушки, – при виде сытых, холеных золотопогонников у солдат-фронтовиков руки так и тянулись к винтовке.

Кто знает, как бы сложилась судьба Ливанова дальше, если бы во время Октябрьской революции он оказался не в Москве, а где-нибудь на юге, откуда на молодую Советскую республику двинулись отряды офицеров-добровольцев. Многие из них, даже полковники, шли на окопы и цепи красных в качестве рядовых и гибли тысячами.

Возможно, такая судьба ожидала и Ливанова, но новой власти потребовались военспецы, и он опять оказался на тыловой работе – в Кусковском военном училище под Москвой.

Бывшие офицеры, не смирившиеся с потерей почета и достатка, бежали к Краснову, Деникину и Колчаку, а Ливанов, наслушавшись немало историй, как красные расстреливали таких беглецов прямо возле вагонов, остался. Остался и терпеливо ждал своего часа.

И этот час настал, когда полковник Перхуров, с которым они когда-то учились е Академии, предложил ему возглавить артиллерийский отдел штаба «Союза защиты родины и свободы».

Дело было поставлено солидно: деньги – из английских и французских банков, руководитель организации – бывший социалист и член Временного правительства Савинков, начальник штаба – непоколебимый монархист Перхуров, основной состав – офицерский, железная дисциплина и строжайшая конспирация.

Ливанов согласился с предложением Перхурова, не колеблясь, однако и здесь природная осторожность не изменила ему. Когда день и место выступления были определены, он не помчался сломя голову, а, используя старые связи, добился, чтобы его официально командировали в этот губернский город. Оказавшись здесь, действовал под вымышленной фамилией Зыкова.

Поездом, в котором под видом беженцев собралось несколько десятков офицеров-артиллеристов, Ливанов выехал в уездный город, где после расформирования Двенадцатой армии хранилось огромное количество артиллерийских орудий и снарядов. Отряду Ливанова предстояло овладеть всей этой артиллерией, но красные разгадали их хитрость, и эшелон с «беженцами» встретили на станции чекисты и красноармейцы.

До сих пор помнил полковник язвительный голос, четко услышанный им в щелястом вагоне-товарняке:

– Господа офицеры! Выходи по одному. Оружие бросай на землю. В случае неповиновения превратим вагон в решето...

На всю жизнь запомнил Ливанов, какими глазами со всех сторон уставились на него – руководителя отряда – оказавшиеся в западне офицеры, еще минуту назад предвкушавшие, как взятая ими артиллерия начнет колошматить большевиков,

С одним из офицеров, контуженным на германской, началась истерика – он бросился на грязный пол вагона и бился головой до тех пор, пока не потерял сознание.

Так получилось, что именно он, Ливанов, был виноват в случившемся. Может, кто-то из вспыльчивых офицеров прямо здесь же, в вагоне, устроил бы полковнику самосуд. Другой человек на месте Ливанова, может, сам бы пустил себе пулю в лоб.

Полковник поступил иначе – он первым выкинул свой револьвер и выпрыгнул из вагона. Однако, увидев, с какой жестокой решимостью смотрят на него красные, пожалел, что не застрелился сам: он понял – эти не помилуют.

И тут страх за собственную жизнь помог штабному полковнику сделать то, что не удалось бы и фронтовику, более решительному и находчивому. Растолкав красноармейцев, которых обманул растерянный вид Ливанова, он бросился наперерез проходящему мимо поезду, пробежал перед самым паровозом, обдавшим его горячим, спрессованным воздухом, и каким-то чудом вскочил на подножку вагона.

Слышал, как под вагоном звенькали и со свистом отскакивали в сторону пули, предназначенные для него, и не мог удержать слез радости, грязными руками размазывая их по лицу.

Было ясно, что если мятеж не удался в уездном городе, то ничего путного не выйдет и в губернском центре – план заговора предусматривал одновременный захват этих городов.

Ливанов прекрасно понимал это, но представление об офицерской чести еще не выветрилось из его души – с большим трудом он пробирается в осажденный губернский центр, является к другу и однокашнику Перхурову.

Тот был немало удивлен и растроган верностью Ливанова их общему делу – сам Перхуров в это время уже начинал подумывать о бегстве из обреченного города.

В благодарность за проявленное мужество руководитель мятежа назначает полковника-артиллериста на более безопасную должность – комендантом переправы через Волгу. Неподалеку, растянутая на тросах, стояла баржа смерти, с которой доносились крики и стоны голодных, израненных заключенных. По ночам это действовало на нервы, и тогда полковник Ливанов сам подходил к укрепленному на дебаркадере пулемету и делал в сторону баржи несколько очередей. Иногда крики стихали, порой долетали новые стоны.

Вскоре Заволжье оказалось у красных, и комендант переправы Зыков – под этой фамилией знали полковника в городе – оказался не у дел.

Казалось бы, самое время – взять винтовку в руки и отправиться на передовую, наконец-то услышать, как свистят пули над собственной головой. Но судьба и на этот раз милует Ливанова. С награбленными миллионами в саквояже Перхуров бежит из города, якобы с целью собрать подкрепление. В последний момент, уже перед самым отплытием парохода, он вспоминает однокашника и поручает начальнику контрразведки Сурепову каким-то образом спасти его.

Конечно, можно бы взять Ливанова с собой, но Перхуров боялся, что тот неправильно истолкует его бегство и потребует возвращения в окруженный красными город.

На этот счет Перхуров глубоко ошибался – теперь Ливанов думал об одном, как вырваться из этого ада, и проклинал себя, что так неразумно сунулся в него.

Выполняя приказ Перхурова, начальник контрразведки Сурепов предложил Ливанову арестовать его, будто бы за несогласие сотрудничать с мятежниками.

Конечно, лучше бы бежать из города вместе с Перхуровым, но что делать, если не взяли? Нельзя упускать и этот шанс, иначе будет поздно. Кроме того, осторожный Ливанов понимал, что проскочить под мостом через Волгу, занятым красными, – явный риск.

Самые опасные дни, когда город сотрясали артиллерийские взрывы и целые кварталы пожирал огонь, Ливанов просидел в глубоком подвале здания на Семеновской улице, где раньше размещался штаб Красной Гвардии.

Вместе с Ливановым сидели настоящие заключенные, ослабевшие от голода и издевательств. Им полковник демонстрировал стойкое мужество и ненависть к перхуровцам.

С этой непростой ролью он справился отлично: ухаживал за больными и ранеными, проклинал мятежников, поддерживал ослабевших духом. А главное – старался войти а доверие к тем заключенным, кто после освобождения города мог замолвить за него веское, авторитетное слово.

Когда в городе стали создавать штаб военного округа, Ливанова, как проверенного сторонника Советской власти и опытного военспеца, назначили на высокую и ответственную должность начальника артиллерийского управления. А по ночам Ливанову опять и опять чудились стоны и крики с баржи смерти, во сне он припадал к пулемету и в бессильной ненависти скрипел зубами – пулеметная лента была пуста, без единого патрона.

Ливанов просыпался в холодном поту и с тяжелой, свинцовой головой шел в штаб, чтобы верой и правдой служить тем самым большевикам, которых даже во сне, не только наяву, мечтал вешать и расстреливать.

Так не могло продолжаться долго, переполнявшей Ливанова ненависти нужен был какой-то выход, иначе он мог сорваться и выдать себя.

По делам службы, которую полковник исполнял с отвращением, но усердно, его послали в Москву, в Главный штаб Красной Армии. И здесь, в артиллерийском управлении штаба, он встретил еще одного старого знакомого – Труфилова, ведавшего артиллерийскими поставками.

Вместе они начинали службу, когда-то между ними были доверительные отношения, но сейчас оба чувствовали себя неловко: в качестве военспецов, сотрудничающих с большевиками, они встретились впервые, и оба не знали, как к этой службе относится другой – или это вынужденная маскировка, или в корне изменились убеждения.

Однако на следующий день, когда Ливанов опять появился в штабе, Труфилова было не узнать – прежней скованности как не бывало, а оставшись с Ливановым наедине, он передал ему привет от генерала Невицкого.

Ливанов понял, что Труфилов не терял времени зря и успел навести о нем справки – именно Невицкий организовал ему командировку в город на Волге накануне мятежа и сам состоял в «Союзе защиты родины и свободы».

В этот же день вечером они встретились на квартире Невицкого. Здесь Ливанов узнал о широкой сети колчаковской агентуры в Москве, которую возглавлял бывший генерал.

Получив предложение сотрудничать, Ливанов, не раздумывая, принял его и нетерпеливо ждал, какую роль в будущих событиях отведут ему. Лишь иногда у полковника мелькала тревожная мысль, что все происходящее здесь он уже пережил, когда вступал в «Союз защиты родины и свободы». Как бы истерия не повторилась заново.

Ливанов успокаивал себя тем, что на этот раз все будет иначе, не может быть, чтобы большевики остались в России навечно, – по его мнению, это противоречило всем историческим законам и просто здравому смыслу.

Втайне Ливанов надеялся, что генерал Невицкий, работающий в Главном штабе Красной Армии, найдет возможным перевести его в Москву и здесь должным образом использовать его опыт. Однако Невицкий сразу же разочаровал полковника:

– Мы с вами, Алексей Павлович, оба состояли а «Союзе защиты родины и свободы», выступление которого в июле прошлого года закончилось так неудачно. Но мы должны учитывать не только ошибки, допущенные господином Савинковым, но и то положительное, что было в плане восстания. В частности, выступление на Волге весьма удачно было приурочено к левоэсеровскому мятежу в Москве – силы большевиков были раздроблены, и только благодаря этому полковнику Перхурову удалось продержаться целых шестнадцать дней...

Ливанов хотел напомнить генералу, что Перхуроз убежал из города раньше, чем его взяли красные, но деликатно промолчал.

– Значение вашего города и сейчас, в новой военной и политической обстановке, остается не малым, – с пафосом продолжил Невицкий. – Поэтому так важны те сведения, которые вы будете передавать в нашу контрразведку из штаба военного округа. Это будет большим вкладом в дело освобождения несчастной России.

Ливанову ничего не оставалось, как дать свое согласие, – в конце концов, безразлично, где бороться с большевиками, лишь бы скорее покончить с ними.

Было решено, что связь с Ливановым генерал Невицкий будет поддерживать через Труфилова, ведавшего в штабе Красной Армии артиллерийскими поставками,– его встречи и контакты с начальником артиллерийского управления военного округа не должны были вызвать подозрений.

В городе всё о полковнике знал только один человек – Черный, но ему Ливанов верил, пожалуй, больше, чем самому себе: поражения и неудачи только озлобяли Черного и заставляли действовать еще энергичней и изворотливей.

Арест военспецов из штаба округа потряс Ливанова. Он уже подумывал бежать в Архангельск к англичанам, но предпринятые им меры безопасности полностью оправдали себя – полковнику по-прежнему верили в штабе. На время Ливанов притих и молил бога, чтобы о нем забыли в Москве. Но о нем вспомнили – с паролем от Невицкого в город явился полковник Иванцов из колчаковской контрразведки. Ливанов познакомился с ним во время мятежа – Иванцов командовал офицерским отрядом, занимавшим позиции на Стрелке. Потом вместе с Перхуровым и штабс-капитаном Бусыгиным он вырвался из города на пароходе «Пчелка», судьба занесла его в Омск, где Иванцов принял участие в колчаковеком перевороте. На этот раз Иванцов прибыл к ним в город для инспекции и финансирования поволжской агентуры колчаковской контрразведки. Воспользоваться «Фултоном» предложил Черный, который сам вызвался отправиться в этот рейс. А Иванцов, передав ему деньги и инструкции, перебрался в отряд Бусыгина, чтобы объединить действующие под городом бело-зеленые отряды.

Таким образом, в городе не осталось никого, кто бы знал подлинное лицо Ливанова. В штабе после ареста военспецов он стал работать не просто добросовестно, а на износ, чем еще больше укрепил свое положение. Связь с Бусыгиным полковник поддерживал через лавку Менделя, но сам в ней не появлялся – пользовался беспризорниками, которые за полбуханки хлеба готовы были на все.

Ливанов считал, что допустил только одну ошибку – помог Черному достать динамит. Если чекисты пойдут по этому следу, то непременно выйдут на него – Ливанова.

Перед самым отходом «Фултона» Черный пытался успокоить полковника:

– Не отказывайте мне в удовольствии посмотреть, как все это сопливое дерьмо пойдет на дно вместе со своими воспитателями. У меня с большевиками давние счеты. Да и вам этот взрыв окажет услугу – большевиков и чекистов возмущенные жители голыми руками будут душить.

Ливанов был не из слабонервных, но озлобленность Черного передернула даже его. Однако возражать не стал – Черный был прав в том, что крушение «Фултона» придется как нельзя кстати. Чтобы весть о гибели «Фултона» упала на благодатную почву, ее нужно было подготовить заблаговременно. С этой целью Иванцов обратился к бывшему царскому генерал-адъютанту Лычову, сын которого тоже служил в колчаковской контрразведке.

Ненависть к Советской власти переполняла старого князя, он поклялся богом сделать все возможное и невозможное, чтобы о взрыве «Фултона» и гибели детей узнал весь город, обещал привлечь к этому «святому делу» всех своих знакомых.

Теперь взрыв «Фултона» уже не казался Ливанову преступлением – в борьбе с большевиками все средства хороши.

ЛОВУШКА

Весь день перед бегством из города Ливанов провел на станции Всполье – руководил погрузкой оружия. В потайном кармане кителя лежали копии последних секретных приказов по штабу военного округа, расписание движения воинских эшелонов в сторону Северного фронта и подробнейший план города, на котором были помечены военные склады с оружием и продовольствием, красноармейские казармы и места дислокации чоновцев.

Все эти материалы, тщательно и с риском собранные Ливановым, должны были обеспечить успешное взятие города бело-зелеными отрядами. Эта мечта целиком завладела помыслами полковника, помогала ему устоять в трудные минуты.

Казалось, еще никогда время не шло так медленно, как в этот, последний день пребывания Ливанова в городе. Хотелось как можно скорее оказаться среди своих, сорвать с фуражки опостылевшую красную звезду и опять почувствовать себя дворянином, полковником Генерального штаба.

Чтобы отвлечься, не выдать переполнявшего его нетерпения, Ливанов вызвался сам участвовать в погрузке – вместе с красноармейцами затаскивал на платформы артиллерийские орудия, носил ящики со снарядами, пломбировал вагоны.

К вечеру на станцию прислали взвод охраны – он должен был сопровождать эшелон до места назначения. Командир взвода – высокий, хмурый солдат с серыми, цепкими глазами – сказал Ливанову:

– Мне сообщили, вы тоже отправляетесь с эшелоном. Будем действовать совместно. Когда закончите погрузку?

– К полуночи. Осталось загрузить последний вагон. Как будет организована охрана?

– За охрану не беспокойтесь, мои ребята не впервой сопровождают такие эшелоны.

– И все-таки я хотел бы знать... – начал было полковник Ливанов.

Командир взвода недовольно заявил:

– Вы занимайтесь погрузкой, я – охраной. Если потребуется, посоветуюсь с вами.

Кровь ударила Ливанову в лицо – всякое быдло поучает его, полковника Генерального штаба! Докатилась матушка-Россия. Выхватить бы из кармана браунинг и разрядить до последнего патрона в эту наглую мужицкую морду. Но надо сдержаться, немного осталось, буквально считанные часы.

«Сам расстреляю мерзавца», – решил Ливанов, и эта мысль несколько успокоила его, заставила действовать еще осмотрительней.

Небрежно козырнув, командир взвода отправился расставлять часовых. Ливанов с ненавистью посмотрел в его прямую, негнущуюся спину.

Погрузка закончилась раньше, чем предполагал Ливанов. Осторожно, с оглядкой, пытался определить количество охраны, запомнить, как расставлены часовые. С удовлетворением отметил, что на бравых вояк они мало похожи – молодые и хлипкие, видимо, недавно взяли винтовки в руки, а те, что постарше, такие вялые, словно неделю не спали. Подтягивались и старались принять бодрый вид только при приближении командира взвода, а на полковника и внимания не обращали.

Что-то беспокоило Ливанова в этом неразговорчивом, хмуром человеке, а что именно – полковник и сам не мог понять.

В комнате дежурного по станции, пытаясь унять волнение, выпил два стакана горячего кипятку с сахарином. Все чаще поглядывал на часы, но тут же успокаивал себя – появляться на станции раньше намеченного срока Бусыгину опасно. Время еще было, но как медленно оно тянулось!

Гремя сапогами, в комнату вошел военный в шинели, перепоясанной портупеей, с маузером на боку. Мельком взглянув на него, Ливанов уткнулся в разложенные на столе документы.

– Товарищ Ливанов! – услышал он резкий, уверенный голос. – Срочный пакет из штаба военного округа.

От сердца отлегло – явился всего-навсего посыльный. И тут же неприятно подумалось: «А что, если в штабе решили не отправлять меня с эшелоном?»

Не глядя на посыльного, Ливанов вскрыл конверт и прочитал:

«Мои люди возле станции. Приказывайте, что делать дальше».

Полковник вскинул голову – и узнал в стоящем напротив него военном штабс-капитана Бусыгина.

– Почему только сейчас сообщили?– пытаясь скрыть радость, как можно строже спросил он, потряс письмом и сразу же засунул его в карман кителя.

– Я не в курсе, товарищ Ливанов. Мое дело – доставить пакет, – четко ответил Бусыгин,

Насколько знал Ливанов, штабс-капитан не служил у большевиков ни дня, но красного связного изображал безупречно, не придерешься.

– Ладно, не оправдывайтесь. Идемте со мной, – недовольно проговорил Ливанов, а дежурному по станции оказал: – Если меня спросит начальник охраны – буду через полчаса.

Перешагивая рельсы, поблескивающие в свете фонаря, они направились к темному тупику. Оглянувшись, Ливанов крепко пожал руку Бусыгина:

– Очень рад, штабс-капитан, что вы откликнулись на мою просьбу и лично возглавили отряд. Сколько у вас человек?

– Двадцать, как и договаривались. А сколько в охране, как они распределены?

– Тут такой командир охраны – я чуть не пристрелил подлеца. Примерно человек тридцать, но в основном необстрелянные, службы как следуют не знают. Главное – действовать быстро и решительно. Впрочем, не мне вас учить, штабс–капитан. Целиком полагаюсь на ваш опыт.

– Люди у меня отчаянные. Вы только разместите нас, а там эта красная сволочь и пикнуть не успеет.

Бесшумно, как тени, люди Бусыгина проскользнули в товарный вагон, загнанный в тупик за разрушенным в мятеж пакгаузом. Выломали и снова наживили доски в торцовой стене, чтобы выбраться из вагона на ходу поезда.

Опечатав дверь вагона, Ливанов вернулся на станцию, распорядился прицепить вагон к составу. Когда все было сделано, появился начальник охраны, требовательно спросил Ливанова, сердце которого сжалось в недобром предчувствии:

– Мне поручено обеспечить охрану пяти вагонов и семи платформ с орудиями. Откуда взялся еще вагон?

– Вагон с обмундированием, – по приказу из штаба. Если не хватает людей, можете не охранять. Не велика ценность – кальсоны да лапти для красноармейцев,

– Кальсоны – вещь нужная. За них сейчас на базаре не одну буханку хлеба сдерут. Пожалуй, поставлю на площадке часового. – Начальник охраны вышел из комнаты дежурного.

Утром, перед самым отходом поезда, Ливанов прогулялся вдоль состава. Часовые дремали на площадках вагонов и у артиллерийских орудий, зачехленных брезентом. Еще несколько бойцов было в вагоне, прицепленном сразу за паровозом.

На площадке последнего вагона, в котором затаился отряд Бусыгина, стоял низкорослый, тщедушный солдат с винтовкой в руке, простуженно кашлял и поеживался от холода.

«Этот будет убит первым», – подумал Ливанов, и на какое-то мгновение ему даже стало жаль солдата, чем-то похожего на конюха из отцовской усадьбы.

Боец заметил, что его разглядывают, несмело окликнул полковника:

– Товарищ! Нет ли закурить? Весь табачок кончился, а терпеть невмоготу – кашель изводит, едрена вошь.

Ливанов протянул солдату открытый портсигар и дружелюбно спросил:

– Что же не запасся? Дорога-то длинная, служивый.

– Вчера была осьмушка, да на хлеб променял. Слышь, товарищ, это правду наш командир гуторил, что тут, – солдатик ткнул в вагон прикладом винтовки, – красноармейцам кальсоны везут?

– Верно, – напрягся Ливанов.

– Вот бы получить пару кальсонов за верную службу, – размечтался боец, затянувшись папиросой. – Весь износился, едрена вошь, заплата на заплате.

– Ну, и дурак же ты, братец, – облегченно улыбнулся Ливанов.– Надо о службе думать, а ты о кальсонах. Командир услышит – вместо кальсон даст хороший нагоняй, а то и на гауптвахту посадит.

– Это точно, он у нас строгий, даром что на фронте контуженный, – согласился солдат, – Как зачнет про мировую революцию шпарить – аж затрясется весь, того гляди, кондрашка хватит.

– А ты сам-то на фронте был?

– Не-е, куда там, У нас тут, считай, одни бракованные собрались, к фронту непригодные. Обучили, как из винтовки палить, да строем погоняли неделю на Вспольинском поле и сюда, в охранный взвод.

– Ну, и как служится?

– Собачья служба. Я бы лучше на фронт, там, говорят, посытнее. Опять-таки табачок дают и обмундирование новенькое. А тут ни черта не получишь, – сердито сплюнул под ноги солдат. – Только лекциями и пичкают, едрена вошь. Нет чтобы паек добавить.

– Ладно, разболтался я с тобой, – повернулся Ливанов к служебному вагону.

Солдат крикнул ему вслед:

– Спасибо, мил человек, за табачок!..

Разговор с ним окончательно успокоил Ливанова – с такой охраной боевикам Бусыгина будет легко справиться, только бы ничего не случилось до отхода эшелона.

В служебном вагоне Ливанов лег на нижнюю полку, с головой укрылся шинелью. Прислушивался к тому, что делалось в вагоне. Свободные от дежурства красноармейцы вели обычные разговоры о войне, о пайках, о сыпном тифе и как от него уберечься. В хвосте вагона какой-то солдат неумело и тоскливо пиликал на гармошке с прохудившимися мехами, пытаясь подобрать «На сопках Маньчжурии».

В пять часов утра паровоз дал короткий, дребезжащий гудок, и эшелон тяжело, со скрежетом под вагонами отошел от станции. Мысленно Ливанов перекрестился – он свое дело сделал, остальная часть операции по захвату эшелона ложилась на плечи Бусыгина и его людей.

Через четверть часа эшелон вдруг остановился. Ливанов нащупал под шинелью браунинг, но минут через пять, лязгнув буферами, поезд продолжил путь дальше.

Не знал бывший полковник Генерального штаба, что его хитроумный план известен чекистам. На пятнадцатом километре эшелон остановился не случайно – здесь от него отсоединили вагон с отрядом Бусыгина, а вместо него прицепили другой – с чекистами, вооруженными пулеметами.

Командовал этим отрядом тот самый солдат, которого Ливанов угостил папиросой, – начальник оперативного отдела губчека Варкин.

Миновало еще около часа. Теперь Ливанов напряженно прислушивался к каждому звуку, пытаясь сквозь монотонный стук колес уловить выстрелы и крики. Но ничего не услышал и подумал, что не зря настаивал, чтобы отрядом по захвату эшелона командовал именно Бусыгин, – штабс-капитан умел делать свое дело без шума.

По подсчетам Ливанова эшелон вот-вот должен был подойти к разъезду на сорок втором километре, и половник с нетерпением ждал, когда в вагон ворвутся люди Бусыгина.

Кто-то осторожно похлопал его по плечу. Ливанов рывком откинул шинель – и увидел усатого, высокого солдата с винтовкой. Светлые глаза его были насмешливо прищурены, но к Ливанову он обратился подчеркнуто вежливо и уважительно:

– Господин полковник. Нужно выйти на площадку вагона.

– Зачем? – рука Ливанова опять потянулась к браунингу в кармане.

– Полковник Иванцов боится провокации и просит вас показаться ему, прежде чем он выведет людей из леса.

– А где Бусыгин?

– Штабс-капитан на паровозе.

Ливанов хотел спросить, как это Бусыгин очутился на паровозе – ведь для этого надо было пройти через служебный вагон, – но усатый опередил его:

– Поскорее, господин полковник, сейчас остановимся. Сами предупреждали – разгрузку эшелона надо провести как можно быстрее.

Ливанова опять кольнуло подозрение:

– Откуда вам известен план операции?

– Ротмистр Маров! – вытянулся усатый. – Командую взводом разведки, так что с планом захвата эшелона ознакомлен по службе.

Стук колес под вагонами стал реже, эшелон замедлил ход и замер, слышалось только, как пыхтит, слоено отдуваясь, паровоз. Значит, Бусыгин действительно захватил эшелон. И без единого выстрела! Только сейчас Ливанов заметил, что в вагоне никого нет, на столике у окна сиротливо лежала старенькая гармонь.

Накинув на плечи шинель, Ливанов впереди усатого вышел на площадку вагона.

– У вас есть носовой платок? – все так же вежливо, с почтением в голосе спросил его Маров. – Помашите над головой, полковник Иванцов разглядит вас в бинокль.

– Зачем эти глупые предосторожности, если все уже сделано? – с досадой сказал Ливанов, но все-таки несколько раз взмахнул платком.

Утро выдалось солнечное, безветренное. До приторности сладко пахло скошенной травой. Метрах в трехстах от железнодорожного полотна тянулся лес, царапали синее небо острые верхушки темных елей. От разъезда к нему вилась пыльная дорога и пропадала в кустах ольхи. На молоденькой березе у высокого откоса безмятежно, взахлеб, чирикала какая-то птица. Ничто не выдавало присутствия в лесу людей. И тут Ливанов увидел, как над кустами взвилась желтая пыль, и на дороге появилось сразу несколько подвод. На них сидели люди с винтовками; те, кому не хватило места, шли толпой.

Ливанову показалось, что на одной из подвод он увидел Иванцова – на солнце вроде бы блеснули полковничьи, шитые золотом погоны.

Волнение и радость перехватили горло Ливанову – разработанная им операция по захвату эшелона закончилась успешно, Иванцов должен по достоинству оценить эту необычную операцию, которая стоит выигранного сражения, – теперь можно со всей мощью, артиллерией, ударить по большевикам, и участь города будет решена. То, что не удалось Перхурову, сделает он, полковник Ливанов.

– Где командир охраны? – спросил полковник ротмистра Марова. – Прежде чем отправить его на тот свет, я хочу поговорить с этой возомнившей о себе сволочью.

– Здесь я, здесь, – раздался за спиной спокойный голос Андрея Лобова. – Мы еще успеем наговориться, господин Ливанов. А сейчас надо как следует встретить полковника Иванцова. Только спокойно, не оборачивайтесь,– и бывший начальник артиллерийского отдела почувствовал, как в спину ему уперлось дуло маузера, а из кармана быстро выхватили его собственный браунинг.

Даже если бы полковник решил сопротивляться, на это у него не хватило бы сил – Лобов и чекист, выдававший себя за ротмистра Марова, вовремя поддержали Ливанова, иначе бы он рухнул с площадки вагона вниз, под откос.

Неподвижными, будто мертвыми, глазами он видел, как люди из леса без опаски приближались к эшелону. Но вот молчание поезда насторожило их. Встала сначала одна, потом другая подвода – и тут из последнего вагона, где должен был находиться отряд Бусыгина, дружно ударили пулеметы. Возле моментально расчехленных орудий на платформах засуетились неизвестно откуда взявшиеся артиллеристы. Крики раненых, испуганное ржанье лошадей, треск столкнувшихся подвод, проклятия и редкие ответные выстрелы перекрыл вой шрапнели – протяжный, надрывающий душу. Это был конец.

Ливановым овладело полное безразличие. Сейчас полковника не интересовала ни судьба тех, кого с его помощью чекисты так ловко заманили в ловушку, ни то, каким образом чекистам удалось обвести его вокруг пальца. Это был конец не только задуманной им операции, но и конец его судьбы. А это для Ливанова было главным. Вся «идейная» борьба полковника с Советской властью была борьбой только за свое благополучие.

ПРИЗНАНИЕ

Следующую остановку «Фултон» сделал в уютном и сонном Юрьевце, до церковных главок утопающем в зелени. Городок выглядел так, словно и знать не знал о том, что творится сейчас в России.

Но и здесь суровое время жестко напомнило о себе ранеными солдатами на пристани, самодельным плакатом на афишной тумбе: «Тащи в чека местного Колчака».

Только причалили к единственному сохранившемуся дебаркадеру, с низовья Волги подошел еще один пароход – «Решительный». Столпившиеся на его палубе красноармейцы с удивлением разглядывали запруженный детьми «Фултон».

И отсюда не удалось Тихону связаться с Лагутиным. Расстроенный, возвращался на «Фултон», когда на берегу его задержал командир красноармейского отряда с «Решительного» – низкорослый, быстрый в движениях, узкое лицо изъедено оспинами. Требовательно спросил, куда отправляют детей. Тихон рассказал о разрушенном городе, о колонии под Сызранью.

– А если Деникин к Сызрани выйдет? – хмуро спросил командир.

– Повернем назад. Но в городе ребятам все равно не выжить.

– Слышал, у вас в губернии бело-зеленых полно.

– Из-за близости банд эвакуировали детский дом в Волжском монастыре.

– Ясно. Значит, не зря наш отряд к вам на подмогу направили, – командир горестно посмотрел на «Фултон». – Как же вы их прокормите? Как вообще смогли этот рейс организовать?

– Помог Дзержинский – отдал приказ оформить детей как беженцев. Теперь до самой Сызрани будут получать взрослый паек.

– Лагутина знаешь? – понизил голос командир.

– Михаила Ивановича? Как не знать – он к этому рейсу прямое отношение имеет.

– Каким образом? – удивился военный.

– А вот так, пришлось и нашим чекистам вмешаться.

– Временно мы в его распоряжение поступаем, а потом дальше – Колчака добивать, – уже иначе, с доверием, сказал командир отряда, вынул кожаный кисет с махоркой.

– Слушай, командир! – обрадовался Тихон. – Мне надо кое-что сообщить Лагутину, а связи нет. Я письмо напишу, а ты передай. Договорились?

Командир недоверчиво посмотрел на Тихона:

– Что-то я тебя не пойму, парень: занимаешься детьми, а сообщения шлешь председателю губчека. Может, объяснишь?

– У нас в городе сейчас такая обстановка, что одно с другим крепко связано, – не стал вдаваться в подробности Тихон.

– Темнишь ты, парень, но черт с тобой, пиши. Письмо передам сразу, как только придем. И читать не буду, – сердито добавил командир и, отвернувшись, начал скручивать цигарку.

Здесь же, на берегу, Тихон написал Лагутину о полученных Сачковым записках, о своих подозрениях, о том, почему «Фултон» не останавливался в Костроме, и как Сачкову удалось выполнить первое поручение Черного.

Возвращаясь из города, мимо них прошел старпом «Фултона» Козырнов. Посмотрел на Тихона, на командира отряда, замедлил шаг, словно хотел остановиться, но тут же поспешно поднялся по трапу на «Фултон».

Вчетверо сложив листок, Тихон протянул его командиру. Тот засунул листок в карман выгоревшего кителя, застегнул пуговицу. Заметив внимательный взгляд Тихона, сказал:

– Не волнуйся, парень. Все сделаю, как обещал. А чтобы тебе спокойней было, знай – я в партии четыре года, понимаю, что к чему. Хорошо, что вы нам встретились, –теперь мои красноармейцы в бой будут сами рваться, чтобы скорей покончить с бандюгами. Это – лучшая агитация, и оратора не надо...

«Решительный» отошел от пристани раньше «Фултона». Перед этим бойцы выгребли из карманов и котомок все, что можно было дать детям: недозрелые яблоки, ломти хлеба и куски сахара в табачной крошке. Ребята долго махали вслед «Решительному» тонкими, слабенькими ручонками. И крепче сжимали натруженные солдатские руки длинные трехлинейки...

Письмо Тихона пришло в губчека, когда Лагутин готовился к первому допросу Ливанова. Из этого письма стало ясно, что Черный без крайней нужды не откроется Сачкову. Черного мог назвать полковник Ливанов. Но захочет ли он говорить? Допрос предстоял трудный.

Оказавшись в западне – в тесном товарном вагоне, окруженном чекистами, – штабс-капитан Бусыгин вскинул офицерский наган и, зажмурившись, выстрелил себе в висок. Оставшись без командира, офицеры-боевики без сопротивления сдались чекистам. Каждый понимал, что, вздумай они сопротивляться, общим гробом станет для них этот грязный вагон, где устойчиво пахло навозом.

Личный представитель Колчака полковник Иванцов сбежал в самом начале боя у разъезда на сорок втором километре. Среди убитых нашли Злотникова, получившего динамит, который оказался потом на «Фултоне». Он же, Злотников, приходил в лавку к Менделю.

Многие из попавших в плен офицеров согласны были рассказать все, что им было известно, но, как убедился Лагутин, о готовившейся на «Фултоне» диверсии никто из них не знал. И получалось, что, несмотря на полный разгром банды, интересующие его сведения Лагутин мог получить только от одного человека – полковника Ливанова.

Вышагивая по камере, мысленно готовился к первому допросу и Ливанов. Умный человек, он понимал, что если чекисты узнали план захвата эшелона, то им известно и многое другое. Значит, рассуждал он, спасти от смерти его может только чистосердечное признание, а в представлении бывшего полковника Генерального штаба это все-таки было предательством.

Что же делать? Как одновременно сохранить жизнь и достоинство, уважение к себе?

После долгих раздумий Ливанов решил признаться только в том, что хоть в какой-то степени могло быть известно чекистам: о Труфилове, связь с которым явно под их контролем, о Бусыгине и Иванцове – эти наверняка погибли или арестованы, причем первое, подумал Ливанов, предпочтительней – в таком случае о других связях можно бы умолчать. В том числе, и о Черном, выполнявшем на «Фултоне» задание колчаковской контрразведки.

Однако Лагутин начал допрос не так, как предполагал Ливанов. Вместо того чтобы расспрашивать об участии в прошлогоднем мятеже, вдруг спросил полковника, есть ли у него дети. По лицу Ливанова пробежал нервный тик:

– Какое это имеет значение?

– Пытаясь спасти детей от голода, мы отправили в хлебные губернии пароход «Фултон», а вы и ваши сообщники погрузили на него динамит, чтобы погубить детей. Как вы – русский офицер, бывший полковник Генерального штаба, – пришли к этому преступлению?

У Ливанова не хватило сил отпираться:

– Ловко работаете, когда только научиться успели. Но не пытайтесь меня разжалобить. Если нашли динамит, значит, взрыва не будет.

– Вы оформили Злошикову документы на два ящика, а на «Фултоне» пока нашли только один. Может, второй предназначался для другой цели?

– Нет, Злотников увез на «Фултон» оба ящика. Ищите как следует – вот все, что могу вам посоветовать.

– И вас не мучает совесть? Я не случайно спросил, есть ли у вас дети. Представьте, что они находятся сейчас на «Фултоне».

– Что вы хотите от меня? – вскинулся Ливанов.

– Чтобы вы назвали имя вашего агента на «Фултоне». Пока мы не обезвредим его, детям будет постоянно угрожать опасность.

Оттягивая время, чтобы заново решить, что утаить, а в чем признаться, Ливанов пустился в рассуждения:

– Спасать свою жизнь за счет чужой – предательство... Вы не задумывались, Лагутин, что ваша теория классовой борьбы слишком упрощенно представляет историю – тут негодяи богачи, а там хорошие бедные? Не слишком ли примитивное разделение, тем более, когда речь идет о русском народе, у которого на первом месте всегда была душа, а не кусок хлеба?

– Назовите имя вашего человека на «Фултоне», – повторил Лагутин.

Полковник глухо оказал, немигающим взглядом уставясь в пол:

– Черт с вами, игра проиграна... Это Черный.

– Нас интересует фамилия, а не кличка.

– Фамилию я не знаю.

– Я этому не верю.

– Воля ваша. Мне безразлично, верите ли вы мне или нет.

– Ладно. Что вы знаете о нем, кроме клички? – спросил Лагутин, не спуская с полковника глаз.

Ливанов заговорил медленно, словно с трудом избавляясь от мрачного наваждения:

– Во время мятежа он служил у начальника контрразведки Сурепова, в подвале банка на Варваринской допрашивал арестованных, а потом сам же их пристреливал. Из подвала почти не вылезал, так что в лицо его не многие знали, а фамилия, наверное, только Сурепову известна. Вот вы удивляетесь, откуда в нем такая жестокость, а Черного тоже можно понять – под огнем красной артиллерии погибла вся его семья. Сразу после этого он и пришел к Перхурову, чтобы отомстить вам. Теперь ом ни перед чем не остановится, ему дети на «Фултоне» – живое напоминание о собственных, которые погибли.

– Вы оправдываете его?

– Я просто хочу сказать, что в вашей классовой теории не все учтено, и, может быть, не учтено самое главное. Судя по всему, Черный из интеллигентов, до революции в роскоши не купался, а оказался с нами, как вы пишете, – ставленниками помещиков и буржуазии. А сколько крестьян с нами? Спрашивается – почему? По-вашему мужик должен бездумно за рабочим идти, а у него свое представление о счастье. Вот он и мечется, свою правду отстоять не может и с чужой никак не согласится. Так что, Лагутин, зря вы о скором пришествии всеобщей справедливости мечтаете. Пророков и до вас было много, а всех рано или поздно развенчивали, потому что нельзя беспокойную человеческую душу хоть классовой, хоть какой другой теории навсегда подчинить.

Лагутин не перебивал полковника – понял: тому надо выговориться, облегчить ту самую душу, о которой он постоянно твердил. Сколько таких и похожих «откровений» председатель губчека выслушал в этом кабинете!

Дождавшись, когда Ливанов выговорился, Лагутин вернулся к допросу:

– Я еще раз спрашиваю фамилию Черного.

Полковник воскликнул, срывая голос:

– Клянусь, я не знаю ее!

– Где вы с ним познакомились?

– В контрразведке у Сурепова. Он поручил Черному избить меня, прежде чем отправить в подвал, где сидели арестованные большевики.

– Интересное поручение. Ну, и как Черный справился с ним?

Ливанов чуть заметно поежился:

– Чего-чего, а бить он умеет. Правда, бил лишь по лицу и вполсилы, чтобы только синяки остались, но не трудно было представить, как он бьет по-настоящему. Такой кулаком и убить может, хотя с виду обыкновенный, заурядный человек.

– Опишите его.

– Среднего роста. Черноволосый. Лицо несколько вытянутое. Глаза серые. Когда злится, уставится на тебя, словно гипнотизирует. Но вывести его из себя трудно, с улыбкой убьет и не поморщится. Вот, пожалуй, и все. Всегда подтянут, одет аккуратно, подумаешь – учитель или конторщик.

–Как вы встретились с ним после мятежа?

– Он сам нашел меня, когда я уже служил в штабе. Мне требовался помощник, и я привлек его к работе.

– И вы ничего не энали о нем?

– Ничего! – раздраженно выпалил Ливанов. – Черный никому не доверял, даже мне.

– Как же вы с ним поддерживали связь?

– Очень просто – ровно в двенадцать он звонил мне в штаб. Если была нужда, мы встречались на бульваре и все обговаривали.

– Каким образом Черному удалось устроиться на «Фултон»? Кто ему помог?

– Об этом он мне не докладывал. Иногда у меня создавалось впечатление, что в городе у него есть свои люди, о которых он мне не говорит. Возможно, они были оставлены контрразведкой Сурепова.

– Черный действует на «Фултоне» в одиночку? – задал Лагутин вопрос, давно вертевшийся у него на языке.

До сих пор Ливанов не назвал Сачкова, за помощью к которому обратились «истинные патриоты России». Скрывал или ничего не знал о нем?

– Перед самым отплытием «Фултона» Черный намекнул, что на пароходе есть у него верный человек, но кто – не сказал.

В кабинете зависла тишина,

«Кто же сообщник Черного?» – спрашивал себя председатель губчека. Сачков? Но учитель показался ему человеком, искренне желающим разоблачить пробравшегося на «Фултон» врага. Или речь идет о другом, настоящем сообщнике Черного, которого еще предстоит разоблачить?

– Мы перехватили записку Черного начальнику детской колонии Сачкову. Видимо, он и есть тот самый верный человек?

– Начальник колонии – сообщник Черного? – переспросил Ливанов с сомнением. – Впрочем, все возможно. Черный – крепкий орешек, вы еще с ним повозитесь,– злорадно добавил полковник.

– Почему он боялся остановки в Костроме?

– И об этом знаете? Тут все просто – получив от Иванцова явки, он решил съездить туда еще до отправления «Фултона» и чуть не угодил в руки чекистов. Потому и боялся остановки в Костроме,– боялся, что его опознают.

Пока Ливанов не сообщил ничего такого, что бы позволило разоблачить Черного.

– Кроме Костромы, где еще нужно побывать Черному? – спросил Лагутин, как бы продолжая разговор о динамите.

– В Нижнем Новгороде, Казани, Симбирске... Спохватившись, что сказал лишнее, Ливанов изменился в лице:

– Больше не услышите от меня ни слова. Одно дело – жизнь детей, другое – наша с вами борьба. Здесь мы общего языка никогда не найдем. Я вам – смертельный враг. Вы у меня все отняли.

– Бросьте ломаться, Ливанов, – взмахом руки остановил полковника Лагутин.– Недавно было подтверждено право губернских чрезвычайных комиссий на непосредственную расправу, вплоть до расстрела, в местностях, объявленных на военном положении. Вы были арестованы в Даниловском уезде, где это положение действует. Так что вопрос о вашем расстреле почти решен.

Ливанов вскинул на председателя губчека неживые, белесые глаза:

– За чем же дело стало?

– У вас, Ливанов, остался только один, да и то очень небольшой, шанс сохранить жизнь – дать чистосердечные признания. Возможно, это учтут в губкоме партии – есть постановление без его санкции высшую меру наказания в исполнение не приводить.

Одутловатое лицо Ливанова исказила презрительная гримаса:

– Помяните мое слово, Лагутин: если вы удержитесь у власти, вас погубит бюрократия.

– Лучше подумайте о своей судьбе. Многое нам и самим известно, например, о полковнике Иванцове...

Лагутин приказал конвойным увести Ливанова. Заложив руки за опгину, бывший начальник артиллерийского управления штаба военного округа понуро вышел из кабинета.

ПРОВОКАЦИЯ

Эту ночь председатель губчека провел за рабочим столом – снова и снова просматривал протокол допроса Ливанова, по крохам пытался восстановить портрет Черного. Задание, порученное Тихону Вагину, осложнилось еще больше – у Черного оказался сообщник, а кто – неизвестно. Неужели Сачков?

Уже после отплытия «Фултона» Лагутин встретился на одном из совещаний с заведующим губернским отделом народного образования. До революции Биркин был сослан на каторгу в Сибирь, оттуда через Владивосток перебрался в Америку, в Россию вернулся сразу после Февральской. В город после мятежа Биркин был направлен самим Луначарским, личным знакомством с которым он очень гордился.

– Я слышал, рейс «Фултона» проходит успешно? – поинтересовался он у председателя губчека.

– Вы хорошо знаете Сачкова? – вместо ответа спросил Лагутин.

Биркин замялся – вопрос председателя губчека застал его врасплох.

– Да как сказать. Вроде бы думающий, грамотный учитель. Но к Советской власти, на мой взгляд, свое окончательное отношение еще не определил, до сих пор приглядывается.

– Почему вы так считаете?

– В мае прошлого года мы вместе с ним были в Москве на учительском съезде. Многие говорили о том, что нельзя ограничиваться только ликвидацией неграмотности, надо вести и политическую работу. А Сачков заявил мне, что работники просвещения в первую очередь должны дать народу образование, а уж он сам пусть выбирает, с какой партией ему по пути.

– Знакомая позиция – на этой балалайке особенно меньшевики любят играть, Можно ли доверять Сачкову? – напрямую задал вопрос Лагутин.

Биркин снял пенсне, протер стекла носовым платком и только потом ответил, опять водрузив пенсне на нос:

– Доверять или не доверять – это вы сами решайте. Вот вам еще одна деталь. На этом же съезде в перерыве между заседаниями делегатам стали выдавать бутерброды – черный хлеб с кусочком селедки. Сразу же за ними установилась очередь человек в десять–пятнадцать, и в ней вместе со всеми стояла Надежда Константиновна Крупская. Это прямо-таки поразило Сачкова, он мне так и заявил: если жена главы правительства стоит в очереди, как рядовой делегат, значит, в России действительно пришло к власти народное, демократическое правительство.

– Вы бы ему еще сказали, сам Владимир Ильич в парикмахерской очередь занимает и начинает сердиться, если его пытаются пропустить вперед.

– А вы знаете, что добавил Сачков? – хитро прищурил заведующий губоно близорукие глаза. – Будет обидно, если в будущем такие примеры демократизма останутся только в воспоминаниях. – От смеха стеклышки пенсне на носу Биркина запрыгали, как велосипедные колеса на ухабистой дороге.

Этот разговор не случайно вспомнился Лагутину сейчас, над протоколом допроса Ливанова, – имя Черного все еще оставалось неизвестным, хотя начальник колонии и обещал помочь чекистам. «Что представляет собой Сачков?» – в который раз спрашивал себя Лагутин. Не зря ли он доверился учителю? Не было ли это опрометчиво с его стороны?

От мучительных вопросов раскалывалась голова. Уже светало, когда Лагутин прилег на диване в кабинете, а ровно в семь утра опять был за рабочим столом.

И тут дело приняло новый, неожиданный оборот. В коридоре послышались торопливые шаги, дверь настежь распахнулась, и в кабинет влетел Сергей Охапкин. Положил на стол перед Лагутиным несколько листков серой, плотной бумаги, прихлопнул их ладонью и возбужденно сказал:

– Вот полюбуйтесь, Михаил Иванович, что про нас напридумали.

Председатель губчека отодвинул папку с допросами и склонился над серыми листками. Края бумаги были небрежно оборваны, на обратной стороне еще не застыл желтый пахучий клей.

На всех листках, как убедился Лагутин, был один и тот же текст, написанный красивым каллиграфическим почерком, которым обычно отличались губернские чиновники. Стиль возвышенный, напыщенный, в духе царских манифестов:

«Граждане многострадального города!

Неизмеримы муки и лишения, на которые обрекла вас так называемая советская власть, не данная нам Богом, а навязанная дьяволом. И вот большевики-кровопийцы совместно со своими верными опричниками-чекистами затеяли новое гнусное злодейство: они отправили беззащитных детей вниз по Волге, чтобы в поганой Персии продать их в рабство неверным мусульманам, жестокость и беспощадность которых можно сравнить только с большевистским террором.

Истинные русские патриоты пытались предотвратить это неслыханное преступление, но чекисты, эти кровавые большевистские псы, подло расправились с ними.

И вот злодейство свершилось! Возле Пучежа старый, перегруженный пароход «Фултон», годный только на слом, перевернулся, и дети погибли все до единого, не успев помолиться Богу о спасении души своей.

Так пусть же гнев Божий и ваша праведная, святая ненависть падут на головы большевиков и чекистов. Их злодейство не должно остаться безнаказанным, к этому взывает Господь Бог и загубленные души невинно убиенных младенцев».

Внизу стояла подпись; «Истинные патриоты России».

Лагутин вспомнил, что от имени «истинных патриотов» обратился к Сачкову за помощью и бывший царский генерал-адъютант Лычов. Было ясно – совпадение не случайное.

Пока Лагутин читал листовку, не застывший клей прилип к пальцам. Брезгливо сбросив ее не стол, председатель губчека вытер руки, спросил, где обнаружены листовки.

Сергей взлохматил волосы на голове, скороговоркой перечислил:

– На Мытном рынке, на городском театре, на Влаеьевской церкви. Одна возле самой губчека висела. Расклеены везде, где народ собирается. Наверняка, и еще где-то есть, я только те содрал, которые по дороге попались. Рядом люди толпятся, чекистов почем зря честят. Ловко, мерзавцы, сочинили, даже Персию приплели. Что будем делать, Михаил Иванович?

Лагутин позвонил на телефонную станцию, попросил связаться с Городцом, где по графику движения должен был находиться «Фултон». Нервно постукивая пальцами по закраине стола, выслушал, что ему ответили. В сердцах бросил телефонную трубку на рычажки.

– Все еще нет связи. Последнее донесение от Тихона получил из Юрьевца, Позавчера пытался вызвать Пучеж, сообщить Вагину о втором ящике динамита, и тоже не получилось...

В кабинет заглянула секретарша, нерешительно остановилась у порога, прикрыв за собой тяжелую высокую дверь:

– Михаил Иванович! К вам делегация ткачих, требуют срочно принять. Женщины плачут, ругаются. Пропустить?

– Что же мне теперь, бегать от них? - рассердился Лагутин. – Семь бед – один ответ. Запускай всех. Чувствую, таких посетителей много будет, никуда не денешься.

– Тут из Москвы телеграмма пришла, – вроде бы некстати добавила секретарша, подошла к столу.

– Потом с телеграммой, – отмахнулся Лагутин.– Сначала надо с ткачихами поговорить.

– Телеграмма подписана Вагиным.

– Как Вагиным?! Почему из Москвы? – Лагутин вырвал из рук секретарши телеграфный бланк с косо наклеенным текстом. Прочитав его, радостно сказал:

– Молодец Тихон – из Городца догадался послать телеграмму через Москву. А теперь давай делегацию, – предгубчека оправил гимнастерку под ремнем и решительно поднялся из-за стола.

Женщины ввалились в кабинет толпой. Заговорили все разом, с ненавистью глядя на Лагутина. Из общего шума выбивались отдельные злые возгласы:

– Ироды! Наших детей в Персию!..

– Где Митька мой, говори!..

– Как котят, детишек утопили, чтобы со стрижеными девицами жрать и пить в три горла!..

Шум не стихал, а все набирал силу. Разъяренные женщины все ближе подступали к столу, за которым молча и неподвижно стоял Лагутин,

Худая черноволосая женщина, растопырив пальцы, тянула к его лицу костлявую темную руку, кричала исступленно:

– Где мой Митька?! Я тебя за Митьку собственными руками удушу, убивец!..

Лагутин попятился к стене, полез в карман. Женщины словно подавились криком, в наступившей тишине кто-то из них сказал со страхом:

– За наганом полез, щас стрелять будет.

Предгубчека достал из кармана медный портсигар, вынул из него папиросу, но закуривать не стал, сипло проговорил, воспользовавшись тишиной:

– Успокойтесь, бабы. Стрелять не буду. У меня нервы крепкие, всякого повидал, вот только таких глупых впервые вижу.

Женщины опять загалдели:

– Это почему же мы глупые?

– Эк, умный выискался!

Лагутин ткнул пальцем в листовки на столе, раздраженно сказал, обведя разъяренные лица женщин жестким, тяжелым взглядом:

– Негодяи, которые эту пакость сочинили, именно на вашу дурь и рассчитывали. Разуйте глаза! Неужели не понимаете, кому нужно, чтобы вы на большевиков и чекистов набрасывались? Вашим вчерашним хозяевам, которые спят и видят власть себе вернуть и на рабочего человека опять хомут надеть. Они, негодяи, все рассчитали. Под городом бандиты телеграфные столбы повалили – наверняка, по указке тех, кто эти листовки сочинил, чтобы их не сразу на вранье поймали.

Женщины не перебивали Лагутина – видимо, этих веских слов они и ждали от него. Но в усталых глазах все еще сквозило недоверие, темнела неостывшая злоба.

– А может, они лучше тебя знают, что пароход утонул? – сердито сказала одна из женщин. - А ты нас тут успокаиваешь и срамишь ни за что ни про что.

– Только что пришла телеграмма – дети на «Фултоне» чувствуют себя хорошо, их кормят в пленбежевских столовых, а в Городце даже сладкого белого хлеба выдали – с ним можно чай и без ландрина пить.

Лагутин и сам не мог понять, почему вдруг вспомнил сладкий хлеб, о котором говорилось в телеграмме Вагина. Но на женщин эта мелочь подействовала успокаивающе.

– Дети поправляются, а нашим врагам этот рейс – как нож в сердце, – продолжил Лагутин. – Вот они и сочинили пакость, знали, что у вас сейчас все думы о ребятах – как они там, что с ними?

– Уж точно, – вздохнула, обмякнув, черноволосая женщина, только что грозившая удушить Лагутина своими руками. – Ночи не сплю, все сердце изболелось, как там Митька. Себя проклинаю, что отпустила. А с другой стороны, как ни ряди, на моей пайке ему от голода не оправиться.

– А муж-то где? – опросил Лагутин с сердитым, не показным участием.

– Убили, как вместе с товарищем Павлом мост через Волгу у беляков отбивал. Ты не думай, что я супротив большевиков, – в мятеж у Которосли раненых перевязывала, нашим ткачам под огнем патроны таскала.

– Эх, бабы, бабы, – укоризненно сказал Лагутин, только теперь закурив зажатую в руке папиросу. – Сколько вы тут чепухи нагородили – вспомнить страшно. Не послали бы мы детишек на смерть, ведь чекисты – вчерашние солдаты и рабочие, наши ребята тоже на «Фултоне» плывут. У меня у самого, как телеграмма пришла, будто камень с плеч. Так что успокойтесь и другим передайте – живы-здоровы дети, ничего с ними не случилось.

– А ты отдай нам телеграмму, начальник. Мы ее на фабрике повесим, чтобы все видели, – сказали из толпы.

Лагутину ничего не оставалось, как отдать телеграмму. Ее передавали из рук в руки, и измученные лица женщин светлели, таяло в глазах недоверие, враждебность.

Но тут одна из женщин сказала отчужденно:

– Бумага все стерпит. Может, телеграмму сочинили, когда ребят уже и в живых не было?

Женщины опять пытливо и тревожно уставились на председателя губчека.

– Да вы что, бабы? – растерялся он. – Зачем же мы вас будем обманывать? Вот линию восстановят, я сам свяжусь с «Фултоном».

– Э, нет, начальник, так не пойдет, – решительно сказала все та же черноволосая худая женщина. – Может, тебе, мужику, и привычно ждать, а нам, бабам, невмоготу, – все мысли о том, как там на «Фултоне». Того гляди – в станок угодишь.

– Что же вы хотите от меня? – Лагутин ладонью разогнал папиросный дым.

– А ты пошли на «Фултон» человека. Пусть он своими глазами убедится, что все в порядке. Да такого пошли, чтобы мы ему поверили,

– Правильно, Дарья! – дружно поддержала толпа черноволосую женщину.

Охапкин, до этого молча сидевший в углу кабинета, вскочил на ноги, торопливо проговорил:

– Михаил Иванович! Я хоть сейчас готов, только пошлите.

Лагутин чуть не выругался – людей в губчека и так не хватало. Но посмотрел на женщин и понял – другого выхода нет, как ни ищи.

– Ну, что, бабы, доверяете парню? – спросил он женщин. – Потом опять явитесь в губчека: не того послал, другого отправляй?

Женщины в упор, требовательно несколько секунд разглядывали молодого чекиста. Парень от смущения покраснел, не знал, куда руки деть.

– По глазам вроде бы честный, – неуверенно, с сомнением сказала чернявая. – А в душу кто заглянет?

– Это верно: чужая душа – потемки, – поддакнули ей.

– Господи! Так это же Настасьи Охапкиной сынок, с нашей фабрики! – обрадованно воскликнула другая женщина.

– Я и сам у вас работал, забыли, что ли?– хмурясь, проговорил Сергей, неожиданно пробившимся баском.

– Точно, у нас в чесальном работал, – признала парня третья. – А теперь, значит, в чекисты подался? Солидный стал, не признаешь сразу. Я, бабоньки, так считаю – лучшего делегата нам не найти. Свой парнишка, фабричный.

– Договорились, посылай его, начальник, – за всех сказала Лагутину чернявая. – А если чего лишнего наплели, так извини – это нас с толку сбили. Найди, кто эти бумажки писал, мы с ним сами поговорим. На всю жизнь охоту отобьем чернила изводить...

Женщины уже выходили из кабинета, когда одна из них – видимо, недавно из деревни, – показала пальцем на стол и нерешительно спросила Лагутина:

– Там, в бумажках, про Персию написано, будто вы ребятишек туда отправили... Так этому тоже не верить, али как?

Женщины приостановились в дверях. Долго сдерживался Лагутин, но сейчас не вытерпел, громыхнул по столу кулаком:

– Битый час с ними толкую, что к чему, а они опять за свое! Какая к черту Персия?! Вы что, белены объелись?!

Вспышка гнева председателя губчека подействовала на женщин сильнее, чем все остальные доводы. Исчезла скованность, какая-то недоговоренность, женщины облегченно заулыбались. Одна из них, самая молодая и бойкая, пошутила:

– Смотрите, бабоньки, какой мужик горячий: чуть не по нему, сразу кулаком об стол. Вот, наверное, жена, бедная, мучается...

Толкаясь и оживленно перебрасываясь шутками, женщины вышли из кабинета. Лагутин устало опустился на стул, ворчливо сказал Охалкину:

– Сунулся со своим языком. Сколько раз говорил – и толку никакого.

Парень попытался изобразить из себя виноватого, но тут же поднял голову и спокойно произнес:

– А вы меня, Михаил Иванович, все равно бы на «Фултон» послали. Ткачихи к вам первыми пришли. Придут и другие – эти листовки, видимо, у всех проходных висят. Так что ехать все равно надо, иначе город не успокоить. И Вагину надо помочь, трудно ему там одному.

Лагутин удивленно посмотрел на парня, подумал про себя: как быстро взрослеют ребята на чекистской работе – еще вчера голубей по крышам гонял, а сегодня на равных участвует в борьбе с изощренным врагом.

Женщин Лагутин успокоил, но себя успокоить было труднее. Что происходит на «Фултоне»? Почему листовки появились именно сейчас? Где спрятан второй ящик динамита?

Обстоятельства складывались так, что ехать Охапкину надо было немедленно – разоблачить провокацию и передать Вагину все, что стало известно о Черном. Конечно, этого мало, надо бы провести дополнительное расследование, но времени не было. И тут чекистам повезло.

Перед самым отъездом Охапкина его вызвал Лагутин, протянул помятый листок бумаги, на котором карандашом были сделаны два рисунка, – на одном человек в штатском, а на другом тот же самый человек, но в офицерской форме, на голове фуражка с кокардой.

– Только что принесла квартирная хозяйка Федорова, – объяснил Лагутин. – Делала уборку в комнате учителя и в мусоре нашла этот листок. По ее словам, Федоров сделал рисунки в тот самый вечер, когда ушел на «Фултон».

– Думаете, Черный?

– Все может быть. Разберетесь там, на «Фултоне», но будьте осторожны. А сейчас иди в губоно – я договорился, они примут тебя на работу. Если с «Фултона» придет запрос, кто ты такой, в губоно подтвердят, что ты их новый сотрудник. Тебе придется остаться на пароходе, пока не арестуете Черного. Мы не все учли, когда отправляли одного Тихона, – надеялись, Черный сразу откроется Сачкову, а он оказался хитрее. Сам знаешь, как в губчека не хватает сотрудников, но делать нечего – мы не можем рисковать жизнью детей. Не имеем права...

ФОТОГРАФИЯ

В тот же день Сергей Охапкин поездом выехал в Нижний Новгород. Парень оказался прав – ткачихи были первыми, но не последними посетительницами, которых пришлось принять Лагутину после появления листовок. Тяжело давались ему эти разговоры. Терпеливо объяснял он женщинам, какой провокации поддались они, и редко кто уходил из кабинета председателя губчека с недоверием, со злобой в сердце.

Но городской обыватель не успокаивался – по городу расползались слухи один страшнее другого:

– Мне свояк рассказывал, из Пучежа приехал: когда «Фултон» перевернулся, котлы взорвались, аж вода в реке закипела. А детишек потом в Городце вылавливали. Так по реке, словно рыба глушеная, и плывут, сердешные.

– А воспитатели по лесам разбежались, боятся в город вернуться.

– А чего им бояться? Большевики с ними заодно: одни – задумали детишек погубить, другие – исполнили,

– Я слышал, большевики им в награду целый вагон продовольствия выслали в Нижний, а с ним сопровождающий из чека.

– Боже праведный! Неужели большевикам и чекистам и за это злодейство по заслугам не воздастся?! Что хотят, то и творят, кровопийцы!

– Близок, близок судный день. Слышали, под городом целая армия собирается? У них и пулеметы, и пушки есть. В прошлом году не вышло, так теперь наши слезы большевикам отольются. За все, душегубы, ответят. И за детишек, невинно убиенных...

Так рейс «Фултона» точно в одну прочную цепь соединился с событиями в городе, в губернии, во всей стране – измученной голодом и разрухой, истерзанной гражданской войной, предательством и заговорами.

Лагугина вызвал ответственный работник горисполкома, потребовал дать объяснение, что произошло на «Фултоне» на самом деле.

– Рейс проходит нормально. Слухи об аварии распространяют враги Советской власти, – коротко ответил председатель губчека.

Но этот ответ не удовлетворил ответственного работника:

– Город от слухов, словно встревоженный улей, гудит. Контрреволюционеры всех мастей, того гляди, опять на улицы выйдут. Что делают чекисты, чтобы пресечь провокацию?

Лагутин рассказал о задании, порученном Сергею Охапкину, о телеграмме Тихона Вагина из Городца.

Ответственный работник несколько успокоился. Заложив большие пальцы рук за ремень, перепоясывающий черную косоворотку навыпуск, походил по кабинету, остановился напротив Лагутина:

– Пока твой сотрудник доберется до Нижнего, здесь может всякое случиться. Давай вместе напишем в губернскую газету: так, мол, и так, слухи об аварии «Фултона» – провокация, рассчитанная на то, чтобы толкнуть город на новый мятеж.

– Без сообщения Охапкина делать это преждевременно – опять весь город заклеят листовками, дескать, большевики обманывают людей, лишь бы отвести от себя подозрения.

– Но ведь была телеграмма из Городца!

– Надо дождаться телеграммы Охапкина, заверенной нижегородским исполкомом.

– Ну, смотри, Лагутин, – с угрозой сказал работник горисполкома. – Большую ответственность берешь на себя.

Председатель губчека посмотрел на него в упор:

– Я эту ответственность на себя еще раньше взял – когда «Фултон» из города уходил. А точнее – с того дня, как в партию большевиков вступил.

– А ты с какого года в партии?

– С девятьсот пятого.

– Иди, Лагутин, – недовольно вздохнул ответственный работник, вступивший в партию в конце семнадцатого года, когда казалось, что до коммунизма рукой подать. Но не так тяжело было взять власть, как ее удержать.

Несмотря на совет Лагутина подождать с публикацией опровержения о гибели «Фултона», сразу после ухода председателя губчека ответственный работник отправил в губернскую газету следующую заметку:

«В последнее время в городе усердно распространяется слух, что отправленный в сторону Симбирска пароход с детьми по пути своего следования потонул.

Заявляя, что слух этот не верен, городской исполнительный комитет предлагает всем лицам и учреждениям, ведающим охраной внутреннего порядка, задерживать и предавать суду лиц, распространяющих подобные провокационные слухи».

На следующий день заметка была опубликована на первой странице губернской газеты. И случилось то, чего боялся Лагутин, – в городе появились новые листовки – «копии» телеграммы начальника детской колонии Сачкова о том, что «Фултон» перевернулся.

Эти листовки опять всполошили город. В губчека приняли решение арестовать князя Лычова – по всему было ясно, что князь причастен к этим лестовкам.

В трехэтажный дом на углу Казанского бульвара и Волжской набережной поехал сам Лагутин. Дверь открыла служанка князя – сгорбленная старушка с испуганным лицом. Без слов проводила чекистов в кабинет хозяина, словно бы уже давно ждала их прихода.

Князь сидел за огромным письменным столом, заваленным теми самыми листовками, которые распространялись по городу, и заканчивал очередную, – когда Лагутин заглянул ему через плечо, он тщательно выводил под листовкой подпись: «Истинные патриоты России». При этом старый князь так заработался, что не слышал ни звонка колокольчика, ни шагов чекистов.

Лагутин осторожно дотронулся до плеча князя. Тот поднял голову, удивленно посмотрел на чекистов, и сухие старческие губы его скривились в презрительной усмешке.

– Пришли арестовывать? – почти равнодушно спросил он.

– Давно пора, князь, – в лад ему спокойно ответил Лагутин.

– И куда меня – в губчека на Нетечу или сразу в Коровницкую тюрьму?

– Сначала в губчека, на допрос, а потом в Коровники.

– Ведите сразу в тюрьму, все равно ничего не скажу. Сам писал, сам по городу расклеивал, самому и отвечать.

– При вашей-то старости по всему городу колесили? Что-то не верится, наверняка без помощников не обошлись.

– Если они и были, то их имена вместе со мной умрут. А мне немного осталось.

– Вот именно. В вашем преклонном возрасте надо беречься, а вы себя таким вредным занятием изводите, – кивнул Лагутин на листовки на столе.

Показное равнодушие изменило старому князю, лицо перекосила злоба:

– Если бы не ненависть к вам, большевикам, я бы уже давно к праотцам отправился. В тюрьме и умру, пусть моя смерть на вашу проклятую совдеповскую власть несмываемым позором ляжет.

Лагутин приказал чекистам приступить к обыску.

– А чего меня обыскивать? – опять возмутился князь Лычов. – Все листовки здесь, на столе, а драгоценности чекисты еще до мятежа изъяли и себе присвоили. Хамы всегда своих господ обворовывали.

Князь не обманывал – ничего ценного в квартире не обнаружили, но в секретере, в ящике, на самом дне, нашли короткое письмо, очень заинтересовавшее Лагутина:

«Дорогой отец!

Посылаю это письмо с господином Иванцовым. Прими его, как родного, нас связывает с ним не только служба, но и совместно пролитая кровь в борьбе за Отечество. Он же расскажет тебе о героической гибели брата Вениамина. Я поклялся дорого заплатить за смерть брага. Ты, отец, тоже можешь внести свой посильный вклад – помоги господину Иванцову во всем, что он попросит. Вероятно, очень скоро я смогу заехать к тебе. Надеюсь найти тебя живым и здоровым – ближайшие события потребуют усилий от каждого из нас. Твой любящий сын Виктор».

По сведениям, полученным Лагутиным из ВЧК, полковник Иванцов приехал к ним в город из ставки «Верховного правителя», где служил в контрразведке. Получилось, что там же служил оставшийся в живых младший сын князя Лычова, обещавший в письме приехать к отцу. А Сачков говорил, что сыновья князя сбежали от революции в Париж. Не знал учитель или умышленно скрывал, что они у Колчака?

В этом же ящике секретера лежал сафьяновый альбом с семейными фотографиями. По надписям на оборотной стороне Лагутин нашел несколько портретов Виктора Лычова – сначала в гимназической форме, потом в форме юнкера и, наконец, в мундире офицера царской армии.

В конце альбома сиротливо лежала маленькая фотография красивой девушки-курсистки с перекинутой на грудь косой. Лагутин долго вглядывался в ее чистое, задумчивое лицо, пытаясь вспомнить, где его видел.

– Ваша дочь? – поинтересовался он у старого князя.

– Не было у меня никакой дочери! – чуть ли не заорал Лычов.

Лагутин заметил, как осуждающе посмотрела на князя старуха-служанка.

Что-то тут было не так, и Лагутин, кроме портрета Виктора Лычова, взял с собой маленькую фотографию девушки-курсистки. Когда уходил из квартиры, опять обратил внимание на старуху-служанку – она словно бы хотела что-то оказать ему, но так и не решилась.

За три дня в засаду, оставленную на квартире князя Лычоза, попало несколько человек, и все – из бывших хозяев города. Среди них оказались аптекарь с Власьевской Борштейн, владелец гостиницы «Бристоль» и ночного ресторана на Казанском бульваре Бутлер, сосед Лычова по особняку князь Карнаухов, хозяин ювелирного магазина Гольдберг и православный купец Мамаев. Разных национальностей, разных сословий и убеждений эти «истинные патриоты России» были едины в своей ненависти к новой, Советской власти, которая лишила их былого богатства и благополучия.

В квартирах арестованных чекисты обнаружили свыше трехсот винтовок, два десятка пулеметов, сотни гранат в не распакованных ящиках.

В ходе следствия выяснилось, что все это оружие заговорщики получили через Ливанова,

Арестованных отправили в Коровницкую тюрьму, но слухи о гибели «Фултона» не утихали – на свободе осталось немало тех, кому эти слухи были выгодны, кто всячески подогревал их.

Портрет Виктора Лычова и его письмо отцу Лагутин отправил Дзержинскому – они могли пригодиться в дальнейшей операции по разоблачению колчакозской агентуры.

Фотографию девушки-курсистки председатель губчека оставил у себя. Где он мог видеть эту девушку раньше? Почему старый князь с такой ненавистью в голосе сказал, что у него нет дочери? Почему в богатом сафьяновом альбоме эта фотография хранилась так небрежно? Что хотела оказать Лагутину старуха-служанка?

И тут неожиданно она сама пришла в губчека, не сразу справилась с волнением;

– Видела я, как ты разглядывал фотографию Дашеньки, а намедни мне сказали, что ты, председатель, в пятом году в Кронштадтском восстании моряков участвовал.

– Ну, было такое, а в чем дело?

Старуха судорожно всхлипнула, смахнула с морщинистой щеки слезу:

– Так ведь Дашеньку тогда, милый, и казнили за то, что она супротив царя звала. Может, раньше встречался с ней, вот лицо-то ее тебе и приглянулось,

Лагутин вынул из стола фотографию – и вспомнил, как в пятом году эта красивая курсистка с русой косой выступала перед матросами на валу за воротами крепости. Уже позднее, в сибирской ссылке, он узнал, что девушку и еще четырех пропагандистов, работавших тогда среди моряков Кронштадта, царские палачи расстреляли по приговору военно-полевого суда на площадке шестой батареи.

Вот почему фотография девушки беспокоила его все эти дни!

Но как она оказалась у князя Лычова?

– Так ведь она ему родная дочка, первенькая,– ответила Лагутину старая женщина, уже не скрывая слез. – Когда ее к смерти приговорили, еще мать была жива, царство ей небесное. Пыталась она уговорить князя, чтобы дочку спас, а он ни в какую. В нашем роду, сказал, не было бунтовщиков и не будет, отрекаюсь от нее. Так и не вступился за Дашеньку, а вскоре и мать от горя померла. Я до сих пор тайком от князя по Дашеньке панихиду заказываю – добрая душа была, отзывчивая, вся в матушку. А сыновья так те в отца пошли. Но теперь что со старика взять – у него все в прошлом. Я ведь чего пришла к тебе, председатель. Была тут у него в тюрьме, передачу носила. Совсем сник старик, и гонору прежнего ничуть не осталось. Выпустил бы ты его на волю за Дашеньку. Теперь супротив Советской власти он слова не скажет, тюрьма из него всю дурь вышибла.

Лагутин рассказал о девушке-революционерке в губкоме партии. Просьбу его поддержали – и князя Лычова выпустили из тюрьмы. Напоследок председатель губчека еще раз спросил князя, заглянув в заросшее щетиной лицо:

– Кроме сыновей-белогвардейцев у вас есть дети?

– Нет!

– А это кто? – Лагутин положил фотографию перед Лычовым.

– Не знаю, кто такая, и знать не хочу! – непримиримо заявил князь.

– Такой дочерью надо гордиться, а ты ее проклял, старик. Иди домой и помни, что только за нее тебя и освободили.

Князь Лычов вышел из кабинета, так и не взяв фотографию казненной дочери-революционерки.

Мысли Лагутина опять вернулись к «Фултону». Если такие, как Лычов, ненавидят своих детей, то что им чужие? Где предел их ненависти? Успеет ли Тихон разоблачить Черного? Не получится ли, что врагом ему будет казаться каждый человек на «Фултоне»? А когда подозреваешь всех, настоящему врагу легче затеряться. Понимает ли это Тихон?

На его месте сейчас любому пришлось бы туго. Революция бросила таких, как Тихон, в самое пекло борьбы, не дожидаясь, когда они возмужают и у них появится свой житейский опыт. Многое уже пришлось пережить парню, но то, что происходило на «Фултоне», могло стать для него самым главным, самым трудным испытанием.

ДОКУМЕНТЫ

«Фултон» уже приближался к Нижнему Новгороду, а Тихону так и не удалось выяснить, кто скрывается под кличкой Черный. Единственное, что было у него, – две записки Черного. Но как получить образцы почерков более сотни взрослых людей?

Этот вопрос Тихон задал как-то Сачкову. Ответ начальника колонии поразил чекиста:

– У Кленова, которому я поручил канцелярскую работу, хранится папка с перепиской об организации колонии. Там же заявления с просьбой о приеме на работу и характеристики колонистов.

– Почему вы не сказали об этом раньше? – возмутился Тихон.

Сачков даже бровью не повел:

– Для сличения почерков необходимы специальные знания, а вы, вероятно, такими не обладаете. К тому же Черный, несомненно, постарался изменить почерк.

Тихон приказал Сачкову немедленно принести папку с перепиской. Через несколько минут она лежала перед чекистом. Учитель молча вышел из каюты.

Документы, аккуратно подшитые в папку по мере их поступления, давали четкую картину всего, что предшествовало отплытию «Фултона». Пересилив желание поскорее просмотреть заявления воспитателей, Тихон внимательно прочитал эти документы.

Первым лежало постановление об учреждении Совета защиты детей – Совзадета, подписанное Лениным в феврале девятнадцатого года:

«Принимая во взимание тяжелые условия жизни в стране и лежащую на революционной власти обязанность сберечь в опасное, переходное время подрастающее поколение, Совет Народных Комиссаров настоящим декретом утверждает особый Совет защиты детей.

...Считая дело снабжения детей пищей, одеждой, помещением, топливом, медицинской помощью, а равно эвакуацию детей в хлебородные губернии одной из важнейших государственных задач, Совет Народных Комиссаров поручает Совету защиты детей следить за точным выполнением той части плана, которая касается питания и снабжения детей...»

В постановлении было несколько пунктов и параграфов, но кто-то, видимо Сачков, красным карандашом подчеркнул именно эти строки.

Дальше шли телеграммы Совета защиты детей в адрес губернского отдела народного образования, а из Мологи, Пошехонья, Углича, Мышкина лаконичные телеграммы одного и того же содержания в адрес губоно: «Дети в дальнюю колонию готовы. Снабдить обувью и одеждой нет возможности».

Тут же были подшиты многочисленные заявления Сачкова в городские организации с просьбой помочь колонистам продовольствием и одеждой.

Внимание Тихона задержало письмо, полученное из медико-санитарного отдела, напечатанное на машинке с неровными, прыгающими буквами:

«На ваше заявление относительно врачей для дальней колонии сообщаем, что, за отсутствием свободных врачей, не имеем возможности удовлетворить вашу просьбу. Относительно фельдшерского состава сообщаем, что таковых также не имеется».

Тихон вспомнил свою стычку с доктором Вербилиным, потребовавшим за работу на «Фултоне» двойной паек, как безуспешно пытался найти врача, пока не обратился к докторше Флексер.

Вспомнил первый разговор с Кисселем и Дробовым, которых порекомендовал Сачков. Оба чем-то не понравились Тихону, но их пришлось взять, хотя Тихон и сейчас не мог избавиться от подозрения к бывшим студентам.

Переписка Сачкова по «Фултону» вроде бы свидетельствовала в пользу учителя - он сделал все возможное, чтобы рейс прошел успешно. Но несколько подшитых в папку документов заставили Тихона задуматься. Так, здесь находилось подписанное Сачковым заявление в особую комиссию при губвоенкомате с просьбой освободить от призыва на воинскую службу тех, кто устроился на «Фултон». В списке значилось около десятка человек, в том числе Шлыков, по поводу которого из губвоенкомата пришло отдельное письмо:

«Сообщаем, что Шлыков, как бывший офицер, призван на военную службу и только получил отсрочку для явки. Время отсрочки истекло, и при всем желании пойти вам навстречу губвоенкомат считает, что переживаемый нашей Советской Республикой момент требует немедленной явки в Красную Армию всех мобилизованных. Также просим сообщить данные о Ефимове Николае Сергеевиче и Корсунском Александре Павловиче».

Тихон вспомнил разговор со Шлыковым, когда на «Фултоне» перестраивали каюты. На вопрос, где он так ловко научился работать топором, завхоз ответил, что в армии был сапером. Оказывается, Шлыков – бывший офицер, но об этом он тогда умолчал.

Из документов было не ясно, как Шлыкову удалось остаться на «Фултоне». В ответе Сачкова в губвоенкомат речь шла только о Ефимове и Корсунском:

«Ефимов родился в 1894 году. Бывший подпоручик первого стрелкового полка. По должности – выборный командир роты. Служил до перемобилизации армии в 1917 году.

Корсунского среди воспитателей и технического персонала детской колонии нет и не значилось».

Ефимов числился на «Фултоне» воспитателем. Невзрачный, необщительный, с тихим голосом, он никак не был похож на бывшего офицера. Или старается казаться таким?

Опять-таки – почему губвоенкомат разыскивает среди сотрудников детской колонии какого-то Корсунского? Не плывет ли он на «Фултоне» под другой фамилией?

Но еще больше Тихона удивила последняя телеграмма управляющего делами Совета защиты детей Цедербаума, полученная в день отплытия «Фултона»:

«Ввиду тяжелого политического положения прекратить эвакуацию детей из потребляющих губерний в хлебородные губернии Советской России. Приостановить дальнейшие организационные работы по устройству колоний. Совзадет предписывает всем организациям, подготавливающим эвакуацию детей, принять экстренные меры к прекращению этих работ, оставив на местах лишь минимальное количество работников для составления отчета в истраченных на оборудование средствах».

Тихон даже растерялся – «Фултон» отправился в плавание, несмотря на четкое указание Совета защиты детей прекратить эвакуацию. Почему Сачков ничего не сказал ему об этой телеграмме? Может, это не случайно, и рейс «Фултона» заранее обречен? Не потому ли Сачков скрыл телеграмму Совзадета, что рейс позарез нужен Черному, проникшему на «Фултон»?

Дальше шли заявления воспитателей и технических служащих с просьбой принять их на работу в детскую колонию. Некоторые из заявлений Тихон прочитал с особым вниманием, но ничего подозрительного не обнаружил – они были очень лаконичные, и говорилось в них только о последнем месте работы: школа, гимназия, духовное училище.

Даже Ефимов, который, как выяснилось, был офицером, написал в своем заявлении, что в семнадцатом году работал инструктором летней колонии для детей Москвы.

Никитин указывал, что до работы в губоно три года учительствовал в Даниловском уезде.

Несколько раз в заявлениях упоминалась гимназия Корсунской – до поступления в педагогический институт здесь училась Зеленина, Шлыков был комендантом гимназии, Чернавин преподавал историю. А у Тихона не выходило из головы, что именно в здании этой самой гимназии в июле восемнадцатого года разместился штаб перхуровцев.

Заявления Дробова и Кисселя совпадали вплоть до запятых. Местом последней работы оба назвали красноармейский госпиталь в Казани. Если они эвакуировались из Казани на санитарном пароходе «Анна», захваченном потом белыми, значит, были в плену. Но об этом оба молчали, даже словоохотливый Киссель ни разу не проговорился.

Последними а папке были подшиты характеристики и опросные листы колонистов. Напротив вопроса: «Имеет ли ребенок необходимое белье?» – почти везде стоял один ответ: «Носильного и постельного белья и обуви не имеется».

«Общее впечатление от ребенка» – «Ребенок совершенно больной, малокровный, крайне нуждается в усиленном питании и лечении»,

С болью прочитал Тихон характеристики, написанные Сачковым на ребят из бывшей блатной республики в Заволжье, которую Тихон «присоединил» к Советской республике.

Здесь были его старые знакомые – Дылда, Вобла, Чинарик. Сачков писал о них коротко и, как показалось Тихону, без всякого сочувствия.

Самой пространной была характеристика на Дылду:

«Валера Друянов. Круглый сирота. После смерти родителей жил у дядьки, работал в овощной лавке, был уличен в воровстве огурцов и лишился места. Работал от биржи труда, когда работы не стало, дядька перестал его кормить, выгнал из дома. Воровал, нищенствовал, несколько раз оказывался в приютах для малолетних нарушителей, но всякий раз убегал.

Заявил, что совершать кражи его заставлял голод, делать ничего не умеет, но хотел бы служить в хлебопекарне – «там хлеба много».

Постановили отправить Друянов а в детскую колонию и оказать на него воспитательное воздействие, желательно приучить к ремеслу. Постановление принял неохотно, опять просился в хлебопекарню».

Тихон вспомнил долговязую фигуру Дылды, худое веснушчатое лицо. Дылда был игроком, и этот азарт буквально пожирал его душу. Он играл во все: в карты и в ножички, в расшибалку и в очко на пальцах, в орла и решку, в отмерялы и догонялы. Играл на деньги, на крышки с картинками от папиросных коробок, на фантики, на пуговицы – на все, что попадалось под руку. Он и на «Фултоне» затеял игру – на хлеб, на ландрин, который детям выдавали к чаю. Поскольку карты рисовал сам Дылда, успех неизменно ему и выпадал. Бывали случаи, когда маленькие колонисты на целый день без хлеба оставались, а у Дылды за пазухой от хлебных кусков рубашка отвисала. Пришлось воспитателям следить, чтобы все положенное съедали за столом. Тогда Дылда начал такую азартную игру на щелчки, что неудачники на палубу с синюшными лбами выходили.

Еще один знакомый Тихона – Вобла:

«Коля Куренков, Во время белогвардейского мятежа был контужен, отец погиб. Мать нищенствует по деревням. Вызванная на комиссию, рассказала, что сын рос слабым и странным – до семи лет не ходил гулять на улицу, разговаривал с кошкой. Воровать начал от голода во время мятежа, «а раньше никогда не воровал – разве лишь сахар у матери, когда он был...»»

Следующая характеристика – на Чинарика:

«Миша Чулков. Отца задавил поезд, мать умерла от чахотки. Воровал, собирал милостыню, попадал в детские приюты и убегал, «потому что там голодно». Мечтает жить в деревне – «добрые люди не оставили бы меня, прокормили»...»

Трудно было найти на «Фултоне» более несхожих мальчишек, чем Вобла и Чинарик. Вечно унылый, в казачьем картузе и гусарских штанах, из которых торчали его тощие ноги, Вобла мог часами смотреть на берег, не шевелясь, ничего не замечая кругом.

Одетый в длинную, почти до колен, солдатскую гимнастерку и пестрые от заплат шаровары, Чинарик не мог и минуты на месте устоять, носился по «Фултону» как угорелый. Но стоило кому-нибудь из мальчишек задеть Воблу, как Чинарик оказывался возле приятеля и лез за него заступаться.

Долго не мог понять Тихон, почему Чинарик относится к Вобле с такой заботой, пока Пашка не рассказал ему о мечте Чинарика найти мать Воблы, которая по деревням нищенствует, и зажить втроем, будто и у Чинарика мать объявилась, а Вобла ему – родной брат.

Попалась Тихону характеристика и на Пашку, при первой встрече назвавшегося ему Пашкой-хмырем:

«Беспризорник Павел. Фамилию забыл или скрывает. Родители погибли при налете на поезд бело-зеленой банды. Во время белогвардейского мятежа на даче у Волги встретил офицерский отряд, пробиравшийся на помощь Перхурову. Обещал провести офицеров через линию фронта, но ночью сбежал, предупредил об офицерском отряде военкома Громова. Опять беспризорничал, за кражу задержан у лавки потребительского общества «Единение». Был помещен в больницу с воспалением легких, но опять сбежал. Сведения непроверенные, со слов самого беспризорника».

Разозлила Тихона последняя фраза из опросного листа – все правильно рассказал Сачкозу Пашка, ничего не придумал, не добавил. Больше того, в офицерском отряде, который ему встретился на даче, находился сам Савинков, а командовал отрядом штабс-капитан Бусыгин – позднее вместе с Перхуровым он вырвался из города на пароходе «Пчелка». Так судьба беспризорника Пашки переплелась с мятежом, с темными судьбами таких, как Савинков, Перхуроз и Бусыгин, банда которого зверствовала в лесах под городом.

Тихон бегло просмотрел еще несколько характеристик:

«Витя Сакевич. Кличка – Спичка. Обвинялся в мошенничестве – вместо махорки продавал на толкучке опилки, за что его неоднократно избивали. Три дня ничего не ел, решил что-нибудь украсть из лавки. Схватил замок и ножницы, но был замечен и пойман агентом уголовного розыска...»

«Брат и сестра Коненковы – Александр и Пульхерия. Мать и отец погибли во время июльских событий, родственников не имеется. Из фабричного корпуса украли миткаль, чтобы потом в деревне променять его на хлеб и сказать, будто „насбирали"...»

Доведенные голодом до отчаяния, дети воровали селедку и ландрин из лавок, муку из хлебопекарни, подделывали продовольственные купоны и за кусок хлеба торговали на Мытном рынке «необандероленными табачными изделиями».

В одной из характеристик приводилась выписка из протокола заседания губернской комиссии по рассмотрению дел малолетних правонарушителей:

«Слушали дело беспризорной Чигаревой Феоктисты, обвиняемой в краже хлеба на вокзале.

Постановили: рассмотрев дело и приняв во внимание, что обвиняемая Чигарева Феоктиста имеет возраст шесть лет, дело прекратить...»

Тихон представил девчушку в рваной кацавейке, как тянется к куску хлеба худенькая ручонка, а на сером лице болезненно светятся голодные глаза, – и с силой захлопнул папку.

Ненависть будто горячими клещами сдавила сердце Тихона. Он разоблачит Черного во что бы то ни стало, любой ценой, пусть даже придется прекратить операцию по выявлению поволжской агентуры. Главное – спасти от смерти детей ( отвести от них опасность.

Но для этого надо как можно быстрее выявить Черного. Пока у Тихона были одни подозрения. И список подозреваемых не сокращался, а все увеличивался.

Когда через час Сачков пришел за папкой, Тихон сухо предложил ему сесть и заметил, как сразу напрягся учитель. Подумал, что если Сачков только разыгрывает из себя человека, готового помочь чекистам, то он сам мог изъять из палки документ, который бы позволил выйти на Черного,

– Почему Шлыков остался на «Фултоне», если губвоенкомат настаивал на его мобилизации? – без предисловий спросил Тихон, вглядываясь в лицо учителя.

Однако этот вопрос нисколько не смутил Сачкова:

– Он не прошел медицинскую комиссию – сказалась фронтовая контузия.

– Почему здесь нет соответствующего документа?

– Справка об освобождении от воинской повинности находится у самого Шлыкова. Мне он ее показывал. Если сомневаетесь – можете проверить.

– Губвоенкомат почему-то интересовался у вас неким Корсунским. Кто это?

– Понятия не имею. Возможно, хотел устроиться к нам, но я не помню такого.

– Не родственник ли бывшей директрисы женской гимназии – Корсунской? Кстати, что вы можете о ней сказать?

– Либеральная деятельница, весьма энергичная сторонница женской эмансипации. Встречаться с ней мне не приходилось. Слышал, в последнее время от всяких дел отошла – пасла козочек а саду и читала французские романы.

– Ефимов в своем заявлении пишет, что в семнадцатом году был инструктором детской колонии. Вы проверяли, это действительно так?

– В губоно есть справка, свидетельствующая об этом. Там же я получил некоторые данные и на других воспитателей, правда, не на всех – у многих после мятежа пропали документы. Учителей в городе не хватает, поэтому я все равно был вынужден взять этих людей.

– На «Фултон» не явились воспитатели Грамзин и Федоров, Вы знали их раньше?

– С Грамзиным познакомился перед самым отплытием, а с Федоровым встречался еще до революции. Потом увидел в губоно, когда начал подбирать воспитателей. Он сразу согласился работать в детской колонии, но к отплытию почему-то не пришел. Наверное, просто испугался. Другого объяснения не нахожу.

– Что его могло испугать?

– Трудности, что же еще. Я заметил, настроение у него резко изменилось после того, как он впервые побывал на «Фултоне».

– Кроме вас с кем он еще был знаком?

– Вроде бы его хорошо знал Шлыков, видел однажды, как он разговаривал с Кленовым. Впрочем, вы можете сами узнать у них.

– Я почему-то не нашел заявления Кленова, – вспомнил Тихон.

– Кленов направлен на «Фултон» заведующим губоно Биркиным буквально за два дня до отплытия. Так что заявление, если оно было, находится в губоно,

– А лично вы были знакомы с Кленовым раньше?

– Нет, не удосужился.

– Как же вы могли поручить работу с детьми совершенно незнакомому человеку? – спокойствие Сачкова начало раздражать Тихона.

– Ну, во-первых, Биркин – мое непосредственное начальство, и я просто обязан выполнять его распоряжения. Во-вторых, семья Кленовых довольно хорошо известна в городе – его отец был членом Государственной думы и погиб на фронте, а мать за революционную деятельность еще в пятом году сослали в Сибирь. Сам Кленов, насколько я знаю, к партии большевиков не принадлежит, но революции весьма сочувствует. Так сказать, семейные традиции.

Тихон нашел в папке последнюю телеграмму управляющего делами Совета защиты детей Цедербаума, показал ее Сачкову:

– Объясните, почему, несмотря на эту телеграмму, «Фултон» все равно отправился в рейс?

Сачков нисколько не смешался, обстоятельно ответил:

– После телеграммы Цедербаума я позвонил Луначарскому и спросил, почему Совзадет отменил решение об отправке детей в хлебородные губернии. Анатолий Васильевич оказал, что это вызвано общей обстановкой на Южном фронте – дети могут оказаться в районах, занятых Деникиным. Тогда я напомнил, что после белогвардейского мятежа наш город находится в особых условиях, и если дети не отправятся на «Фултоне», то они погибнут от голода. Луначарский просил перезвонить через день. В Москве состоялось специальное заседание Совзадета, которое приняло решение сделать для нас исключение, о чем Луначарский и сообщил по телефону.

– Надо было рассказать мне об этом разговоре. Мы с вами несем одинаковую ответственность за безопасность детей, за рейс «Фултона».

– Если что случится, всю ответственность буду нести я – начальник колонии. Вы – сотрудник губчека – находитесь здесь неофициально, и, как я понял, ваша главная задача состоит не в охране детей, а в том, чтобы выявить Черного, – произнес Сачков так, будто в чем-то осуждал чекиста,

Тихон едва сдержался, чтобы не нагрубить ему:

– Моя главная задача – благополучно доставить детей до места назначения. Поэтому мне должно быть известно все, что касается этого рейса.

– Вы считаете, я напрасно настоял на отправке «Фултона»? – поднялся Сачков с места.

– Нет, вы поступили правильно, иначе нам детей от голода не спасти, – вынужден был признать Тихон.

– Тогда не понимаю, в чем вы меня обвиняете, –Сачков забрал папку с документами и вышел из каюты.

Тихон верил и не верил ему. О телефонном разговоре с Луначарским можно было узнать через губчека – в этом учитель не станет его обманывать. Но не обманывает ли он его в другом, более важном? И опять ругал себя Тихон, что был несдержан с Сачковым, не смог скрыть своего недоверия к нему. Но как оставаться невозмутимым, если ценой ошибки будет гибель детей? И приходила мысль – по плечу ли ему это задание губчека, которое сначала показалось таким легким?

АВАРИЯ

До революции в Нижнем Новгороде размещались конторы и правления большинства волжских пароходств, однако сейчас редко раздавались гудки, а регулярных рейсов и в помине не было. Случалось, пароход подчаливал к пристани, матросы ломали на дрова, что попадало под руку, вплоть до пристанских сооружений, устраивали митинг, куда плыть дальше, и пароход без гудков уходил вниз или вверх по Волге. И прыгали за борт пассажиры, которым надо было в другую сторону. С парохода раздавался смех, матерщина, вдогонку ему неслись проклятия, а порой и предсмертные крики.

Наблюдая такие сцены, капитан Лаврентьев темнел лицом:

– К стенке бы этих паршивцев, от капитана до последнего матроса. Только нас, речников, позорят.

«Фултон» был приписан к Нижнему Новгороду, родом отсюда была почти вся его команда. Здесь Лаврентьев хотел дать отдых матросам, загрузиться топливом, а колония должна была получить продукты: хлеб, рыбу, растительное масло.

Длительной остановки в Нижнем требовал от Сачкова в своей записке и Черный.

Тихон ломал голову, как выявить Черного, уже отчаялся найти какой-то выход, но тут в события вмешался случай.

Только «Фултон» причалил к нижегородской пристани, как на пароход явился представитель краевого исполкома и заявил, что в городе участились случаи сыпного тифа, поэтому стоянка сокращена до двух часов и вое необходимое будет погружено за это короткое время.

Настроение у команды упало, да и колонистам невесело было смотреть с палубы на большой и красивый город, оказавшийся для них закрытым.

Историк Чернавин иронически успокаивал собравшихся около него молодых воспитателей:

– Не расстраивайтесь, господа-товарищи, по пустякам – отсюда Нижний глядится даже лучше, чем он есть на самом деле. Императрица Екатерина Вторая – женщина с умом и острая на язык – так отзывалась о нем: город ситуацией прекрасен, но строением мерзок – всё на боку, либо близко того». Впрочем, до революции город славился Нижегородской ярмаркой, Сормовским заводом Бенардаки, банками и оптовыми фирмами, где ежедневно заключались миллионные сделки. Местные купцы и промышленники не зря хвастались, что Питер – голова, Москва – сердце, а Нижний – карман России. Ну, а сейчас, после всех испытанных Россией передряг, в этом кармане, наверное, и гроша не осталось, опять все на боку или близко того.

Как всегда, Чернавин говорил недомолвками, но слушали его с интересом. Одни посмеивались, другие иногда пытались возражать, но нетрудно было заметить, что слушателей у историка становится все больше.

Когда ровно через два часа «Фултон» отошел от нижегородской пристани, Тихон поднялся в ходовую рубку. Благополучно, без происшествий пройден еще один перегон. Это не могло не радовать его. Однако стоявший возле штурвального Васютина капитан встретил его хмуро, только на мгновение оторвал от реки настороженно насупленный взгляд.

– Что случилось?

– С чего взял? – Лаврентьев полез в карман за трубкой.

– Вид у вас уж больной ненастный. Я и подумал...

Лаврентьев резко оборвал его:

– Опасное тут место. Давным-давно выложили дамбы, да низкие. Чуть недоглядел – и напорешься.

Тихон понял, что сейчас Лаврентьев не расположен к разговору, хотел уйти из рубки. Малым ходом «Фултон» огибал угол полузатопленной дамбы и выходил на залитый солнцем стрежень. Казалось, ничего не предвещало беды, как вдруг нос «Фултона» стал круто заворачивать вправо, а корму потянуло к дамбе.

– Руль через конь на левый борт! – закричал капитан штурвальному.

Васютин лихорадочно вцепился в рулевое колесо, но его заклинило, и пароход неумолимо приближался к позеленевшим каменным глыбам дамбы.

Где-то внизу, под рубкой, словно бы выстрелили из пушки. Капитан подскочил к рупору в машинное отделение, одновременно дернул ручку телеграфа:

– Полный вперед!

Корма уже царапала дамбу, но тут «Фултон», всем корпусом задрожав от напряжения, увеличил ход и отошел от опасного места. Еще бы немного – и правое «сияние», стенка кожуха, закрывающего гребное колесо, ткнулось бы в дамбу. Капитан принял единственно правильное решение, которое спасло пароход.

Двигатель застопорили, «Фултон» течением прижало к берегу, носом пароход мягко ткнулся в песчаную косу. Тихон рукавом вытер холодный пот со лба. Капитан торопливо раскурил погасшую трубку. Как бы сомневаясь, Васютин подергал рулевое колесо, но оно не стронулось с места. Растерянно посмотрел на Лаврентьева. Тот без слов понял его:

– Слышал удар?

– Ну, – протянул Васютин.

– Цепь штуртроса лопнула, это факт. А вот почему штурвал заклинило, сам не пойму.

Капитан быстро вышел из рубки, за ним – Тихон. На палубе к Лаврентьеву подбежал испуганный, взъерошенный боцман Максимыч:

– Механик говорит – штуртрос полетел! Самим не отремонтировать, надо на Сормовский завод обращаться. Вот беда...

– Где Остапчук?

– Ходовую часть рулевой машины осматривает.

Капитан, боцман и Тихон спустились в трюм. Увидев их, механик Остапчук поднялся с корточек. Тщательно вытирая широкопалые руки ветошью, невозмутимо произнес:

– Не знаю, в чем дело. Потом разберусь, а сейчас надо на завод идти, не то поздно будет.

– Погоди, может, не только цепь потребуется, – остановил его капитан, приказал боцману: – А ну-ка, Максимыч, вскрой золотниковые крышки.

– Золотниковые крышки? – повторил боцман, словно сказанное капитаном не сразу дошло до него. – Ну да, конечно, как я сам не додумался.

– А чего их смотреть, – недовольно пробасил Остапчук. – Я их только вчера проверял, все в порядке.

– Вскрывай, вскрывай, Максимыч, – поторопил боцмана Лаврентьев.

– Валяйте, коли делать нечего, – обиженно проворчал механик, кинул ветошь под ноги.

Под первой и второй золотниковыми крышками ничего не обнаружили.

– Я же говорил – при чем здесь они? Только время зря теряем, – прогудел Остапчук.

Боцман нерешительно посмотрел на капитана.

– Вскрывай последнюю, – упрямо проговорил Лаврентьев.

Под третьей золотниковой крышкой лежала ржавая полудюймовая гайка. Максимыч протянул ее капитану. Лаврентьев долго и внимательно разглядывал гайку, сунул в карман кителя и молча стал подниматься по трапу наверх.

– Вот бисова душа! – охнул Остапчук. – Откуда взялась?

– Это тебя надо спросить, механик,– резко сказал Тихон, следом за капитаном поднялся на палубу.

Лаврентьев остановился возле леерного ограждения, задымил трубкой. Невдалеке от песчаной косы, к которой прижало «Фултон», виднелась окраина Нижнего Новгорода, напротив, возле леса, горбились крыши деревеньки, целился в небо колодезный журавль.

– Как вы это объясните, капитан? – осторожно спросил Лаврентьева Тихон.

Капитан даже не повернулся к нему.

– Выходит, не сбежал мерзавец, что затащил на «Фултон» динамит. Плохо работаешь, чекист. Случись что с ребятишками – не будет нам прощения.

– А может, Остапчук сам виноват?

– Ты не гляди, что он с виду увалень, – машину как свои пять пальцев знает.

Тихон хотел сказать, что Остапчук мог оставить гайку не случайно, а умышленно, но промолчал. Было ясно, что аварию сделал тот, кто хорошо знаком с устройством рулевой машины. Больше того, этот человек знал, когда лучше организовать диверсию, – выбрал один из самых опасных участков Волги, где авария могла закончиться катастрофой.

Тихон сопоставлял эти факты и все больше убеждался, что вряд ли такой человек найдется среди воспитателей. Вероятней всего, он из команды «Фултона». Но почему авария произошла именно сегодня? И сразу же напрашивался ответ – «Фултон» стоял в Нижнем Новгороде всего два часа, пока шла погрузка, и Черный не успел встретиться с местным агентом кол-чаковской контрразведки. Значит, он постарается сделать это сейчас, для того и устроил аварию. Но как узнать, кто Черный? Как проследить, с кем он встретится? Для этого нужно обратиться в Нижегородскую чека. Остапчук уже собирается на Сормовский завод, а если это и есть Черный?..

Тихон спросил капитана, нельзя ли отремонтировать штуртрос собственными силами.

– Если Остапчук сказал, значит, нельзя!

– Он говорил, что и под золотниковой крышкой ничего нет, – вскользь заметил Тихон.

– Думаешь, если гайка там оказалась, значит, мерзавец из команды «Фултона»? – неприязненно произнес капитан.

– Этот вывод сам напрашивается.

– То-то и оно, что уж больно легко напрашивается.

– На берег без моего разрешения никого не отпускать. В этой истории надо разобраться сейчас же, потом будет поздно.

– А штуртрос соплями будем склеивать?! – Лаврентьев глядел на Тихона почти с ненавистью. – Не там ищешь, чекист. Может, теперь и меня подозреваешь?

– Нет, вас не подозреваю.

– И на том спасибо, а то поджилки затряслись,– съязвил Лаврентьев.

К капитану подошел боцман Максимы, отозвал в сторону и что-то зашептал на ухо. Вернувшись, Лаврентьев сказал Тихону вполголоса:

– Зайди ко мне в каюту, дело есть. А я пока кое-какие распоряжения отдам.

Тихон догадался – предстоящий разговор как-то связан с только что случившейся аварией. С нетерпением поджидал капитана в его каюте, раскаленной полуденным солнцем.

Но когда капитан появился и сел, отдуваясь, напротив Тихона, начал он о другом:

– Зря ты, чекист, Остапчука подозреваешь. Ему комиссар Волжской флотилии лично благодарность объявил – он на флагмане «Ваня-коммунист» весь мотор до винтика своими руками перебрал. И «Фултон» давно бы на слом пошел, если бы не Остапчук. Ну как, отпускаешь механика на завод? – без перехода спросил Лаврентьев,

– Вы только для того меня и пригласили? – разозлился Тихон. – Об этом можно бы и на палубе сказать.

Так как насчет Остапчука? – не отставал капитан.

Тихон вынужден был отступить:

– Пусть идет.

– Молодой ты еще, Вагин, опыту у тебя маловато,– уже иначе, по-доброму заговорил Лаврентьев. – Ведь я в первый момент, когда эту гайку увидел, тоже грешным делом на своих подумал, но вовремя спохватился... Короче, выслушай-ка боцмана Максимыча. Только сначала надо еще один вопрос решить – люди возмущаются, что на берег их не отпускаем. Что будем делать?

– Кто возмущается? – сразу заинтересовался Тихон – среди этих людей мог быть Черный, который и устроил аварию, чтобы оказаться на берегу.

– Докторша Флексер настаивает детям купание устроить. Завхоз Шлыков просит отпустить его в Нижний.

– Зачем?

– Ему там кое-какую посуду обещали.

– Кто обещал?

– Работник исполкома, который на «Фултоне» был. Но доставить, видимо, не успел. Этот разговор при мне состоялся.

– Так, дальше.

Капитан вздохнул удрученно, почесал затылок:

– У меня, считай, вся команда просится. Людей понять можно – столько дней родных не видели, домой даже забежать не успели. Я бы и сам не прочь свою старуху навестить, бельишко поменять.

– Больше никто не отпрашивался?

– Сачков подходил. Говорит, если долго будем стоять, он успел бы телефонировать в Чебоксары насчет продуктов. С собой хотел Кленова взять.

– Почему он со мной не посоветовался? – не мог скрыть удивления Тихон. – Продуктами, как-никак, я занимаюсь, а Кленов тут и вовсе ни при чем.

– Это уж вы сами разбирайтесь... Да, чуть не забыл – еще Никитин возмущался, что казарменный режим ввели, людей на берег не отпускают. Человек с виду сдержанный, а сейчас просто не узнать.

– А он куда собрался?

– С фельдшером Дробовым в деревню за молоком. И правда, мужики совсем отощали на детских пайках.

– Выходит, Дробов тоже отпрашивался?

– Нет, он прямо заявил, что если не будет разрешения, то и так уйдет. Парень напористый, никакими запретами не остановишь.

Тихон не знал, как и поступить.

– Максимыча выслушай, – посоветовал Лаврентьев. – А потом я кое-что расскажу. Может, дело и прояснится.

Тихон пытливо взглянул на капитана – говорил он недомолвками.

– Так сделаем, – решил Тихон. – Берег песчаный, место удобное, пусть дети купаются, а воспитатели и фельдшера помогают докторше наблюдать за ребятами, чтобы далеко не заплывали.

– Правильно, – согласился Лаврентьев.

– Прикажите, чтобы от берега никто не уходил, в том числе и члены вашей команды, – добавил Тихон. – Так будет вернее.

– Опять ты за свое, – с досадой произнес капитан, но возражать не стал, вышел из каюты.

Тихон еще не догадывался, о чем расскажет боцман Максимыч, что хотел сообщить Лаврентьев, но подумал, что подозреваемых стало меньше, – в их число Тихон включил тех, кто собрался на берег. И среди них был Сачков. Зачем он решил взять с собой Кленова? Или тот сам напросился?

В этом же списке были Дробов и Никитин, которые пытались выяснить, является ли Тихон чекистом. Это еще больше усилило подозрение к ним.

Наконец, здесь был Шлыков – бывший комендант гимназии Корсунской, попавший на «Фултон» по рекомендации Сачкова. Кто же из них Черный?

ВЫСТРЕЛ

Следом за капитаном в каюту вошел боцман Максимыч, неуверенно присел на край рундука и без обиняков заявил Тихону:

– Я виноват, что чуть не погиб «Фултон». А все хвастовство мое проклятое. Вот и доболтался, старый пень.

– Давайте по порядку, – с невольным сочувствием посмотрел Тихон на расстроенного боцмана. Тот сокрушенно вздохнул:

– Вчера вечером сидели с воспитателями на юте, я им всякие байки рассказывал, как пароходы за считанные минуты тонули на глазах. Ну, и вспомнил, как чуть сам не потонул. Я тогда на «Царьграде» плавал. Возле Казани на ходовых испытаниях после ремонта вдруг заклинило штурвал, а навстречу – «Царевич Алексей», чудом разминуться успели. А когда стали разбираться, в чем дело, под золотниковой крышкой нашли гайку. И тоже под третьей коробкой. Как она туда попала, так и не выяснили. Поговаривали, что это наши конкуренты из пароходства «По Волге» постарались. Драчка тогда между пароходствами шла страшная.

– Ты ближе к делу, Максимыч,– прервал боцмана капитан.

– Я с дуру возьми и расскажи ту историю. А сегодня вон как она обернулась. Черт меня дернул! Ведь даже объяснил, где эти золотниковые коробки находятся. Казните старого дурака, виноват.

– Кто присутствовал при вашем рассказе?

– Оба фельдшера, воспитатели Никитин и Кленов, потом Шлыков с Сачковым подошли. Да, еще Ефимов появился. Из наших кочегар Тюрин и старпом Козырнов были. Ну, и несколько мальчишек, что постарше. По имени я их не знаю, но показать могу. Может, они набедокурили?

У Макеимыча был такой жалкий вид, что у Тихона не повернулся язык отругать его, хотя и следовало – если бы не находчивость капитана, рейс «Фултона» закончился бы раньше срока.

– Когда ты болты откручивал, как они подались? – спросил Лаврентьев.

– Первый болт я мигом вывернул, второй тоже,– вспоминал Максимыч. – А потом... Потом заминка вышла – пришлось по ключу молотком стукнуть. Выходит, мальчишки отпадают – им так сильно не закрутить.

– Кто знает. Может, Остапчук болты подкрутил после того, как гайку положили, – высказал предположение капитан. – Есть у него такая привычка, во всех карманах гаечные ключи.

– А сами вы никого не подозреваете? – опять обратился к боцману Тихон. – Может, кто подробности выспрашивал про тот случай?

– Кочегар Тюрин удивился, почему авария на «Царьграде» сразу не произошла, как от пристани отчалили,

– А и правда – почему?

– Тут ничего хитрого нет – и на «Царьграде», и на «Фултоне» гайка так лежала, что стопорила штурвал только при самом крутом повороте, «через конь», как у нас говорят, – объяснил боцман Тихону.

– А Шлыков как себя вел?

– Что Шлыков? – не понял капитана Максимыч,

– Неужели молчком сидел? На него таксе не похоже – трепач, каких поискать,

– Его больше тянет с молоденькими воспитательницами поболтать, а наши речные истории его не интересуют. Вот Тюрин – другое дело.

– Ничего удивительного, – проворчал Лаврентьев. – Тюрин – старый водник, он о Волге, о пароходах готов хоть до утра слушать.

Больше Максимыч ничего не добавил, и капитан отпустил его, напоследок предупредив:

– Об этом разговоре – никому ни слова. Дело такое, что ошибиться – пара пустяков. Может, и впрямь эту гайку ребята положили, а Остапчук болты на крышке потом затянул.

– Все понял, капитан, буду молчать как рыба, – заверил Максимыч и осторожно прикрыл за собой дверь.

Дождавшись, когда смолкли его шаги, Тихон посмотрел на капитана:

– Вы всерьез считаете, что гайку положили ребята?

– Ребята здесь ни при чем, – раздраженно сказал Лаврентьев, в чугунную пепельницу на столе выбил пепел из трубки.

– Зачем же вы про Остапчука говорили? – никак не мог понять капитана Тихон.

Лаврентьев опять набил трубку табаком, раскурил ее и сделал несколько глубоких затяжек.

– Максимыч – мужик по всем статьям проверенный, но любит языком поболтать. Боюсь, как бы он не вспугнул того, кто аварию устроил.

– Вы кого-то подозреваете?

Лаврентьев не опешил с ответом.

– Есть у меня один человек на подозрении. Хотел тебе о нем сразу сказать, как динамит нашли, но все осторожничал, чтобы невиновного не оговорить. Но теперь дело так повернулось, что больше ждать нельзя, иначе беды не миновать.

Капитан поставил локти на стол, начал свой рассказ, изредка потягивая трубку. И вот что услышал Тихон...

В последних числах июня прошлого года «Фултон» отправился из Нижнего Новгорода вверх по Волге. На пароходе пассажиром плыл Зарычев, с которым старпом Шалаев когда-то служил на крейсере «Азов». Встретились они, как старые друзья, обнялись, потом о чем-то долго говорили в каюте Шалаева. И после этого старпома как подменили – что-то между ними произошло.

О том, что Зарычев – племянник бывшего управляющего Бухгольца, на «Фултоне» никто не знал, может, один только Шалаев.

А тут с Лаврентьевым оказия случилась – подвернул ногу и вынужден был в каюте отлеживаться. Капитанские обязанности взял на себя Шалаев.

Утром пятого июля «Фултон» пришел в город, где через день должен был вспыхнуть белогвардейский мятеж. Здесь Зарычев спустился на берег, перед этим опять о чем-то говорил с Шалаевым, но тот быстро выпроводил его из своей каюты, весь день был сам не свой. А вечером заглянул к капитану и вдруг предлагает:

– До сих пор нет одного груза. Может, без него отчалим?

Лаврентьев удивился – старпом всегда отличался аккуратностью, к своим обязанностям относился добросовестно, а тут без груза хочет уйти. Сказал, надо подождать до утра. Старпом кивнул, а из каюты не выходит. Тогда капитан сам спросил, что его беспокоит.

– Не нравится мне обстановка в городе, – ответил Шалаев. – Много приезжих, и все больше офицеров.

– Ну, это не наша забота, – успокоил его капитан. – Наше дело – разгрузиться, погрузиться и своевременно отплыть.

Доверительных отношений у капитана со старпомом не было – все казалось Лаврентьеву, что Шалаев на его место метит. Может, поэтому ничего больше не сказал старпом и ушел.

А утром капитан услышал стрельбу в городе. Дотянулся до иллюминатора и увидел, как по берегу к «Фултону» бегут какие-то люди с винтовками, а впереди Зарычев в офицерской форме. Сразу над пароходом гудок завыл, по приказу Шалаева матросы принялись чалки рубить, на всю мощность машина заработала. Тогда с берега стали стрелять на бегу, а один присел на колено и прицелился. Запомнилось капитану Лаврентьеву, как он целился, – обычно один глаз прищуривают, а этот обоими смотрел. С трудом капитан доковылял до ходового мостика, а у рубки лежит старпом Шалаев. Хотел что-то сказать, но не успел, умер на руках Лаврентьева...

Взволнованный рассказом, капитан заново набил потухшую трубку табаком.

– Видимо, Зарычев предложил ему в мятеже участвовать, но старпом отказался. А выдать бывшего сослуживца офицерская честь не позволила. Так он спас «Фултон», а сам погиб. С честью погиб, – с вызовом произнес Лаврентьев, словно Тихон спорил с ним.

Но Тихон молчал, терпеливо ожидая, когда капитан скажет то главное, ради чего поведал эту историю.

– Стрелявшего в Шалаева человека я видел считанные секунды и хорошо запомнить не мог, что-то смутное осталось: черноволосый, широкоскулый, ростом вроде бы невысокий. Но, кроме него, я никогда не встречал людей, которые могут прицеливаться, не прищуриваясь. Редкая примета. И вот на «Фултоне», второй раз в жизни, я встретил такого человека.

– На «Фултоне» нет ни одной винтовки, – недоверчиво заметил Тихон. – Как вы могли узнать об этой примете?

– Когда переоборудовали каюты, много было столярной работы. Как помнишь, участвовали в этом деле и воспитатели, и фельдшера, и моя команда. Тот, которого я подозреваю, тоже принимал участие. Я видел, как он обтесывал рейку, а потом вскинул ее, словно винтовку, и посмотрел, прямая ли получилась. Это все равно, что прицелиться. Так вот, он тоже не прищурился – как филин, обоими глазами смотрел.

– И все? – разочарованно сказал Тихон.

– А ты считаешь, этого мало?

– Могло произойти совпадение, и тот человек к убийству вашего старпома никакого отношения не имеет.

– Конечно, и совпадение могло произойти, – холодно согласился капитан. – Я ведь потому и молчал столько времени, что приглядывался к нему. Несколько раз видел, как он смотрит на детей... – Лаврентьев передернул плечами. – Нет, не тот он, за кого выдает себя. Это уж точно.

– Кто он? – коротко спросил Тихон.

Лаврентьев немного помолчал – и назвал фамилию, услышав которую Тихон подумал, что капитан, возможно, и прав, хотя на первый взгляд это могло показаться неправдоподобным.

А если Лаврентьев все-таки ошибся?

И тут на «Фултоне» появился человек, внезапное прибытие которого оказалось как нельзя кстати, – это был Сергей Охапкин. Тихон слова не успел сказать, как тот засыпал его вопросами: где случилось крушение, почему сразу не сообщили, все ли живы?

– Ты в своем уме, Охапкин? Как ты здесь очутился? Какое крушение?

Сергей недоверчиво посмотрел на него, на капитана, суетливо достал из кармана пиджака листок серой бумаги, протянул его Тихону. Это была листовка, подписанная «истинными патриотами России».

Успокоившись, Сергей присел на рундук, стянул с головы мятый зеленый картуз:

– Приезжаю сегодня в Нижний, захожу в губчека и вдруг узнаю, что «Фултон» действительно попал в аварию – об этом сейчас весь город шумит.

– Вы тут без меня разбирайтесь, – поднялся капитан и вышел из каюты.

Чекисты остались наедине.

Длинная дорога вымотала Сергея – лицо осунулось и потемнело, голубые глаза будто поблекли, и даже голос изменился, осип.

Тихон подробно рассказал о событиях на «Фултоне». Потом Сергей сообщил, что произошло в городе: о полученной через лавку Менделя записке, об аресте начальника артиллерийского управления Ливанова и приметах Черного. Вроде бы они подходили к тому, кого назвал Лаврентьев, но оставались и сомнения.

Они моментально рассеялись, когда Тихон увидел рисунки, сделанные учителем Федоровым, – на них был изображен Черный: широкое скуластое лицо, резкие изломы бровей, глаза навыкате. Тихон с облегчением подумал, что Сергей появился на «Фултоне» вовремя.

Но когда Охапкин доложил о втором ящике динамита, стало ясно, что детям по-прежнему угрожает опасность. Нужно было немедленно найти этот ящик, найти во что бы то ни стало, и проследить, с кем Черный встретится в Нижнем Новгороде.

Кроме стоявшего на вахте штурвального Васютина и капитана Лаврентьева, никто не видел Охапкина – купание для детей устроили за крутым изгибом реки, откуда пароход не просматривался. Там, среди воспитателей, фельдшеров и членов команды, был и Черный.

Тихон поднялся вместе с Сергеем на ходовой мостик, откуда было хорошо видно песчаную косу, где купались дети. Показал Черного Сергею. Тот долго не отрывал от глаз капитанский бинокль, наконец, сказал, удивленно покрутив головой:

– С виду нормальный человек, улыбается, детишек за вихры треплет, а как представишь, что он задумал, кровь стынет...

Договорились, что «Фултон» не отправится в рейс, пока не отыщется второй ящик с динамитом, и Сергей сошел на берег. Вроде бы все складывалось удачно, но тут события приняли новый поворот, который смешал все планы чекистов.

БЕГСТВО

Когда после купания дети вернулись на «Фултон», воспитатели обнаружили, что нет пятерых мальчишек, – видимо, сбежали в город. Поднялся переполох, в кормовом салоне сразу же собрался Совет десяти. Пригласили и Кленова, из группы которого пропали мальчишки.

Встал Сачков и нудно заговорил, словно на школьном уроке:

– Мы приложили все силы, чтобы дети на «Фултоне» чувствовали себя хорошо, однако среди них нашлись неблагодарные. Правда, все пятеро сбежавших – беспризорники...

– Вы хотите сказать, это обстоятельство снимает с нас вину? – растерянно спросила докторша Флексер.

Сачков ответил невозмутимо, казалось, ничто не могло вывести его из равновесия:

– Я хочу только отметить, что беспризорники требовали особого подхода и внимания. В первую очередь это касается вас, товарищ Кленов. Что вы можете сказать о ребятах?

Под требовательным взглядом Сачкова Кленов поднялся, развел руками:

– Дети как дети. Правда, часто о чем-то шушукались. Моя вина, что говорить.

– Вины с вас никто не снимает, – назидательно произнес начальник колонии.

– Я думаю, сейчас не время разбираться, почему ребята сбежали и кто виноват, – раздраженно сказал Никитин, как бы опережая дальнейшие рассуждения Сачкова. – Надо решить, что будем делать дальше.

Зеленина посмотрела на Никитина, будто впервые увидела:

– Уж не считаете ли вы, что мы продолжим плавание без мальчишек?

– Поиски беглецов могут затянуться не на один день, а нам надо думать и о тех, кто остался на «Фултоне». Мы слишком доверились беспризорникам, а их с самого начала надо было держать в строгости. Представим, мы вернем их на пароход. Но кто из вас может поручиться, что они не сбегут на следующей остановке? Может, прикажете посадить их под замок? Я предлагаю сообщить о случившемся местным властям и продолжить рейс.

– Какие будут еще предложения? – бесстрастно спросил Сачков членов Совета. Остановил взгляд на Киеселе, но тот что-то шепнул Дробову и только плечами пожал.

Кленов сидел в углу салона, не поднимая головы. У капитана Лаврентьева было такое выражение лица, словно побег мальчишек он предвидел с самого начала рейса. Докторша Флексер, наоборот, смотрела на всех недоуменно, зябко кутаясь в темную шаль с кистями.

– Предложение Никитина нельзя рассматривать всерьез! – отчаянно заявила докторша. – Мы не можем бросить ребят на произвол судьбы,

– А я считаю, Никитин прав, – неизвестно, найдем ли мы беглецов, а страдать будут оставшиеся дети, – хмуро проговорил фельдшер Дробов. – Найдем, а они опять сбегут.

Киссель скосил на него глаза, промолчал.

– Конечно, жаль ребятишек, пропадут ни за что,– тяжело вздохнул завхоз Шлыков. – Как бы и среди других мальчишек буза не началась – дурной пример заразителен.

– Это точно, дури у них с лихвой, – поддакнул боцман Максимыч, что-то хотел еще сказать, но только рукой махнул.

– Хватит ли у нас продовольствия, если начнем поиски и выбьемся из графика движения? – посмотрел на Тихона Сачков.

Тихон поднялся из-за стола, но на вопрос начальника колонии не ответил:

– У нас в городе какие-то негодяи расклеивают листовки, – и он прочитал провокационное обращение к жителям города «истинных патриотов России», в котором говорилось о крушении «Фултона» и гибели детей.

Это сообщение было настолько неожиданным, что ошеломило всех, даже Сачкову отказало обычное спокойствие.

– Крепко закручено! – усмехнулся Никитин.

– А как эта листовка попала к зам? – обратился к Тихону Дробов.

– И правда – непонятно, – поддержал его Шлыков.

Поднял голову Кленов, и в глазах его мелькнул интерес,

– К нам прибыл из губоно новый сотрудник – Сергей Охапкин. Сейчас он ушел в город...

Возможно, Тихону задали бы вопросы, ответить на которые было бы нелегко, но его выручила докторша Флексер:

– Кто же сочинил эту ложь? – кивнула она на листовку.

– Те, кто надеются опять поднять в городе мятеж. Как бы не появились новые листовки, ежели они узнают о бегстве ребят. Да и вообще, всем нам будет грош цена, если потеряем мальчишек, – взволнованно закончил Тихон,

– Я целиком согласен с товарищем Вагиным, – с непривычной для него поспешностью сказал Сачков. – Но больше двух дней задерживаться нельзя. Желательно, чтобы члены вашей команды тоже приняли участие в поисках ребят, – обратился начальник колонии к Лаврентьеву.

– Был бы толк, хоть все пойдем, только вахтенных оставим, – неуверенно проговорил Лаврентьев. – Надо в чека и милицию сообщить, пусть тоже помогут...

Удивляло Тихона, как держится Черный – ни малейшей фальши. Была бы воля Тихона, арестовал бы его немедленно, прямо в этом салоне, но задание Лагутина остается в силе – и детей сохранить, и колчаковскую агентуру выявить.

Кроме того, неизвестен еще и сообщник Черного, о котором говорил полковник Ливанов. Вряд ли это Сачков. Не мог начальник колонии предложить чекистам свои услуги, если бы Черному были известны какие-то сведения, позволяющие ему шантажировать Сачкова.

И в то же время возникала мысль, что Сачков мог работать и на чекистов, и на Черного. Или только на Черного, используя свое предложение сотрудничать с чекистами как надежное прикрытие.

Неожиданное бегство беспризорных еще больше осложнило обстановку на «Фултоне».

Поздно вечером участники поисков вернулись на пареход ни с чем – город был забит беженцами, мешочниками и беспризорниками. Найти среди них пятерых мальчишек с «Фултона» было все равно, что отыскать иголку в стоге сена.

Между тем механик Остапчук закончил ремонт. Тихон не знал, что делать, поиски мальчишек могли затянуться на несколько дней. Предупреждавший об этом Никитин не скрывал своей досады. Зеленина вернулась из города с головной болью. Докторша Флексер уложила ее в каюте, дала каких-то порошков.

Кленов осунулся, выглядел виноватым. Ему вроде бы сочувствовали, но молча проклинали – если бы не его постоянная рассеянность, беспризорникам из его группы не удалось бы сбежать. Шлыков в одиночку расхаживал по шкафуту и посматривал на берёг, будто дожидаясь, что беглецы одумаются и вернутся сами.

И только Сачков вел себя так, словно ничего не случилось. Спокойно заявил Тихону:

– Утром возобновим поиски, а послезавтра отправляемся.

И сразу отошел от чекиста, как всегда сдержанный и невозмутимый. Да и что мог сказать Тихон, когда у самого не было уже уверенности, что беглецы отыщутся через день, через два, через неделю?

К Тихону обратился беспризорник Пашка – вид решительный, голосишко срывается от волнения:

– Товарищ Вагин! Пошлите меня, – подтянул он сползающие штаны. – Вам их ни в жисть не найти, они от вас прячутся, это как пить дать. А я найду, гад буду – найду. Только разрешите.

Тихон с удивлением посмотрел на парнишку, не сразу сообразил, о чем он просит, почему у него такой отчаянный вид.

– Куда тебя послать?

– За пацанами, которые сбежали. Они и мне предлагали деру дать, да я отказался.

– Почему же ты мне раньше не сказал? – не на шутку возмутился Тихон.

– Это не по закону – на своих доносить, – потупился Пашка. – Да я и не думал, что они всерьез сбегут, думал – треплются. Вы меня пошлите, Я их хоть под землей найду, честное слово.

Сначала предложение Пашки показалось Тихону пустым делом – столько людей искали беглецов и не нашли, а Пашка – найдет. Но потом подумал, что в одном мальчишка, пожалуй, прав – Пашки беспризорникам бояться нечего, от него они не будут скрываться.

Спросил у него, почему сбежали мальчишки.

Пашка ответил не сразу – видимо, мучили сомнения, по закону или не по закону он поступает, рассказывая об этом:

– Дылда их подговорил. Он сам из Нижнего, ну, и наплел, что тут от жратвы лавки ломятся и беспризорным лафа, можно опять сбою блатную республику установить. Пацаны уши и развесили, Да и скучно на пароходе, каждый день одно и то же. Обещали на вахты ставить, но докторша только самым большим разрешила, а нам с девчонками знай книжки читают.

– А ты, значит, книжки не любишь?

– Почему не люблю? Когда батька был жив, он мне книжку про негров читал, так я ее до сих пор помню – «Хижина дяди Тома» называется. Сразу видно, что правда, я даже плакал, только вы никому не говорите. А тут воспитатели все сказочки читают, ерунду всякую, в которой правды нисколечко нету.

Пашка верно заметил – по настоянию Зелениной ребятам читали книги, которые не могли их расстроить, напомнить о том страшном, что они пережили. И докторша Флексер, когда стали создавать мальчишеские вахты, отобрала только самых крепких ребят, на одну смену. Больше других ослабевшие от голода беспризорники в их число не попали, и вот чем это обернулось.

Оттягивая время, прежде чем принять какое-то решение, Тихон спросил Пашку:

– А ты почему не сбежал, если скучно?

Мальчишка понизил голос, доверительно признался Тихону:

– Мне механик Остапчук разрешил в машинное отделение спускаться. Рассказывает, как машина устроена, я ему помогаю масленки заправлять. Ведь для каждой детали свое масло – где ойльдаг, где олеонафт, – с удовольствием произнес Пашка мудреные названия. – Интересно. Когда вырасту, обязательно механиком буду на пароходе. Так что не бойтесь, товарищ Вагин, я с «Фултона» никуда не сбегу.

– Ну, хорошо, представим, ты найдешь мальчишек. А как заставить вернуться на «Фултон»? Что ты им скажешь?

– Что-нибудь придумаю, механик говорит – я смышленый. Мне главное – найти, а там видно будет.

Конечно, попытка была рискованная – как бы и с Пашкой чего не случилось. А с другой стороны взглянуть, так она могла увенчаться успехом – Пашка и впрямь смышленый, в этом Тихон уже не раз убеждался,

– Давай так договоримся. Как только узнаешь, где ребята прячутся, бежишь в местную чека. Я буду тебя ждать там.

– Не-е, в чека я не пойду, – сразу поскучнел Пашка. – Если пацанов силком возьмете, они опять сбегут. Я их сам как-нибудь приведу, чекистам тут делать нечего.

«А ведь мальчишка опять прав», – подумал Тихон. Если он побежит в чека, это будет как предательство. У беспризорных свои, неписаные законы. Любую вину готовы на себя взять, лишь бы корешей не выдать, а если выдашь – рассчитаются. И это надо учитывать. Вот и ломай голову, как быть. И все-таки Тихон решился – другого выхода не было.

Вечером он сходил в нижегородскую чека, на «Фултон» возвращался поздно ночью. Небо заволокли пласты сизых туч, было темно, хоть глаз выколи, стиснутая черными кустами дорога едва угадывалась. Где-то за версту от города уловил за спиной шаги. Оглянулся, но никого не увидел. Только пошел дальше – опять услышал, как за ним идут. Вынул из кармана пистолет и взвел затвор. Как-то догадавшись, что вот-вот раздастся выстрел, бросился в тень кустов, упал в мокрую траву. Рядом просвистела пуля, за ней другая. Не целясь, Тихон сделал ответный выстрел. Переждав некоторое время, вышел на дорогу. Больше его не преследовали.

Бандиты действовали бы иначе, – подумал Тихон. Встретили бы где-нибудь в засаде. Видимо, Черный кому-то поручил в Нижнем убрать подозрительного агента губпленбежа. Если так, то на этом он не остановится. На какое-то мгновение Тихону стало не по себе – невелика честь погибнуть, не выполнив порученного задания.

Рано утром, когда на «Фултоне» еще все спали, а над рекой клубился, выползал на низкий берег туман, Тихон проводил Пашку до дороги в город. На прощание строго-настрого наказал:

– Твоя задача – найти ребят. Если сегодня не найдешь – вечером возвращайся на «Фултон». Не вздумай заночевать – волноваться буду. Ну, а встретишь ребят – скажи, что тоже сбежал, и приглядывайся, что дальше будет. Сам сразу ничего не предпринимай. Понял?

– Понял, товарищ Вагин. Вы не волнуйтесь за меня, все будет в порядке.

Тихон долго смотрел вслед Пашке, пока тот не скрылся за крутым глинистым косогором. Тревога не отпускала чекиста, хотя он и постарался обезопасить мальчишку.

БАЗАР

День еще только начинался, а уже припекало.

На дороге Пашку догнала подвода. В телеге сидела толстая девка и худая баба в смазных сапогах. Пашка без спросу прыгнул на воз. Баба рассердилась и хотела огреть его кнутом, но мальчишка за свою маленькую жизнь бывал в таких переплетах, что научился понимать людей с первого взгляда.

Он сразу определил, что баба глупая, трусливая и жадная. Девчонка была точной ее копией, но толстая, с белесыми, заплывшими ленью глазами.

– Прошу пардон, мадам! – бойко проговорил Пашка и галантно, как ему казалось, приподнял воображаемую шляпу.

– Мадам?! – осклабилась баба. – А што? И вполне. Ну, сиди, коли залез.

Девка схватилась за щеку, задрыгала ногами:

– Мамочка! Силов моих нету, хоть помирай!

Баба сплюнула на дорогу:

– Вот наказание мое! Говорила тебе – полоскай зуб святой водой, икону приложи. Крапивой бы тебя по заднице, окаянная.

– Ой, мамочка! Ой, родная! Щас утоплюсь, – надсадно скулила девка,

Пашка рассмеялся – топиться было негде, разве что в густой дорожной пыли.

Понемногу девка успокоилась и опять сделалась сонной и тупой. А баба, как репей, пристала к Пашке с вопросами – чей да откуда?

– Стихни, женщина! – важно сказал он. – Ты что, не узнаешь меня? Я наследник российского престола!

Баба собралась расхохотаться на потешного мальца, но посмотрела на лобастую физиономию мальчишки и спохватилась: «А кто его знает! Может, наследник, а может, бандит-живорез. Времечко такое, что все перепуталось».

Хлестнула кнутом караковую гладкую лошадь, но та по-прежнему брела не торопясь, лениво помахивая хвостом, отгоняла появившихся паутов.

Хорошо было ехать, но скучно. Девка дремала, баба тоже осоловело клевала большим носом. В мешке озабоченно похрюкивал поросенок, видимо, на продажу везли.

До города было уже рукой подать – показались облезлые купола церквей, макушка водокачки на станции. Пашка подумал, что ребята могут не поверить ему, будто он тоже с парохода сбежал. Вживаясь в образ удалого беспризорника, заорал что есть силы:

Граждане, послушайте меня!

Гоп со смыком – это буду я!

Ремеслом я выбрал кражу,

Из тюряги не вылажу,

И она скучает про меня!..

Испуганная его криком, баба так хватила лошадь «нутом, что та, откормленная овсом и не раз выручавшая хозяина на лесных дорогах, рванула с места бешеным наметом.

Пашка кубарем свалился с телеги и очутился в пыли, чудом не угодив под заднее колесо. Протерев глаза и выплюнув песок, кулаком погрозил вслед телеге:

– Самогонка проклятая! Кулацкое отродье!

Отъехав на безопасное расстояние, баба придержала лошадь и, потрясая кнутом, принялась ругаться:

– Нечистая твоя душа! Бандит проклятый! От горшка два вершка, а туда же – наследник! Вот как скажу в чека, кто ты такой! Мигом арестуют!

Пашка крепко струхнул – только сейчас ему и не хватало встречи с чекистами. Но вида не подал:

– Стихни, женщина! Ты чего шумишь? Ты на кого шумишь? Ты на балтийского революционного матроса шумишь. У меня два нагана в кармане,

– Две вши у тебя на аркане! Бандюга ты молодая, а у меня племянник в исполкоме.

– Плевал я на твоего племянника и на его родную тетю, – кричал в ответ мальчишка.

Обхватив обеими руками мешок, в котором барахтался поросенок, девка хлопала белесыми глазами, спросонья не понимая, что случилось.

Баба в сердцах ударила по лошади кнутом, и телега скрылась за кустами.

Делать нечего, дальше пришлось идти своим ходом. Но Пашка не унывал – шлепать босыми ногами по мягкой дороге было даже приятно. И блатного удалось из себя изобразить. Засунув руки в карманы просторных штанов, Пашка опять запел во всю глотку:

По широкой одесской дороге

Молодой я, налетчик, шагал.

Воруженный наганом и финкой,

Я такую речугу держал...

Так он и вошел в город, вспоминая слышанные когда-то блатные песни и всё, что вроде бы невозвратно осталось в прошлой, беспризорной жизни и вот вдруг опять потребовалось для выполнения ответственного задания – вернуть бежавших колонистов на «Фултон». Как он это сделает, Пашка представлял смутно, но дал себе твердое «рабоче-крестьянское» слово, что без ребят на пароход не вернется. Лучше под забором погибнет, чем не выполнит обещанное Вагину.

Пашка по себе знал, что всех беспризорных, как магнитом, тянет на базар, и сразу нацелился туда. Направление к нему легко определил – день был воскресный, и в сторону базара шли женщины с кошелками, громыхали по булыжнику нагруженные мешками подводы.

Если бы не вывалился из телеги, добрался бы до базара как кум королю, – вздохнул Пашка и подумал, что может встретить там тощую бабу с сонной девкой и как бы эта встреча ему боком не вышла. Но решил рискнуть – была не была – и начал поиски с базара.

Ему сразу «подфартило» – не успел дойти до толчка, где торговали семечками, как увидел рыжую голову Спички – так прозвали мальчишку за огненные волосы, от которых хоть прикуривай. Пашка хотел последить, что он делает на базаре, но Спичка уже заметил его. Спрятаться было негде, и Пашка стал внимательно смотреть а небо. Там, как назло, было пусто, даже стрижи куда-то запропастились.

Неизвестно, знал ли Спичка про гору и Магомета, но поступил по пословице – не дождавшись, когда Пашка подойдет, спрыгнул с заплеванного подсолнуховой шелухой ящика и вразвалку направился к нему.

– Здорово, Хмырь! – вспомнил он кличку Пашки по блатной республике. – Ты откеда взялся? Чего высматриваешь?

Наступил решающий момент – если Спичка не поверит, то другие ребята и подавно, а в результате вся операция сорвется.

– А ты что, стукач? Чего выспрашиваешь? – перешел в наступление Пашка, понимающий, что это лучший вид обороны. И тут же, без перехода, спросил: – У тебя пошамать ничего нету? Пузо подвело, хоть вой.

Спичка был человек отзывчивый и не жадный – тут же извлек из кармана теплый пирожок с кониной:

– Подавись ты моим трудовым капиталом! Только што у лотошника слямзил. Шамай.

Пашка мигом съел пирожок, вытер руки о штаны и только потом объяснил Спичке:

– Я тоже деру дал. Вы как сбежали, вобще воли не стало. Да и надоело слушать: на палубу не сморкайся, руки в карманы не суй, курить не моги. Пусть девчонок натаскивают, а моя душа свободы просит.

Спичке такая решительность очень пришлась по нраву – он достал из-за пазухи еще пирожок и по-братски, пополам разделил его с Пашкой.

– Правильно сделал – нечего нас воспитывать, шпану. Наша судьба – сырая могила.

Доев пирожок, они обнялись и пронзительно, с надрывом запели:

И никто не узнает,

И никто не придёть.

Только ранней весною

Там сирень расцветёть!..

Песня была тоскливая, жалостливая, у Пашки даже в горле запершило.

Какая-то сердобольная старушка остановилась, скорбно качая головой, начала их крестить. Ребята бросили петь, вытаращились на бабку.

– Хмырь, дай мне перо! Щас я гражданку грабить буду, – зловеще сказал Спичка, подражая какому-то бандиту.

Бабка кинулась от них, на ходу причитая визгливо:

– Пресвятая мать-богородица! Что же это ноне делается? Белым днем людей режут!

Когда перепуганная бабка скрылась в толпе, Пашка поинтересовался будто бы мимоходом:

– А остальные где? Ты что, откололся от них, один промышляешь?

– Не-е, мы опять блатную республику установили. Дылду президентом избрали.

– Выбрали дурака в президенты, – презрительно сплюнул Пашка. – А где он?

– На вокзале шурует. А мы тут с Чинариком свинью пасем.

Пашка оглянулся по сторонам:

– Какую свинью?

– Тут рядом, – и Спичка штопором вклинился в толпу продающих и покупающих.

Пашка едва поспел за ним.

Они протолкались туда, где торговали прямо с возов. И тут Пашка увидел знакомую тощую бабу с сонной девкой, от греха подальше спрятался за Спичку. Рядом с их телегой стоял Чинарик и грыз зеленое яблоко, такую, видать, кислятину, что у Пашки на расстоянии челюсти сводило.

Глядя на Чинарика, тощая баба на возу тоже жмурилась, жалобно кривила рот и сплевывала обильную слюну. Словно бы не беспризорный жевал ядовитую зелень, а она сама. Ее толстая дочка смотрела на Чинарика, открыв от любопытства рот, даже про больной зуб забыла.

– Уйди с глаз долой,– не выдержала баба, почувствовав во рту страшную оскомину. – Ведь железное устройство надобно иметь заместо кишок, а он жрет, аж захлебывается от удовольствия. Уйди, саранча чумазая.

Спичка подтолкнул Пашку локтем, и они на карачках стали пробираться к телеге.

– Эх тетя, тетя, – укоризненно сказал Чинарик, незаметно подмигнув Спичке. – Темная ты еще, ничего не понимаешь. В одном яблоке пользы больше, чем в целой свинье.

Чинарик старательно и медленно, словно смакуя, доел яблоко, бросил огрызок под лошадиные копыта и неторопливо, с достоинством удалился.

Страдал он не зря: только успел раствориться в толпе, как баба спохватилась – из телеги, даже не пикнув, исчез поросенок вместе с мешком. Баба на весь базар заревела утробным голосом:

– Ограбили!.. Разбой!.. Ловите!..

А поросенок был уже далеко – уютно покоился в канаве, на краю которой, весело болтая грязными босыми ногами, отдыхали ловкие похитители. Угрызений совести Пашка не чувствовал – так и надо жадной бабе, не будет с телеги спихивать и обзывать по-всякому. А главное, благодаря этому поросенку Пашку приняли в блатную республику без рекомендаций и испытательного срока. Даже Дылда, всегда к нему враждебно относившийся, ничего не сказал, только авансом подзатыльник влепил, чтобы к президенту почтение имел.

Хотел Пашка сдачи сдать, но удержался – ради выполнения такого ответственного задания можно и стерпеть.

– Нынче пошамаем! – длинно шмыгнул носом Чинарик, словно наслаждаясь вкусным духом жареного поросенка.

– Какая это еда на всю республику? – скривился Спичка. – Если бы целая свинья, а то поросенок. Достанется по куску раз только и чавкнуть. Вот бы Чугунок поделился с нами своим элексиром! Про жратву тогда и думать не надо.

– А что? – охотно откликнулся Чугунок. – Глотнул из пузырька – и топай на базар прозрачный, как хрусталь!

Ребята стали хихикать, толкаться локтями, представляя, как чумазый Чугунок, которого и в детской колонии, и на «Фултоне» умываться силком водили, вдруг станет прозрачный, как хрусталь.

– И вот иду я, прозрачный, по базару! – размечтался Чугунок, не замечая насмешек. – Вижу сметану, хвать – и сожрал целый горшок. Рядом пышки на сале – тащу весь противень. Хватаю кус сала, огурцов с помидорами. Нажрался до отвала и иду на вокзал, лезу под лавку дрыхнуть. Патрули ходят, храп слышат, во все зевки глядят, а я знай себе сплю. Продрал глаза – и опять на базар.

– Пустяшный ты фрайер, Чугунок! – брезгливо сказал Спичка, душа которого жаждала, кроме сытости, еще чего-то. – Ну, какой интерес? Жри да спи, опять нажрался – сиди в лопухах под забором.

– Кончай митинговать, пацаны! – скомандовал Дылда. – Бери поросенка, потащили.

Ребята подхватили мешок и припустили рысцой в сторону вокзала. Нырнув под дощатую платформу, вылезли возле багажного сарая, через дыру в заборе выбрались на пустырь, где разместилась блатная республика.

Что ожидало тут Пашку, как повернутся события?

ИГРА

Место было мрачное, неприглядное. Когда-то здешние воротилы – нижегородские купцы – начали строить тут церковь, но грянула германская война, и стало не до церквей. Остались на пустыре сопревшие бревна, груды размокшего кирпича, залитые тухлой водой ямы да полуразвалившийся сарай с дырявой крышей.

Рядом, в десяти шагах, шумела станция, галдел базар, а здесь тишина, как на кладбище. Воспитателям с «Фултона», подумал Пашка, пришлось бы искать сбежавших ребят до морковкиного заговенья.

Как вернуть мальчишек на пароход? – ломал голову Пашка. Всего день, как ребята сбежали с «Фултона», а их будто подменили: напропалую хвастались друг перед дружкой своими похождениями, в руках Дылды откуда-то появилась не самодельная, а фабричная колода засаленных карт – не иначе, как умыкнул у зазевавшегося торгаша на базаре.

Пока Спичка и Вобла искали дрова для костра, чтобы поджарить поросенка, покорно ожидавшего в углу сарая своего смертного часа, Дылда затеял с остальными игру. Растасовав карты, положил на кон вынутый из-за пазухи кусок мыла.

Ребята так и ахнули. Белье на «Фултоне» стирали в щелоке, который матросы в кочегарке из золы варили, а мыла на всю колонию было три куска. А тут Дылда, как фокусник, вынул целый – не вонючий и не обмыленный – кусок, да такой большой, каких Пашке раньше и не видывал. Спросил Дылду, где он взял мыло.

– Да его там целый ящик, только нам не дают, скупердяи, – хмыкнул Дылда, передразнил: –Не кради, не кури, со взрослыми здоровайся. Сами воруют, а другим не дают, фрайера.

Договорить, где взял мыло, Дылда не успел. Рядом упала длинная тень, ребята вскинули головы и оторопели – перед ними, откуда только взялся, стоял парень в солдатской рубахе распояской, в сползающих с живота галифе и босой. Зеленый мятый картуз чудом держался на затылке, в зубах дымилась самокрутка.

Пашка вспомнил, что видел парня на базаре, когда разговаривал со Спичкой, и еще тогда он чем-то не понравился ему – ничего не покупал, не маклачил, а все присматривался, будто искал кого.

– Ну и ну! – парень взял кусок мыла и подбросил его в руке, словно взвешивая.

– Отдай, фрайар!– закричал Дылда, угрожающе сунул руку в карман.

Подняв его за шкирку, парень ловко вытащил из кармана президента блатной республики нож, прихваченный из столовой на «Фултоне», небрежно бросил в яму с водой.

Дылда принялся устрашающе вращать глазами и шипеть:

– Зарежу, все равно зарежу, гад! Век свободы не видать.

Парень отпустил воротник, с шиком сплюнув, сказал миролюбиво:

– Дурак! Я же не лягавый, не сыщик. Я тоже романтик блатной жизни!

– Чего тогда хватаешься? – уверился Дылда, что перед ним свой. – Отдай мыло, не купил.

Парень передвинул картуз с затылка на лоб, опять подкинул кусок в руке:

– По нашим героическим временам – неоценимая вещь. Может, сыграем? – кивнул он на рассыпанные карты.

– А чего ставишь? – сразу загорелся Дылда.

Парень на мгновение задумался – и вынул из кармана револьвер. Никогда не отличавшийся смелостью Дылда уже хотел «рвать когти».

– Чего испужался? Он незаряженный, – успокоил его парень. – В буру, штос, очко?

– Очко! – решился Дылда, как завороженный глядя на вороненый револьвер.

Усевшись на землю, парень по-турецки подвернул ноги и начал тасовать карты.

Очко – игра примитивная, только на удачу и надейся, а она, как известно, штука капризная. На этот раз Дылде не повезло – кусок мыла перекочевал в карман удачливого соперника. Дылду охватил отчаянный азарт:

– Давай еще! На кон себя ставлю. Проиграю – хошь режь, хошь шестеркой буду!

– На кой я тебя резать буду? – ухмыльнулся парень. – И слуга мне на кой черт?

– Дылда у нас президентом, – важно вставил Чинарик. – Он в нашей блатной республике самый главный, что прикажет, то и делаем.

– Ну, давай на должность! Давай на кресло! – голос Дылды дрожал от возбуждения.

Глаза парня озорно блеснули. Он перекрестил пупок и сдал Дылде карту. Свою выбросил на траву мастью вверх. Карта пришла угрожающая – валет.

Пашка обрадовался – пусть лучше президентом Дылда останется. По всем замашкам парень был – отъявленный урка, такой мигом из беспризорников шайку сколотит.

– Давай! – сказал Дылда, раздувая ноздри. Вторую карту он прикрыл первой и стал осторожно тянуть ее за уголок. Все замерли. Чугунок от напряжения пустил слюну. Скривив рот, Дылда все тянул и тянул карту. Пашка переживал за него так, будто на кон поставлена его собственная жизнь, а не президентское кресло.

Открыв карту, Дылда облегченно вздохнул, торжествуя, показал две десятки.

– Бери себе!

История карточной игры знавала миллионные ставки, поместья с тысячами крепостных, пароходы, золотые прииски, последний нательный крестик – родительское благословение.

Президентское кресло на карточный банк было поставлено впервые.

Парень взял карту – вышла дама. Потом лег валет, опять дама, за ней семерка. Карты словно смеялись над парнем, ребята повеселели – мыло и наган останутся в блатной республике.

– Девятнадцать! – уныло сказал парень, понимая, что только чудо может его спасти. Но он был человеком риска, а удача всегда идет такому навстречу. Отчаянно выбросил еще одну карту – это был кудрявый пиковый валет.

– Очко!

Дылда чуть не заплакал с досады, рябое лицо его сморщилось, словно у старика,

А парень сразу посерьезнел, поднялся на ноги, поправил картуз на голове:

– Потому как я теперь президент, слушаться меня беспрекословно. Ясно?

– Чего уж там, – обреченно ответил Чинарик. – Мы законы знаем, не маленькие.

– Ну, а коли знаете, ешьте землю!

Дылда недовольно засопел носом:

– Это зачем? Издеваешься, да?

– Эх ты! А еще президентом был. Все должно быть как положено, по закону. Не расписки же мне с вас брать, что вы мою власть признаете и за мной теперь в огонь и в воду. Клятва на земле – самая страшная клятва. Кто ее нарушит – сам в землю ляжет.

Ребята переглянулись. Есть землю никому не хотелось, но если так по закону положено – другое дело. Видать, президент им попался не то что Дылда – все блатные законы знает.

Чинарик поковырял щепкой у кострища, и все подданные блатной республики съели по щепотке пахнущей гнилью сырой земли, неприятно похрустывающей на зубах.

Парень зорко следил, не отлынивает ли кто. Но ребята не хитрили, хотя и противно было до тошноты. Когда экс-президент блатной республики последним через силу проглотил щепотку земли, парень оглядел своих подданных веселым, озорным взглядом:

– А теперь вот что, гаврики, беглецы несчастные. Слушай мой первый и последний приказ: стройся по одному и марш следом за мной на «Фултон». Из-за них там все с ног сбились, а они тут в картишки балуются да поросят воруют.

Ребята от изумления онемели, а Дылда даже икнул.

Неизвестно, как бы дело дальше повернулось, если бы в эту самую минуту из сарая с истошным и облегченным визгом не вырвался реквизированный поросенок.

Каким-то непонятным образом ему удалось выбраться из завязанного мешка, и, мелькнув розовым задом, он скрылся а проломе забора.

Никто и опомниться не успел, а парень, закинув голову, расхохотался и сказал, вытирая слезы:

– Одно к одному, соколики. Теперь вы без ужина остались, а без продовольствия блатной республике никак нельзя. Так что следуйте за мной, я вам на «Фултоне» по две порции в счет сэкономленного обещаю.

– Братва! Это лягавый! Сматывайся! – вскочил Дылда на ноги, намереваясь первым дать стрекача. Но парень ловко ухватил его за шиворот:

– А кто клятву давал слушаться, что ни прикажу? Забыл? Самовольно законы отменяешь?

– Не бери на пушку, лягавый! – дергался Дылда.– Не на тех напал, у нас тут свои законы!

Ребята заволновались, зароптали. Получалось, что парень всех их вокруг пальца обвел, а они и уши развесили. Какую-то дурацкую клятву давали, словно последние дураки, землю ели, от которой во рту до сих пор погано.

– Кончай бузу, пацаны! – сказал Пашка, увидев в лице незнакомого парня неожиданного союзника. – Сдохнем тут с голоду, а воровать начнем – уголовка накроет. А на «Фултоне» и кашей кормят, и ландрин дают. Знай себе плывешь, города разные видишь. А что здесь? Целый день по базару шныришь, а в пузе пусто, жди, когда подфартит. Вон поросенка взяли, да и тот сбежал.

– Правильно! Какая к чертям республика без продовольствия? – первым поддержал Пашку Чинарик. – Чего сорвались, дураки?

– Это все Дылда, – показал на него пальцем Спичка. – Захотелось президентом стать, покомандовать, а как приперло, так в карты нас проиграл, будто негров каких.

– Я же ради вас старался, мыло хотел вернуть,– оправдывался Дылда.

– А поросенка жаль, – расстроенно вздохнул Чугунок,– Мы бы его щас на «Фултон» притащили, нам бы из него супец сварганили.

– А ты и вправду лягавый? – подозрительно спросил парня Вобла.

Тот сдвинул зеленый картуз на затылок, сказал озабоченно и серьезно:

– Из города меня прислали. Там недобитая контра по заборам листовки развешивает, будто «Фултон» перевернулся, а воспитатели, которые спаслись, разбежались кто куда. Опять хотят как в прошлом году сковырнуть Советскую власть, а вы своим бегством только помогаете им людей баламутить. Тоже мне – республику объявили, а сами с буржуями заодно.

– Мы?! С буржуями?! Да мы завсегда за Советскую власть! – наперебой загалдели ребята.

– Даешь «Фултон»! – радостно закричал Пашка.

– Даешь! – подхватили остальные.

Жители Нижнего Новгорода, немало повидавшие всего после революции, с удивлением глядели, как по городу строем шли беспризорники и дружно, озорно горланили на всю улицу:

Сковырнули меня с ходу

Прямо под откос.

Обломал я руки-ноги,

Оцарапал нос...

А впереди этой странной процессии шел высокий босоногий парень в нелепом зеленом картузе на голове и улыбался во все лицо.

ПОКУШЕНИЕ

Беглецы вернулись на «Фултон», а среди воспитателей появился новый сотрудник губоно Сергей Охапкин, с помощью Пашки отыскавший блатную республику. До этого справился Сергей и с другим поручением – проследил за Черным и передал его под наблюдение нижегородских чекистов.

В город ушла телеграмма, что все дети на «Фултоне» живы-здоровы, чувствуют себя хорошо, пароход благополучно продолжает свой рейс. Копии этой телеграммы расклеили в тех самых местах города, где несколько дней назад появились листовки «истинных патриотов России» о том, что «Фултон» перевернулся. Так была пресечена эта опасная провокация. После Нижнего телеграммы стали поступать из всех городов, где останавливался «Фултон». Их тут же печатали в губернской газете, жадно читали и перечитывала матери и отцы тех, кто плыл на стареньком пароходе, с тревогой и надеждой ждали в губкоме партии и в губчека.

Немногие в городе знали, что стояло за этими сухими, короткими телеграммами, какой опасности подвергались дети во время плавания.

«Мыло», выигранное Сергеем Охапкиным у Дылды, оказалось куском динамита. Мальчишка тайком показал каюту, где под спальным рундуком он нашел ящик с «мылом». Это была каюта Черного, куда Дылда ухитрился проникнуть перед самым бегством с «Фултона».

После проигрыша президентского кресла Дылда по какой-то непонятной для взрослых причине привязался к Сергею, ходил за ним тенью и дал слово, что будет помалкивать, как оказалось у него «мыло».

Чекисты поверили мальчишке – теперь, когда блатная республика приказала долго жить, признаваться в воровстве было не в его пользу.

Беспризорник взял из каюты только один кусок, и Тихон надеялся, что Черный не обнаружил пропажу. Видимо, так оно и было – ничего настораживающего в его поведении чекисты не заметили. После успешной встречи в Нижнем с агентом колчаковской разведки Черный уверился в своей безопасности, и Тихон заменил содержимое ящика, надеясь, что Черный не станет без нужды проверять, на месте ли динамит.

Судя по всему, и эту замену Черный не обнаружил.

Не насторожило его и появление на «Фултоне» нового сотрудника губоно Сергея Охапкина.

Что Сергей именно тот, за кого выдает себя, не сомневались и остальные воспитатели. Утверждению Охапкина в качестве сотрудника губоно немало способствовало отношение к нему колонистов – веселый, неугомонный на выдумки, сам недавно простившийся с детством, он пришелся ребятам по душе.

Историю, как он выиграл президентское кресло, рассказывали и пересказывали, в том числе и сам Дылда, лишившийся президентского звания. Ребят эта история приводила в восторг, да и воспитатели в глубине души одобряли Сергея, не представляя себе, как можно было иначе вернуть ребят. Поступком Сергея возмущалась только Зеленина:

– Выставлять себя уголовником, играть с детьми в карты! Не понимаю, как губнаробраз мог принять Охапкина на работу, – говорила она на Совете. – Есть ли у вас педагогическое образование?

– Какое там образование, – добродушно улыбнулся Сергей. – Я на ткацкой фабрике работал. В губоно стало людей не хватать – меня и взяли.

– Как же вы будете воспитывать детей, если совершенно не подготовлены к педагогической работе?

– Галина Васильевна! А вы не забыли, что именно благодаря Охапкину беглецы вернулись на «Фултон»?– спросил Зеленину Никитин.

– В первую очередь надо помнить, каким неблаговидным способом он это сделал!

– А я считаю, сейчас у нас есть более важная задача, чем судить Охапкина, – не согласился с нею Никитин. - Настало самое время выяснить, почему ребята сбежали. А победителей, как говорится, не судят.

– Интересно, что скажет сам Охапкин, – обратился к нему начальник колонии.

– Я понимаю, что играть с ребятами в карты – последнее дело. Но как бы вы поступили на моем месте? – без улыбки посмотрел Сергей на Зеленину.

– Товарищи! Да он над нами просто издевается! – взвилась та.

– Боже упаси меня издеваться над вами, и в мыслях не было. Но вы зря думаете, что я с ребятами только в карты играл. Мы с ними и по душам поговорили, всерьез. Скучно стало на пароходе – потому и сбежали. Надо их настоящим делом занять, иначе опять сбегут.

– Правильно! – поддержал Сергея капитан Лаврентьев.– А то меня чуть не эксплуататором объявили. Беспризорные такого в жизни повидали – не каждому взрослому довелось. С ними надо как с равными, а дело по силам всем найдется.

Когда этот вопрос был решен, Зеленина опять потребовала отстранить Сергея Охапкина от воспитательной работы. Спорить с ней уже никому не хотелось, однако за Сергея вступился начальник колонии:

– Вернув беглецов на «Фултон», Охапкин доказал свои педагогические способности, а потому предлагаю ввести его в наш Совет.

Кроме Зелениной, все поддержали предложение Сачкова. В какой уже раз Тихон не мог не признать, что начальник колонии действует продуманно и твердо.

Следующую остановку «Фултон» сделал в Васильсурске – кончилось топливо. На поиски отправился боцман Максимыч с матросами.

С любопытством рассматривая сонный, захолустный городок, завхоз Шлыков сказал Сачкову:

– Пойду-ка тоже проверю, нельзя ли тут чем поживиться. Нутром чувствую – с пустыми руками не вернусь.

– Не опоздаете?

– Не бойтесь, товарищ Сачков, я мигом, только разведаю.

Вернулся Шлыков часа через полтора. Следом за ним понуро шагала тощая лошаденка, ее вел старик в посконных штанах и рваной фуфайке. На скрипучей телеге под дерюгой горбился какой-то груз.

Когда телега остановилась возле трапа, Шлыков широким жестом откинул дерюгу – и скопившиеся у борта колонисты увидели целую груду вяленой воблы.

Ребята закричали от восторга. Докторша Флексер подозрительно спросила завхоза, где он достал столько рыбы.

– Тут неподалеку, на окладе. Ее там навалом, а ничейная,– объяснил Шлыков, вид у него при этом был хитрый и довольный.

– Вот-вот, – поддакнул ему старик. – Крысы едят, ребятишки волокут, а за кем она числится, нихто не знает. А мне приказано – сторожи, Матвеич.

– Так я же тебе объяснял, старик, – мы за ней и приехали, – заговорщически подмигнул докторше Шлыков. – Ну, как, Раиса Михайловна, годится к употреблению?

Докторша придирчиво оглядела несколько рыбин и сказала, вытирая платком руки:

– Годится, товарищ Шлыков. Только получше надо проварить.

– А ты, старик, сомневался – примут ли? Теперь твоя рыба на доброе дело пойдет – суп из нее ребятишкам будем варить, – веселый Шлыков похлопал старика по спине.

– Вы мне только, граждане, расписочку оставьте – кто взял и для чего,– заволновался старик, – А то мало ли какая камисия нагрянет.

– О чем речь, Матвеич. Мы тебе такую справку сочиним, что начальство еще благодарность объявит, – балагурил Шлыков.

– Мне бы лучше не благодарность, а сапоги выдали, – вздохнул старик, переступая ногами в лаптях. Когда он получил обещанную справку с печатью и уехал, Тихон укоризненно спросил Шлыкова:

– Совесть не мучает, что обманули старика?

Шлыков смерил Тихона тяжелым взглядом:

– Меня, товарищ Вагин, другое мучает – мало взяли этой рыбы. Еще бы воз – тогда бы нам до самой Сызрани хватило.

– А если старика накажут?

– За доброе дело и пострадать не грех. Вам, если вы агент губпленбежа, не об этом надо думать, – сказал, как отрезал, Шлыков, отошел в сторону.

Не понравился Тихону этот разговор – что-то недоговаривал завхоз.

За время плавания «Фултона» чего только не кидали в топки – и торф, и уголь, и березовые дрова, и сушняк, выброшенный рекой на берег. На этот раз боцман Максимыч доставил на пароход санные полозья и дубовую клепку для бочек. Такого топлива у них еще не бывало, теперь уже возмутился Шлыков:

– Неужели ничего другого не нашлось? Люди труд вложили, а вы его в топку.

– Конечно, жаль, что говорить. Но ведь больше ничего нет! Если потребуется – начнем переборки жечь, только бы ребят до места доставить, – с горечью отозвался Лаврентьев.

И нечем было возразить капитану.

Истерзанная гражданской войной, которой, казалось, не было конца, страна лежала в разрухе, в запустении. На стапелях гнили огромные остовы заложенных барж, похожие на скелеты чудовищ, в городах черными глазницами разбитых окон смотрели на Волгу фабричные и заводские корпуса, над ними торчали бездымные трубы. По ночам ни единого электрического огонька не светилось на темных берегах.

Люди жили трудно, в будущее заглядывали с тревогой, но судьба маленьких колонистов, вырвавшихся из разрушенного города, не оставляла их равнодушными. Нигде с колонистов не требовали денег, даже ломовики и лодочники, сами едва сводившие концы с концами, перевозили продовольствие для «Фултона», как военный груз, – бесплатно.

Как-то на ночь «Фултон» остановился у безвестной пристани. Поглядеть на необычный пароход, все палубы и шкафуты которого были усеяны детьми, собрались любопытные местные мальчишки. Посыпались насмешки – вид у колонистов был неказистый: одеты кто во что горазд, на рубашках и платьицах заплаты, ботинки каши просят, а кто так и вовсе босиком.

Начались вопросы – кто такие да откуда, и насмешки смолкли. Ребята пошушукались, подбежали к девушке в белом платье, показывая на «Фултон», о чем-то наперебой стали ей говорить. Потом вся ватага направилась к утопающему в зелени селу с церковью на крутом пригорке. Не прошло и часа, как ребята притащили на пароход три огромные корзины сушеных яблок. Когда Тихон спустился на берег, девушка сказала ему просто:

– Примите от наших мальчишек подарок. С хлебом у нас тоже плохо, а яблоки девать некуда. Пусть ваши ребята полакомятся.

– А вы сами кто будете? – спросил Тихом, с удовольствием разглядывая симпатичное, загорелое лицо девушки.

– Я здесь учительницей работаю. Старого учителя беляки застрелили, вот меня и послали из Нижнего.

– А звать как?

– Ребята Марией Васильевной зовут, а так – Маша...

После отбоя Тихон вышел на палубу, Ребята уже угомонились, река едва заметно покачивала «Фултон», и мягкие волны с плеском накатывались на покатый песчаный берег.

Тихону опять представилась девушка в белом платье – и вспомнилась Маша Сафонова, с которой познакомился в Волжском монастыре. Под видом богомольца он проник туда, чтобы разоблачить иеромонаха Варлаама – начальника перхуровской контрразведки Сурепова.

Кто знает, как бы закончилась эта операция, если бы его не выручила Маша. А потом Тихону пришлось ее отца – церковного старосту – арестовывать.

«Так вот какая твоя вера» – только и сказала ему девушка.

Тихон решил, что больше они не встретятся – разные дороги выпали им в жизни. Но однажды увидел девушку возле проходной ткацкой фабрики и узнал от сестры, что Маша после ареста отца похоронила мать и на фабрику устроилась,

Подумалось тогда Тихону – может, одной стали они теперь веры, совпади их дороги?

В последний раз он встретился с Машей в госпитале, куда попал после ареста предателей-военспецов. Только грустная у них встреча получилась. «Тебя прошлое назад не тянет, а для меня оно как камень на шее,– сказала тогда девушка. – Не надо нам встречаться. Может, когда-нибудь я сама найдусь. Если еще буду нужна тебе», – печально добавила она.

А в день отплытия «Фултона» проститься с Тихоном на причал пришла сестра, протянула записку от Маши и объяснила:

– Вчера отряд наших ткачей на фронт уходил, нз фабрике митинг собрался. Гляжу, Маша тоже в отряде – на голове косынка с красным крестом, а через плечо сумка с бинтами. Оказывается, она медицинские курсы .кончила, у нас на фабрике организовали. Меня заметила, подбежала и эту записку попросила передать. Я ей ничего и сказать не успела.

Прочитав записку, Тихон закружил сестру по причалу.

– Ты что, шальной? – испуганно закричала она, а сама не могла скрыть радости за брата – боялась, что революция забрала его сердце целиком. А разве можно новую, светлую жизнь без любзи строить?

В своем письме Маша писала, что отряд ткачей направляют на Юго-Восточный фронт.

Штаб этого фронта находился в Симбирске – там «Фултону» предстояла остановка. Наивно было надеяться на встречу, но Тихон ждал этого города с нетерпением, несколько раз перечитывал строчку из Машиного письма: «Теперь я другая и надеюсь, мы еще встретимся с тобой...»

Подошел историк Чернавин, насмешливо спросил, заглянув Тихону в лицо:

– Не спится, молодой человек? Проблемы мировой резолюции покоя не дают или сугубо личные дела?

– И о мировой революции не грех помечтать – сразу бы войне конец,– досадуя, что не удалось побыть одному, ответил Тихон.

– Так-то оно так, но о ней почему-то не Ленин, а всё больше товарищ Троцкий говорит. Впрочем, не будем об этом. Сейчас вам, наверное, не до политики.

– Почему это? – Тихон уловил в голосе Чернавина какую-то недосказанность,

– Назад! – вдруг закричал историк, оттолкнув Тихона от борта в глубь шкафута.

Тихон успел увидеть, как с верхней палубы упала чугунная чушка, переломила деревянные перила и бухнулась в воду.

– А ведь я вам, товарищ Вагин, жизнь спас, – с расстановкой, как бы преодолевая испуг, проговорил Чернавин.

– Чертовщина какая-то, – пробормотал Тихон. – В трюме этих чушек много. Но как она на верхней палубе оказалась?

Тут они услышали над головой торопливые шаги.

– Вы уверены, что она упала без посторонней помощи?– многозначительно спросил Чернавин и пристально посмотрел на Тихона, явно ожидая, как тот поступит.

Но Тихон не тронулся с места – разоблачать Черного было еще рано.

ПЕРЕЛОМ

Появление на «Фултоне» Сергея Охапкина помогло не только раскрыть Черного, но и значительно облегчило наблюдение за ним – одному Тихону справиться с заданием было бы гораздо труднее.

Чекисты как бы разделили обязанности – Сергей следил за Черным на берегу и передавал его под наблюдение местных чекистов, а Тихон – на «Фултоне», чтобы в нужный момент пресечь диверсию.

В Казани для старших колонистов устроили экскурсию по городу. Экскурсовода не надо было искать – им стал историк Чернавин. Вместе со всеми пошел и Тихон.

Город производил странное, двойственное впечатление – рядом с шатровой русской церковью соседствовала татарская мечеть, возле глинобитных восточных строений с окнами во двор – роскошные европейские особняки, напротив чайханы шумел русский трактир. Все переплелось, перепуталось в этом необычном городе.

Чернавин увлеченно рассказывал о взятии Казани Грозным, как двести лет спустя этот же город штурмом брали войска Пугачева, в которых бок о бок с русскими сражались татары и башкиры, а Тихон думал об одном – удастся ли казанским чекистам проследить, с кем встретится Черный?

Но и на этот раз наблюдение за Черным прошло удачно.

Корзины сушеных яблок, подаренных в безвестном селе, колонисты уничтожили моментально. Три ландринки, которые выдавали им к цикорному чаю, – вот и все, чем могли побаловать детей на «Фултоне». Конечно, этого было мало, но никто не ожидал, к каким неожиданным последствиям это может привести.

Когда «Фултон» отошел от Казанской пристани, чем-то расстроенный начальник колонии пригласил Тихона а трюмное помещение, где на ночь размещался отряд Ефимова.

На дощатом настиле в два ряда стояли кровати – обычные деревянные козлы с натянутой на них парусиной, сверху – соломенный тюфяк, одеяло из бумазеи и набитая соломой подушка.

Сбившись в кружок, в дальнем конце трюма сидело несколько мальчишек в рубашках, но без штанов. Перед ними – воспитатель Ефимов.

– Паршивцы! Дармоеды! – ругал он мальчишек. – Что вы со мной делаете?! Как в таком виде я вас теперь на палубу выведу?

Непривычно было слышать Тихону, как кричит Ефимов, – думал, он и голоса не может повысить. Но еще больше удивился, когда увидел лицо воспитателя – злое и жестокое, словно перед ним сидели не испуганные дети, а кровные враги, которых нельзя ни тростить, ни понять. Услышав шаги, Ефимов обернулся, сказал Сачкову, при этом настороженно поглядывая на Тихона:

– Полюбуйтесь на этих бестолковышей. Старик-татарин продавал на пристани сладких петушков на палочке, так они обменяли на них штаны и в таком вот виде явились на пароход.

– Что за ерунда? Какие петушки? – не мог взять в толк Тихон.

Ефимов не успел ему ответить, как бойкий мальчишка в рваной соломенной шляпе показал красного сахарного петушка на неровно обструганной палочке.

– Татарин каждому по штуке дал, – и мальчишка опять засунул обсосанного петушка в рот, будто испугался, что взрослые отнимут его.

– Почему же вы штаны отдали, а не рубашки? – удивился Тихон, – Все бы лучше.

Тот же мальчишка в рваной шляпе ответил:

– Да-а, мы ему рубашки давали, а он не берет – у него их уже целая куча наменена.

– А вы куда смотрели? – обратился Тихон к Ефимову,

– Я и глазом не успел моргнуть, как они без штанов остались, а старика-татарина и след простыл.

– Таких безответственных детей, видимо, нельзя отпускать на берег, - раздраженно проговорил Сачков. – Вы тоже хороши.

Ефимов даже не оправдывался:

– А может, что-нибудь найдется для них?

– Запасной одежды для мальчиков нет. Есть только несколько платьев для девочек,

– Взять подлиннее, пусть в платьях ходят, – посоветовал Тихон.

Ребята в углу заволновались, мальчишка в шляпе решительно сказал за всех:

– Не-е, девчачьи платья мы не наденем. Чтоб над нами все смеялись, да?

– Ну, и ходите голыми! – опять вспылил Ефимов.

– Неужели ничего нельзя придумать? – улыбнулся Тихон. – Может, сшить им набедренные повязки, как у индейцев?

– Следующая остановка будет в Симбирске. Попытаемся что-нибудь там достать... – Понизив голос, чтобы не слышали ребята, начальник колонии сказал Ефимову: – Если еще хоть раз обзовете колонистов паршивцами или дармоедами, я вас немедленно высажу на берег. Поняли?

– Извините, погорячился, – вроде бы искренне ответил тот.

Мальчишки отказались надеть платья и теперь выходили на палубу в набедренных повязках, которые воспитательницы сшили им из полотенец. Весь «Фултон» смеялся над «индейцами», даже случай с побегом забылся. Ефимову начальник колонии объявил выговор, крепко досталось на Совете и другим воспитателям. Но именно после этого маленького происшествия в нестроении колонистов произошел долгожданный перелом, – начали забываться перенесенные ужасы, все чаще на палубах слышался детский смех.

К Симбирску «Фултон» подошел утром. Обычно, когда пароход приближался к большому городу, возле историка Чернавина собиралась толпа послушать его.

Сегодня историк почему-то был молчалив и вскоре остался один. Тихон заметил это, поинтересовался у Чернавина, в чем дело, не заболел ли учитель.

– Скажите, вы большевик?

Тихон не сразу кивнул, удивившись неожиданному вопросу.

– Я слышал, вы в чека работали, – спокойно добавил историк. – Впрочем, это меня не касается. Я давно заметил, что хотя вы и слушаете мои экскурсы в историю, но относитесь к ним весьма скептически. Не так ли? – по лицу Чернавина скользнула улыбка.

– Чтобы спорить с вами, не хватает знаний, но и согласиться во многом не могу, – признался Тихон,

– Я и сам с собой, молодой человек, не всегда согласен, – усмехнулся Чернавин. – Однако ничего удивительного в этом нет – старая историческая наука после революции никуда не годится, а новую еще не написали... Так вот, в прошлом году мне уже привелось побывать в Симбирске, и один мой знакомый, тоже учитель истории, сводил меня на окраину города, на Стрелецкую улицу. Показал обычный деревянный дом в два этажа на краю пыльной площади с мрачным зданием тюрьмы. Не догадываетесь, кто жил в этом доме? Да, Ленин. Вообще-то большевики пока еще мало знают о своем вожде.

– А вы не могли бы сводить на эту улицу наших ребят? – загорелся Тихон. - Да и остальным будет интересно посмотреть – когда еще такая возможность представится?

– Увольте, молодой человек. В данном случае из меня - старорежимного интеллигента – получится очень плохой экскурсовод, – сухо сказал Чернавин и отошел от Тихона.

Между тем «Фултон» приблизился к Симбирской пристани, а здесь – столпотворение.

– Граждане! Посадки не будет! – с ходового мостика кричал в медный, начищенный до блеска рупор капитан Лаврентьев.

Однако толпа пассажиров будто не слышала его. Не успели матросы завести швартовы на кнехты, как людской поток ринулся на «Фултон». В пролетах, на носу и на корме парохода матросы и подоспевшие к ним на помощь воспитатели с трудом сдерживали разъяренных женщин с детьми, злобных небритых мужиков в солдатских шинелях. Они кричали, ругались, размахивали над головами узлами и корзинами.

Стараясь не упустить в толчее и сумятице Черного, Тихон подбежал к капитану Лаврентьеву:

– Надо немедленно отходить от причала!

– А как быть с теми, кто уже на пароходе? – охрипшим от крика голосом спросил капитан. – Прикажешь их за борт выкидывать?

– Наймем лодочников и переправим на берег. Другого выхода нет, сами видите, что творится.

«Фултон» отвалил от дебаркадера и встал на якорь. Пробившихся на пароход пассажиров силой, с помощью стрелков пристанской охраны, возвращали на берег. В эти же лодки садились с «Фултона» те, кто отпросился в город.

Среди них был и Черный.

И так получилось, что он отправился на берег без сопровождающего. Только на следующей лодке Сергею Охапкину удалось добраться до берега, связаться с симбирскими чекистами и передать Черного под их наблюдение.

Потом и Тихон отправился на берег – в штаб Реввоенсовета Юго-Восточного фронта за разрешением на дальнейшее продвижение «Фултона».

Разрешение получил быстро – о необычном рейсе «Фултона» здесь уже знали. Но сотрудник штаба, подписавший пропуск, тут же, как бы мимоходом, добавил:

– Можете завтра отправляться, но с условием – к пароходу будет прицеплена баржа с лаптями.

– С какими лаптями? – переспросил Тихон,

– С обычными, из лыка. В районе Батраков жители города роют окопы на случай прорыва фронта. Им и нужны лапти, без обуви много не накопаешь.

Тихон заявил категорически:

– Никаких барж мы прицеплять не будем! Выдумали тоже. У нас на пароходе дети, их как можно скорее надо доставить до Сызрани. А с этой баржой мы еще день потеряем. Вы это понимаете или нет?

Сотрудник штаба – судя по всему из бывших офицеров – снисходительно улыбнулся:

– По правде говоря, понять цель вашего рейса весьма трудно – мы здесь окопы роем, а вы суетесь в самое пекло. Я бы на вашем месте повернул назад.

– «Фултон» продолжит рейс, ребят ждут в Сызрани!

– В таком случае мы вам баржу обязательно прицепим. Иначе я вас просто не выпущу из Симбирска,– равнодушно проговорил сотрудник штаба, забирая назад разрешение.

Тихон посмотрел на сытое, самоуверенное лицо – и вспомнил доктора Вербилина, как сорвался с ним и чем это обернулось. Не стал ни ругаться, ни спорить, а тут же направился в Особый отдел штаба. Оказалось, что начальник Особого отдела тоже был предупрежден о прибытии «Фултона» местными чекистами и уже искал Тихона. Протянул шершавую ладонь, подробно расспросил, как проходило плавание.

– На пристани в Сенгилее у вас будет проверка документов. Тебе приказано арестовать там вашего подопечного и препроводить в Москву.

– А не лучше ли взять его здесь, в Симбирске? – еще не остыв от разговора с сотрудником штаба, раздраженно проговорил Тихон.

– Боимся, что его арест вспугнет тех, кому не следовало бы об этом знать. По поводу второго сотрудника поступило указание оставить его с колонией. Сызранокий уезд, где будут размещены дети, считай, уже прифронтовая зона. Видимо, потому и приняли такое решение.

Тихон рассказал, что привело его в Особый отдел, возмущенно добавил:

– Как такие попадают в штаб? Неужели сами не видите – это же замаскированный белогвардеец? Как бы у вас не повторилось то же, что и у нас в городе.

– Не пугай – пуганые, – оборвал Тихона начальник Особого отдела. – Помнишь, наверное, Троцкий приказал чекистам не вмешиваться в дела военных органов? Дзержинский настоял – в армии создали Особые отделы, подчиненные ВЧК. А до этого Троцкий нам в штаб таких военспецов наприсылал, что только диву даешься. Но ничего, наведем порядок. А насчет баржи с лаптями не беспокойся, это решение отменим. У тебя все?

Тихон не сразу спросил особиста:

– Перед самым отплытием «Фултона» к вам отправился отряд наших ткачей. Не знаете, где он сейчас?

– Как не знать, сам их вчера на фронт провожал. Опоздал ты, парень, совсем немного опоздал. Кто у тебя там?

– Девушка одна, – неожиданно признался Тихон почти незнакомому человеку. – Значит, не судьба.

Начальник Особого отдела посмотрел на него с сочувствием, сказал приглушенно:

– Не горюй, парень, еще не все потеряно. Может, и встретитесь, хотя время сейчас такое, что загадывать нельзя.

Весь день Тихон ходил по различным симбирским учреждениям – выбивал для колонии продовольствие, с большим трудом получил несколько комплектов солдатского обмундирования для мальчишек из отряда Ефимова. А когда вернулся на «Фултон», узнал от Сергея Охапюина, что Черный уже на пароходе. Операция подходила к концу.

СООБЩНИК

Перед Сенгилеем Тихон пригласил в капитанскую каюту Сачкова, Лаврентьева, Охапкина и боцмана Максимыча. Сообщил о предстоящей проверке документов и добавил:

– Надо сделать так, чтобы в это время детей на палубе не было.

– К чему такие предосторожности? – удивился боцман, тыльной стороной ладони смахнул пот со лба. – Нас и раньше проверяли.

Тихон посмотрел на него строго и сосредоточенно:

– Это будет не совсем обычная проверка. На «Фултон» пробрался враг, которого необходимо арестовать.

– Вон как! – растерянно протянул боцман. – Тогда понятно, ребятам лучше подальше быть.

– А как оставить на палубе только взрослых? – спросил Лаврентьев. – Сказать о проверке документов?

– Ни в коем случае. Кроме нас с вами, о проверке никто не должен знать, – предупредил Тихон.

– Можно объявить учебную пожарную тревогу, – неуверенно сказал боцман. – Правда, рейс уже кончается.

– Это ничего, так и сделаем, – сразу принял Тихон предложение Максимыча. – Еще раз предупреждаю – о проверке документов никому ни слова.

Когда Сачков, капитан и боцман вышли из каюты, Сергей сказал Тихону:

– А может, не дожидаться проверки? Арестовать его своими силами. Неужели не справимся?

– Если бы не дети, я бы его один арестовал. А вдруг он сопротивляться станет, стрельбу подымет? Ловкости ему не занимать, да и ребятам незачем смотреть, как его вязать будут. А тут все сделают без лишнего шума, командир взвода – чекист.

Здесь же, в капитанской каюте, Тихон передал Сергею все бумаги по губпленбежу, посоветовал, что надо достать в Самаре и Сызрани, как лучше наладить снабжение продовольствием там, где будет размещена колония.

– Обстановка такая, что чекист всегда может потребоваться, – начал было Тихон, но договорить не успел– «Фултон» сотрясли три коротких и резких гудка, обозначающих: «человек за бортом».

Переглянувшись, Тихон и Сергей бросились на палубу. Слышали, как на ходовом мостике капитан приказывал застопорить машину, лихорадочно зазвенькал машинный телеграф. За кормой, там, куда смотрели собравшиеся на палубе дети и воспитатели, к правому, ближнему берегу торопливо плыл человек.

Это был Черный. Под такой кличкой его знали чекисты. Для остальных на «Фултоне» это был воспитатель Кленов.

Неожиданный поступок скромного, незаметного человека, вдруг бросившегося с палубы в воду, вызвал изумление, замешательство. Кто-то кинул спасательный круг, но Черный все дальше уплывал от «Фултона» к берегу.

А тут еще неожиданность: показывая на Кленова пальцем и захлебываясь словами, возбужденно закричал Венька Терентьев:

– Это он! Я узнал его! Он учителя Федорова убил!..

Не знал Венька, что человек, прыгнувший за борт, убил не только учителя Федорова, что на его совести десятки замученных и расстрелянных в мятеж людей, в том числе и старший брат Веньки, которого Черный выследил и убил в подвале банка на Варваринской улице.

Сбежавшиеся на палубу воспитатели недоверчиво слушали Веньку, с удивлением смотрели вслед Кленову. Его внезапное бегство вроде бы подтверждало слова мальчишки, но то, что на пароходе рядом с ними столько дней находился враг, ни у кого не укладывалось в сознании.

А Тихону отчетливо представилось, что бы произошло, если бы Кленов узнал, кто на «Фултоне» может его разоблачить. Тогда бы и Веньку Терентьева ожидала судьба учителя Федорова.

Пока «Фултон» замедлял ход и по приказу капитана матросы спускали шлюпку, Кленов выбрался на берег и скрылся в лесу, вплотную подступившем к самому берегу. Было ясно – его уже не догнать.

А тут еще надсадно завыла пожарная сирена – дым повалил из трюма, где перед отплытием «Фултона» боцман Максимы обнаружил ящик с динамитом.

Тихон первым кинулся туда по отвесному трапу, чуть не задохнулся от дыма.

Убегая, Черный бросил на ящик, в котором раньше хранился динамит с взрывателем, подожженную промасленную ветошь. Динамита здесь уже не было, но пожар в трюме, битком набитом ящиками, пеньковыми тросами и тюками с ватой, мог если не уничтожить, то надолго вывести «Фултон» из строя.

Сорванным с плеч пиджаком Тихон пытался сбить пламя, но оно распространялось все дальше в глубь трюма, туда, где горой высились холщовые тюки. Обжигая руки, Тихон начал скидывать загоревшиеся ящики на площадку под трапом. Дым разъедал глаза, перехватывал горло, запалились рукава рубашки.

Когда в трюм спустился боцман Максимыч, прежде чем направить струю воды из брандспойта на пламя, он с ног до головы окатил Тихона, Подоспевшие матросы баграми растаскивали ящики, забрасывали их песком. Вскоре пламя удалось сбить.

На палубу Тихона вытащил Сергей Охапкин, прибежала докторша Флексер с саквояжем, чем-то пахучим начала смазывать ожоги на руках и на теле. Тихон молча морщился от боли.

Только справились с одной бедой, к докторше Флексер подскочил старпом Козырнов:

– Скорее в девятую каюту! Повар Скамейкин весь в крови!

Скамейкин лежал на полу, лицо залито кровью, а в руке зажат конец бикфордова шнура – он тянулся под спальный рундук, где Кленов хранил второй ящик с динамитом.

Докторша выгнала посторонних, только через час разрешила Тихону поговорить с поваром.

Когда Тихон признался ему, что он чекист, и вынул удостоверение сотрудника губчека, Скамейкин сердито сказал, уставясь в низкий потолок каюты:

– Раньше бы мне знать об этом. Все твердили, что выгнали тебя из чека, я и поверил... Кленов мне сразу показался не тем, за кого себя выдает, – ночью, во сне, ругался по-страшному, все кому-то грозил, а днем совсем другой человек, грубого слова не услышишь. Но я виду не подавал, приглядывался. А сегодня выхожу из камбуза, вижу – он в каюту бежит. Я за ним. Дверь приоткрыл – а он из ящика бикфордов шнур вытягивает. Бросился на Кленова, а дальше ничего не помню. В себя пришел – в каюте никого, рядом бикфордов шнур шипит. Ну, я его и пережал, чтобы огонь до взрывчатки не добрался.

Не стал Тихон говорить повару, что динамита в ящике уже не было.

– Вы не заметили, кто к нему подходил, прежде чем он побежал к себе в каюту?

– Я и сам удивился, чем это он так напугал Кленова... – И Скамейкин назвал человека, с которым разговаривал Черный перед бегством с «Фултона».

– Огромное вам спасибо, Иван Захарович, за детей, за всё, – поблагодарил Тихон повара.

– Эх, раньше бы мне знать, что ты чекист! – с досадой повторил Скамейкин.

Венька Терентьев в одиночестве стоял на кормовой палубе, острые лопатки натягивали изношенную рубашку. Тихон подошел к нему, положил руку на худенькое плечо.

– Почему ты раньше не опознал этого негодяя? Или боялся сказать?

– На палубе темно было, не разглядел я его, – уклончиво ответил Венька.– За что он убил Федорова?

– Учитель мог выдать его – Кленов допрашивал Федорова в перхуровской контрразведке. Что с тобой? – испугался Тихон, увидев, как разом изменилось, перекосилось болью лицо мальчишки.

– Это он, он, гад, убил брата Андрея. Я видел его там, в банке, потом по всему городу искал. А он тут, рядом, был – и ушел...

Тихон прижимал вздрагивающего мальчишку к себе и думал о том, что если бы Венька узнал Черного раньше, то еще не известно, чем бы все кончилось.

В капитанской каюте сидели трое – Тихон, Лаврентьев и Сергей Охапкин. Настроение было подавленное – арест Черного провалился, да и «Фултон» пострадал.

– Ты мне объясни, как этот негодяй догадался, что его разоблачили и хотят арестовать? – со злостью обратился капитан к Тихону.

– Ответ может быть только один – его предупредили.

– Кто предупредил? Или ты опять меня подозреваешь? Говори прямо!

Тихон ничего не сказал, молча посмотрел на Сергея. Тот кивнул, вышел из каюты. Слова будто застряли у капитана в горле, он закашлялся и отвернулся от Тихона, напряженно поглядывая на дверь.

Минут через пять в капитанскую каюту вошел боцман Максимыч – красное, потное лицо покрыто копотью, в руке зажат клочок грязной ветоши.

– Зачем вызывал, капитан? Е сли насчет ремонта, так не беспокойся – сегодня же все сделаем. Вовремя потушили, не много сгорело, – торопливо произнес боцман, настороженно посматривая то на Тихона, то на Лаврентьева.

Повернул голову назад – и увидел Сергея Охапкина, который, закрыв дверь, встал у него за спиной.

– Вы что, товарищи? Зачем вызывали? – предательски дрогнул голос у боцмана, а кровь словно бы отхлынула от перемазанного копотью лица.

– А ведь ты, чекист, прав – это он предупредил негодяя,– медленно и убежденно проговорил Лаврентьев. – Ну, рассказывай, как ты до такой жизни докатился?

Тихон ожидал, что боцман будет изворачиваться, юлить, но тот, услышав слова капитана, неожиданно застонал, как от боли, выронил ветошь, обхватил голову руками и бессильно лрустился на металлический стул, подставленный Сергеем Охапкиным,

– Не хотел я, капитан! Ей-богу, не хотел. Заставил он меня, – закачался боцман на стуле, и стул тоскливо поскрипывал под его обмякшим телом. – Помнишь, в прошлом году на «Фултон» сослуживец Шалаева сел – Зарычев? Вот он мне и показал расписки, которые я Бухгольцу давал.

– Что за расписки?

Боцман съежился, как от удара:

– Делал я барону кое-какие услуги. Он за это хорошо платил, но всякий раз требовал, чтобы я точно расписывал на бумажке, сколько получаю, когда и за что. Эти расписки меня и погубили.

– Интересно, что это были за услуги? – язвительно спросил капитан.

Боцман глубоко и прерывисто вздохнул:

– Помогал я Бухгольцу от конкурентов избавляться. Он мне от щедрот своих и платил.

– Как ты ему помогал? – не понял Лаврентьев.

– Рассказывать, так уж всё – конченый я человек... Помнишь, капитан, пожар на «Цесаревиче»? Он тогда а Нижний из Астрахани пришел, мы рядом ошвартовались. А за кормой у него – плавучая электростанция: на пароход электричество подавала. Ночью на ней вспыхнул пожар, перекинулся на «Цесаревича». Вахтенные пытались сбить огонь, но все равно пароход крепко пострадал, на целую навигацию из строя вышел. Комиссия потом разбиралась и решила – на станции эемыкание произошло. Только никакого замыкания не было – этот пожар по указке Бухгольца я устроил.

– Ты?! – воскликнул напитан.

Грязной рукой боцман провел по лицу, продолжил:

– И на «Царицыне», и на «Гражданине» пожары – моя работа. Вот за это и платил Бухгольц. А все безденежье, хотел в Нижнем на старости лет домик построить. После революции барон за границу сбежал, и я решил, что расписки мои без следа сгинули. А Бухгольц, оказывается, их своему племяннику Зарычеву передал.

– Что от вас потребовал Зарычев? – спросил Тихон.

– Чтобы слушался беспрекословно, иначе об этих расписках все речники узнают и мне по Волге не плавать, клеймо на всю жизнь останется. Но больше почему-то не обращался, может, не успел. А когда мы пришли за ребятами, мне эти расписки уже Кленов показал, да еще припугнул, что гибель Шалаева тоже на моей совести. Не смерти я боялся, а позора. Прости, капитан, если можешь.

– Простить?! – с отвращением переспросил Лаврентьев. – В смерти Шалаева я тебя не виню, но как ты – потомственный речник – мог пароходы жечь?! Черт с ними – с конкурентами Бухгольца! Но ведь там, на пароходах, люди были! Тебя за такую подлость последний спившийся крючник не простил бы. Да я бы на твоем месте колосник на шею – и сам за борт. Как ты с такой тяжестью на душе столько лет жил? И ведь на тебе не только старые грехи – этот негодяй с твоей помощью чуть было детей не погубил. Нет и не может быть тебе прощения.

– Да разве бы я ему позволил взорвать «Фултон»! – с отчаянием воскликнул боцман, – Когда динамит нашел, я сразу понял, что Кленов задумал, и к тебе, капитан, побежал.

– О втором ящике динамита вы знали? – обратился к боцману Тихон.

– А разве был второй? Где?

– В каюте у Кленова.

– Не знал, ей-богу, не знал.

Тихон хотел задать следующий вопрос, но капитан опередил его:

– Гайка под золотниковой крышкой – тоже твоя работа?

– Кленов приказал, ему нужна была остановка в Нижнем. Потребовал, чтобы обязательно авария была, и о ней по всей Волге узнали.

Старческий, надтреснутый голос капитана сорвался от ненависти:

– Иуда ты – вот кто!

Тяжело ссутулившись, Лаврентьев вышел из каюты, Тихон сочувственно посмотрел ему вслед – предательство боцмана подкосило старого капитана.

Когда за ним захлопнулась дверь, Тихон опять повернулся к боцману и увидел в его глазах такую тоску, что самому нехорошо стало, будто в разверстую могилу заглянул.

– Как же вы рискнули предупредить Кленова? Ведь своим бегством он вас с головой выдал.

– Я от страху, что с его арестом о моих расписках узнают, ничего не соображал. А может, и лучше, что так получилось. За всё надо расплачиваться, – добавил боцман, будто приговор себе произнес.

Тихон положил на стол записки, полученные Сачковым от Черного:

– Кто написал это за Кленова?

Вытянуз багровую шею, боцман заглянул в бумажки, покрутил головой:

– Мне так не написать. Два класса церковно-приходской кончил, как курица лапой вожу. Может, он сам?

– Почерк не его, я проверял.

– Клянусь, не знаю. Он мне о себе ничего не говорил, только приказывал.

«Кто же написал эти записки?» – не выходило у Тихона из головы.

В Сенгилее, где пароход причалил к пристани, Тихон признался Сачкову:

– Я долго не верил вам. Наверное, вы это заметили.

Сачков скупо улыбнулся:

– Да я на вас не в обиде, И не горюйте, товарищ Вагин, что не удалось арестовать Кленова. Главное – дети теперь в безопасности.

Голос начальника колонии едва заметно дрогнул. Только сейчас Тихон понял, как Сачков нервничал все эти дни, пока на «Фултоне» находился враг, каких усилий стоило ему внешнее, показное спокойствие.

Лаврентьев не выходил из своей каюты. Тихон хотел проститься с ним, однако старпом Козырнов вежливо, но решительно остановил его – капитан плохо себя чувствует и просил никого не пускать к себе.

Собравшиеся на палубах и шкафутах «Фултона» колонисты, воспитатели и члены команды молча смотрели, как молодые солдаты с винтовками наперевес вывели по шаткому трапу на пристань Сенгилея их боцмана, как он по-воровски быстро, в последний раз, взглянул на пароход.

К Тихону подбежал Пашка, протянул руку, но не удержался и, чтобы скрыть слезы, лицом ткнулся ему в грудь.

Возле Сергея Охапкина стояли братья Терентьевы, и не было больше страха в Венькиных не по-детски серьезных глазах.

Глядя на знакомые лица маленьких колонистов, Тихон и сам почувствовал, как взволнован. Прижавшись к перилам дебаркадера, он долго смотрел вслед пароходу, и ему казалось, что от него уходит не «Фултон», а сама юность.

Многое еще будет в его судьбе, но «Фултон» займет в ней особое место – никогда Тихон не испытывал такого огромного напряжения и ответственности за каждый свой шаг, не продумывал столько версий и предположений, не испытывал таких мучительных сомнений, потому что ценой его ошибки могла бы стать жизнь доверенных ему детей.

Операция закончилась не так, как планировали чекисты. Хотя поволжская агентура колчаковской разведки была выявлена, в самый последний момент сбежал Черный, а значит, задание ВЧК выполнено не полностью.

Что представляет собой Кленов? Кто стоит за ним? Как удалось ему скрыть свое участие в мятеже, когда особая следственная комиссия тщательно проверяла буквально каждого, кто находился тогда в городе? Каким образом сумел Черный проникнуть на «Фултон»?

Чем больше задавал себе Тихон вопросов, тем больше возникало новых.

Детям и сейчас грозила опасность – совершая свой последний рейс, старый «Фултон» неумолимо приближался к фронту. Что ждет детей там, возле самого пламени гражданской войны?

ЗАГОВОР

К лету девятнадцатого года, когда «Фултон» отправился в свой необычный последний рейс, в губернии образовалось три района сосредоточения бело-зеленых бандитов – на севере, северо-западе и северо-востоке. Всего в этой «армии» было около двадцати тысяч человек – огромная военная сила, которая в любой момент могла двинуться на город, чтобы свергнуть Советскую власть.

Для уничтожения бело-зеленой армии был создан военно-революционный штаб, членом которого стал предгубчека Лагутин, все коммунисты города и губернии считались мобилизованными, воинские подразделения были переведены на казарменное положение. И все время, пока продолжался рейс «Фултона», в губернии шла самая настоящая война с белобандитами. Сообщения, которые получал председатель губчека, звучали как сводки с фронта:

«На уезд движутся бело-зеленые отряды под командованием полковника Семеновского полка князя Гагарина и князя Голицына. В соседнем уезде действует банда офицера Виноградова. Нужна помощь», – телеграфировал Лагутину начальник секретно-оперативного отдела Варкин.

Посланный на помощь ему чекистский отряд, усиленный ротой пехоты и двумя взводами моряков и кавалеристов, совершил длительный рейд, и в губчека пришло от Варкина следующее сообщение:

«Банда Гагарина разбита наголову. Гагарин застрелен при попытке к бегству. Банда Голицына окружена и полностью взята в плен. Наши трофеи – десять пулеметов, два орудия и другое вооружение. Банда Виноградова потеряла в бою двести человек убитыми. Оставшиеся в живых бежали в Тверскую губернию. Наши отряды преследуют их. В результате успешных действий крупных банд в уезде не осталось».

Так был ликвидирован первый район сосредоточения белобандитов.

Еще более крупный размах кулацкий мятеж принял в самом северном уезде губернии. Здесь во главе банд, насчитывающих около десяти тысяч человек, стояли князья Долгоруков и Мейер. Положение было настолько серьезным, что для защиты уездного города пришлось провести мобилизацию всех коммунистов, комсомольцев и служащих советских учреждений. Но и этот, сводный отряд, потерпев большие потери, не смог сдержать наступления мятежников.

В губчека пришла телеграмма председателя уездного исполкома:

«Бандиты обнаглели, движутся на город с пулеметами. Просим срочно выслать взвод артиллерии с прикрытием в сто человек».

Сотрудников не хватало, и Лагутин сам отправился с чекистским отрядом. Возле села Давыдовка произошел бой с бандой Долгорукова, длившийся всю ночь. Семь раз бросались бандиты в атаку на чекистов и под пулеметным огнем откатывались назад, оставляя на скошенном поле скорченные трупы убитых.

Утром бандиты начали отступать, пытаясь соединиться с бандой Мейера. Но навстречу им уже двигался отряд красноармейцев, выделенный из состава Шестой армии Северного фронта. Возле села Пречистое бандиты попали в окружение, и после боя Лагутин сообщил а губком партии:

«Белобандиты потеряли убитыми и ранеными пятьсот человек. Остальные разбежались. Захвачено две тысячи винтовок, пять станковых и восемь ручных пулеметов «Льюис», двести гранат, большое количество патронов. Князь Долгоруков сумел скрыться. Граф Мейер пойман у деревни Полтино и расстрелян на основании закона о военном положении, как ярый враг Советской власти».

«Губком партии и губисполком одобряют ваши действия», – коротко ответили Лагутину.

Так было покончено с бело-зеленым движением на севере губернии.

Но оставался третий, самый опасный в губернии очаг контрреволюции, находившийся в тылу Шестой армии Северного фронта. После разгрома банды Бусыгина отряд начальника иногороднего отдела Андрея Лобова приступил к ликвидации банд Пашкова и братьев Озеровых. Чекистский отряд усилили местными коммунистами, командование Шестой армии выделило аэроплан, который вел разведку и разбрасывал над лесами листовки:

«Остановись и прочти, бандит!

Мы знаем, что большинство из вас рвут волосы на голове и проклинают тот день, когда вступили в банду, и рады бы выйти, да не позволяет порука.

Чтобы избежать тяжелой расплаты, спешите исправить свою ошибку. Официально заявляем всем бандитам, скрывающимся и по сие время в лесах, что с церковного празднования «Преображение господне» по «Успение святой богородицы» объявляется добровольная явка бандитов и их сообщников в уездные чрезвычайные комиссии.

Всем добровольно явившимся объявляется помилование и лишь условное осуждение, как гарантия за их дальнейшую честную жизнь и мирный труд на благо Советской республики».

Текст листовки сочинил Андрей Лобов. Время явки не случайно указал по церковным праздникам – у бандитов в лесу календарей не было.

Эти бесхитростные листовки сделали свое дело – часть бандитов явилась с повинной. Многих разагитировали чекисты – шли без оружия в лес, со словами – против обрезов. Гибли, но следом за ними отправлялись другие и приводили за собой толпы одумавшихся, прозревших.

Но те, кто оставались с главарями, продолжали зверствовать – уничтожали сельских активистов, грабили и сжигали крестьянские избы, нападали на мелкие отряды чекистов и красноармейцев. Раненым выкалывали глаза, шашками отрубали руки, прикладами винтовок пробивали головы.

Когда трупы привозили в город, их трудно было опознать, родные и близкие с ужасом вглядывались в изувеченные, обезображенные лица.

Главари банд объединили вокруг себя кулаков и уголовников, недобитых офицеров-перхуровцев и часть молодых крестьян, подлежащих призыву в Красную Армию. В бандах были свои фельдфебели и унтер-офицеры, действовала круговая порука и палочная дисциплина, имелись роты разведчиков, пулеметные команды и даже нестроевая команда, – всё, как в настоящей царской армии, по которой тосковали бывшие николаевские офицеры, здесь, в глухих лесах, превратившиеся а заурядных бандитов.

Решающий бой с бандами Пашкова и братьев Озеровых, длившийся трое суток, разгорелся под деревней Михалёво. Под угрожающие окрики своих командиров несколько раз бросались бандиты на позиции чекистов и красноармейцев. Выкатив орудия на открытую позицию, артиллеристы подпускали озверевших бандитов на близкое расстояние, шрапнелью расстреливали их в упор, и в предсмертных муках грызли они землю, политую их же кровью,

Двести человек потеряли бандиты убитыми, однако главарям – Пашкову и братьям Озеровым – удалось бежать. Скрылся и полковник Иванцов, пытавшийся объединить бело-зеленые отряды.

В тот день чекистский отряд остановился в селе Привалове. Уже поздно вечером, в потемках, к Лобову пришел старик-крестьянин из соседней деревни. Прежде чем начать разговор, долго присматривался к чекисту.

– С важным я к тебе делом, а вот как начать – не знаю, – признался он.

– А ты, дед, с самого важного и начни, – посоветовал Лобов.

– Ты мне вот что объясни – как дальше крестьянину жить? Кос, серпов, соли нет и взять негде. Сидим без керосина и спичек: как в старину, пустили в ход трут и огниво. А вы говорите – дайте городу хлеба. А за что вам давать?

– Правда, мало дает город деревне, – вынужден был согласиться Лобов. – А почему? Думали об этом крестьяне?

– Ну-ну, объясни. Куда нам, дуракам, думать, за нас городские думают, – криво усмехнулся старик.

– Дело простое – разрушены заводы и фабрики, на фронт ушли миллионы рабочих, которые трудились для той же деревни. Вот и получается, что виной всему – война.

– А как же с ней, окаянной, быть? Куда от нее денешься?

– После революции мы предложили буржуям мир, а они втянули нас в новую, гражданскую войну.

– Получается, войне и конца не будет?

– Выход у нас один – победить. А для этого деревня должна больше сеять, больше отдавать городу, посылать своих сыновей в Красную Армию.

– Вот-вот. Сына в Красную Армию отдай, а тебя спалят вместе с избой. В городах-то Советская власть сильна, она заступится за семью, а у нас всё больше лесная власть, бандитская. Вот бедный крестьянин и вертится, как карась на сковороде: то один бок припекает, то другой...

Старик тяжело оперся на палку и без всякого перехода сказал то, ради чего пришел:

– Беда у меня, начальник, – старший сын Савелий в банду угодил.

– Как это – угодил? Чего его – силком туда затащили?

– А я тебе о чем толкую?! – рассердился старик. – В деревню банда заявилась, всех на сход согнали, и этот черт одноглазый Пашков так сказал: «Кто в Красную Армию пойдет, у того избу спалим. Записывайся в нашу, зеленую армию, не то худо будет». Ну, Савелия и забрали, – с болью проговорил старик.

Лобов спросил жестко, без жалости:

– Ты зачем, дед, явился ко мне? Чтобы я твоего сына из банды вызволил?

– Прошлой ночью он домой заходил. Если вы ему жизнь обещаете, покается перед Советской властью.

– Что же он раньше не пришел, когда мы месяц добровольной явки объявили?

– Иванцов их так запугал, что они друг дружки боятся.

– Иванцов? – заинтересовался Лобов. – Ты же говорил – твой сын у Пашкова,

– Когда вы их у Михалёва расколошматили, кто в живых остался, в разные стороны подались. Вот Савелий с Иванцовым и оказался. Совсем, говорит, от крови свихнулся.

Лобов вспомнил о «Фултоне», об агенте, который отправился на пароходе вместо Иванцова. Не знал начальник иногороднего отдела, что Тихону Вагину уже известно, кто скрывался под кличкой Черный.

– Нам надо поговорить с Савелием, – оказал Лобов старику.

– Завтра он обещал наведаться, так что приходи. Только один, иначе Савелий из леса не выйдет.

Встреча состоялась. Савелий – длинный нескладный парень – сообщил, что Иванцоа прячется на Моругинском хуторе, утром опять уйдет в лес.

От деревни до хутора было ближе, чем до села, где остановился чекистский отряд. Лобов решил не терять время, не посылать за подкреплением, а самому арестовать Иванцова, пока тот не скрылся с хутора.

Но Иванцов был настороже – каждый день меняя место ночлега, спал урывками, не выпуская револьвера из руки. Когда в избу на Моругинском хуторе ворвался Лобов, пуля из этого револьвера попала ему в самое сердце. Но не удалось Иванцову уйти от судьбы, он был уже приговорен, – Савелий выпустил в него из обреза весь магазин, до последнего патрона.

Так закончил свой извилистый жизненный путь «личный представитель Верховного правителя» полковник Иванцов. Следом за ним разведывательный отдел колчаковского штаба послал в Москву капитана Лычова – сына престарелого князя-провокатора. Но у чекистов была фотография капитана, полученная от Лагутина, и сразу по прибытии в Москву Лычов был арестован. При обыске у капитана обнаружили около миллиона керенок и револьвер, которым он не успел воспользоваться, а может, поостерегся.

Наличие такой большой суммы денег и револьвера надо было как-то объяснить, и Лычов выдумывает купца Кохмана – будто бы он попросил его вручить деньги своему московскому компаньону по торговым делам. Ну, а револьвер в нынешней России, где бандитов – что вшей на тифозном, просто необходим – мало ли что произойдет в дороге? – объяснил Лычов на Лубянке.

Однако история с купцом-миллионером не убедила чекистов. После долгого запирательства Лычов и сам понял, что запутался, вынужден был признаться, кто он на самом деле, с какой целью разведывательный отдел штаба Верховного правителя прислал его в Москву. Однако всей правды Лычов не выложил:

– Мне поручили доставить эти деньги в Москву и сдать их человеку, который должен был встретить меня на Николаевском вокзале, – заявил он.

– Значит, этот человек знает вас в лицо? – спросил капитана сотрудник ВЧК.

– Видимо, так, – нетвердо ответил Лычов.

– Не догадываетесь, кто это может быть?

– Был назван пароль – номер воинской части, в которой я служил до революции. Возможно, тот человек – мой однополчанин.

Больше Лычов ничего не сказал, однако спустя несколько дней через охранника попытался передать записку, адресованную бывшему члену Государственной думы Щепкину, проживающему в Неопалимом переулке. В записке Лычов просил достать на случай побега надежные документы, спрашивал, кто арестован.

Когда эту записку предъявили Лычову, капитан колчаковской разведки вынужден был дать более откровенные показания и сообщил, что деньги были предназначены Щепкину – руководителю контрреволюционной организации в Москве.

– Судя по записке, вам известен здесь не только Щепкин? – спросили капитана.

– Хотелось бы надеяться, что мое признание будет должным образом учтено, когда вы станете решать мою судьбу, – начал было Лычов.

Чекист, который вел допрос, выложил на стол перед капитаном его письмо отцу:

– Зря торгуетесь, князь. Мы уже давно вас поджидали, а благодаря вашему неосторожному письму вышли на полковника Иванцова.

Лычов был сломлен, выложил всё, что знал, в частности о том, что у Щепкина должна состояться его встреча с деникинским курьером.

Это сообщение заинтересовало чекистов.

Еще в начале девятнадцатого года к ним обратилась учительница одной из московских школ. Она расоказала, что директор их школы часто встречает у себя на квартире офицеров, прибывших с Южного фронта. За квартирой установили наблюдение, и слова учительницы подтвердились.

Летом в ВЧК пришла еще одна посетительница – пожилая работница Наркомпроса. По делам службы она была в военной школе в Кунцеве и там случайно услышала разговор курсантов о том, что в Москве со дня на день должно произойти восстание и курсанты школы тоже примут в нем участие.

Чтобы побольше узнать об этом училище и его курсантах, в Кунцево послали надежного и опытного человека – коменданта Московского Кремля, бывшего матроса с крейсера «Диана».

С мандатом инспектора Наркомпроса он обошел всю школу, разыскал места хранения оружия, послушал, о чем говорят курсанты. Впечатление осталось такое, будто в офицерское собрание попал, а не в школу будущих красных командиров. Караульная служба поставлена плохо, если в Москве мятеж начнется, заговорщики эту школу без единого выстрела возьмут, хотя оружия там много и в хорошем состоянии.

Сообщение коменданта Кремля еще больше насторожило чекистов.

Не надо было быть большим стратегом, чтобы понять: вооруженное выступление в Москве поможет Деникину взять столицу. Значит, готовится новый мятеж, как это было летом прошлого года, когда в Москве началось левоэсеровское выступление, на Волге – белогвардейский мятеж, а интервенты планировали наступление на Севере.

Судя по всему, план контрреволюции остался прежним – совместно ударить по Советской республике снаружи и изнутри. Руководители военной школы в Кунцеве – люди в таких делах опытные, однако к отпору мятежникам не готовятся, а оружие держат в боевом состоянии,

Вывод можно было сделать один – курсанты и начальство военной школы заодно с заговорщиками.

Наблюдение за Труфиловым и генералом Невицким, с которыми был связан полковник Ливанов, вывело чекистов еще на одну военную школу – в Кускове, где до мятежа на Волге работал полковник. Наконец, общую картину заговора дополнили сведения о поволжской агентуре, полученные за время рейса «Фултона».

Так по крохам, по деталям вырисовывался план широкого контрреволюционного заговора. Чекисты ждали только удобного момента.

ЧЕРНЫЙ

В доме на углу Трубного и Неопалимого переулков, в кабинете владельца этого дома Николая Николаевича Щепкина сидел поздний гость. Это был Черный, день назад прибывший в Москву из Екатеринодара, где он получил задание доставить в ставку генерала Деникина сведения о составе, дислокации и вооружении Красной Армии.

Под ударами красных войск адмирал Колчак отступал все дальше на восток, и теперь все надежды внутренней контрреволюции были связаны с Деникиным. Потому с таким радушием и гостеприимством встречал Черного, ставшего деникинским курьером, бывший член Государственной думы господин Щепкин – или дядя Кока, как значился он в секретной переписке.

– Я восхищен вашим мужеством, уважаемый Георгий Васильевич! – говорил хозяин, подливая гостю шустовского коньяку. – Благодаря вам наша поволжская агентура получила денежную помощь и точные инструкции, как действовать в сложившейся ситуации. То и другое, несомненно, активизируют ее работу. Эта операция – пример героизма и находчивости. Как же вам удалось обмануть ЧК?

Кленов пригубил коньяку и снисходительно улыбнулся:

– Самое интересное, Николай Николаевич, состояло в том, что один из чекистов находился на пароходе. Риск действительно был. В прямом и переносном смысле я чувствовал себя как на пороховой бочке: малейшая ошибка – и провал операции. Когда узнал, что в Сенгилее будет проверка документов, у меня не выдержали нервы.

– Как же вы проникли на пароход? Наверняка, большевики проверяли каждую кандидатуру.

Кленов ушел от прямого ответа:

– Пожалуй, одним из самых опасных моментов был тот, когда на «Фултоне» появился некий Федоров. Во время мятежа я допрашивал его, но не успел расстрелять. Пришлось устранить уже на пароходе, иначе бы он сообщил обо мне в чека.

Черный задумался, на какое-то время словно забыл о Щепкине.

До сих пор ему не давала покоя мысль, правильно ли он сделал, сбежав с «Фултона»?

Боцман сообщил ему, что в Сенгилее будет проверка документов, во время которой кого-то арестуют. Кого именно – боцман не знал. Тогда Кленов решил, что чекисты каким-то образом вышли на него. Но, если так, значит, за ним давно следили. Нет, этого не может быть, – успокаивал себя Черный, но никому не говорил о своих сомнениях, гнал их прочь. Только заикнись об этом в деникинской ставке – моментально оказался бы в подвале контрразведки.

– Жаль, не удалось взорвать пароход, – в сердцах сказал он Щепкину. – Огонь потушили быстрее, чем он добрался до динамита. Тогда бы все Поволжье вздрогнуло.

– Ничего, Георгий Васильевич. Скоро мы устроим большевикам такую баню, что вся страна вздрогнет, – заверил Щепкин гостя.

Отодвинув от себя недопитую рюмку, Черный перешел к деловому разговору:

– В ставке генерала Деникина интересуются точным сроком восстания в Москве.

Щепкин ответил осторожно:

– Недельки через две.

Черный недовольно скривил брови, хотел что-то сказать, но Щепкин опередил его:

– Все необходимые документы и письма для вас подготовлены. Самое важное запомните. Мы имеем широкую сеть агентов в военных учреждениях, вплоть до Всероссийского Главного штаба. В настоящее время подготовка вооруженного восстания в Москве в целом завершена. В нем примут участие бывшие офицеры, курсанты подмосковных военных школ. Кроме того, мы рассчитываем на воинские части, куда нам удалось внедрить своих людей. Оружие накапливается в военных школах и на тайных складах. Выступление начинают курсанты военных школ в Вишняках, Волоколамске, Кунцеве и Кускове. Большевики бросают туда все свои силы, а мы поднимаем восстание в самом городе. Каждый отряд захватывает свой сектор по Садовому кольцу, на улицах устраиваются баррикады, а затем начинается общее наступление к центру. После взятия Кремля Ленин подлежит расстрелу, остальные члены большевистского правительства берутся под арест.

– А почему бы не расстрелять всех сразу? – вскинулся Кленов. – И хлопот меньше, и спокойней.

– Нам могут потребоваться заложники.

– Вот-вот, Перхуров тоже о заложниках думал, посреди Волги на барже держал. А надо бы всех расстрелять! – и дело с концом. Тогда бы не драпали раньше времени, на заложников надеясь.

Щепкин заметил, как от ненависти искривилось лицо Черного, и терпеливо объяснил:

– Наша главная задача – захватить Москву хотя бы на несколько часов, завладеть радио и телеграфом и оповестить фронты о падении Совдепов. Заготовлены соответствующие воззвания и приказы. Восстание должен немедленно поддержать генерал Деникин и начать наступление, которое решит судьбу России.

Мысли Черного опять вернулись к городу на Волге, он спросил Щепкина, есть ли связь с полковником Ливановым.

– В последнее время никаких сведений от него не поступало.

– Советую срочно послать туда надежного человека. Не теряйте драгоценного времени. Не случайно господин Савинков выбрал именно этот город местом выступления «Союза защиты родины и свободы»: там – замок сразу на две двери: на Москву и на Петроград. Значение поволжских городов вообще огромно. В этом я еще раз убедился, находясь на «Фултоне». Волга – это бикфордоз шнур. Если его удастся поджечь, взорвем всю большевистскую Россию, расколем ее пополам.

– Зачем объяснять мне эти азбучные истины? – недовольно заворочался в кресле Щепкин.

– Не обижайтесь, Николай Николаевич. Я лучше вас знаю обстановку там. Бело-зеленые отряды – огромная сила, которую надо только организовать и объединить. Эту нелегкую задачу взял на себя полковник Иванцов. Наступление бело-зеленых надо приурочить к восстанию здесь, в Москве. Это раздробит силы большевиков.

– Мы уже думали об этом. Ждем только капитана Лычова из разведывательного отдела штаба Верховного правителя. Он родом из этого города и хорошо знает полковника Иванцова – это облегчит дело. Я хотел, чтобы вы встретились с капитаном и рассказали обо всем, что может представлять для него интерес. Но он почему-то задерживается. Возможно...

Договорить Щепкин не успел – в прихожей разделся короткий, нерешительный звонок колокольчика. Служанку хозяин отпустил, домашние уже спали.

– У вас надежные документы? – спросил он Кленова вполголоса. – Чекисты в последнее время зверствуют, чуть ли не каждую ночь облавы.

– У меня с документами полный порядок. Другое дело, если чекисты за вами давно следят, – Черный залпом выпил недопитую рюмку.

– Я принял строжайшие меры конспирации – дома никаких улик не храню, – больше успокаивая себя, чем гостя, сказал Щепкин, подошел к двери.

– Николай Николаевич! Вы еще не спите? – донесся из-за двери прокуренный бас и кашель, похожий на треск пересохшей доски.

– Степан? Чего тебя принесло так поздно? – рассердился Щепкин, узнав голос дворника.

– К вам гостья пришла,

– Что еще за гостья?

– А я почем знаю? Одно твердит – мне господина Щепкина по очень срочному делу надобно. Вы уж ее примите, не в дворницкой же мне ее до утра держать.

Щепкин посмотрел на неподвижно застывшего за столом Кленова, повернул ключ в замке, неторопливо снял цепочку. Дверь распахнулась – и в прихожую вместо дворника и гостьи вошли вооруженные револьверами люди. С первого взгляда на них, одетых кто в кожанку, кто в шинель, Щепкин со страхом понял – это чекисты.

Но смог все-таки взять себя в руки, укоризненно сказал вошедшему вслед за ними дворнику:

– Что же ты меня, Степан, обманываешь, какую-то гостью выдумал? Я тебе на водку столько денег передавал, что, если бы поумнее был, давно б собственную лавку имел. Грех тебе меня обманывать, побойся бога.

– А я разве обманывал? – хмыкнул дворник. – Чека – та же гостья, ей вас тоже по важному делу надобно, иначе бы так поздно не заявилась. А что касательно собственной лавки, так я думаю, что скоро Советская впасть всю частную собственность под корень изведет, и ваш дом в придачу. Так что вы бойтесь, а мое дело сторона.

– Мне товарищей чекистов бояться нечего. Я бы им дверь и без твоего обмана открыл, поскольку перед Советской властью совесть у меня чиста. Слушаю вас, товарищи, – обратился Щепкин к чекисту в фуражке и солдатской шинели, угадав в нем старшего. – Чем моя скромная персона заинтересовала вашу серьезную организацию?

Когда ему предъявили ордер на обыск, он удивленно развел руками:

– Пожалуйста, товарищи чекисты, обыскивайте, но это явное недоразумение. Уверяю вас.

Чекист а рабочей тужурке и низко надвинутой на глаза фуражке быстро прошел в комнату, где сидел Черный, встал у него за спиной. Старший чекист потребовал у Кленова документы, внимательно просмотрел их:

– Клушин Владимир Григорьевич, инструктор Самарского губернского отдела народного образования. С какой целью пожаловали в Москву?

Ни один мускул не дрогнул на лице Черного:

– Начинается учебный год, а у нас ни учебников, ни бумаги, ни карандашей. Вот и послали. Можете проверить, товарищи. Я весь день на Остоженке был, в Комиссариате народного просвещения.

– А как здесь очутились?

– С Николаем Николаевичем мы давние знакомые, сто лет не виделись. Выпили коньячку, вспомнили молодость.

– Понятно, – сказал чекист, возвращая документы. – Если с хозяином дома вас связывают только воспоминания, отпустим, как только закончим обыск. А пока прошу остаться.

Чекисты приступили к обыску квартиры, но тот, который стоял за спиной Кленова, в нем не участвовал. Черного все больше тянуло обернуться и разглядеть лицо чекиста, и вместе с тем он почему-то боялся встретиться с глазами этого человека, его молчание все больше нервировало Черного.

Обыск шел уже час, но никаких документов, обличающих Щепкина в контрреволюционной деятельности, чекисты не обнаружили. Хозяин дома посматривал на них оскорбленно, держался все увереннее. Воспрянул духом и Черный – видимо, Щепкин не зря хвастался строжайшей конспирацией, и хорошо, что он не успел передать документы, предназначенные для штаба Деникина.

И тут Черный увидел, как лицо Щепкина вытянулось и побледнело, стало неживым, словно маска, пальцы рук судорожно вцепились в подлокотники кресла, – в квартиру вошел еще один чекист, он прижимал к себе небольшую жестяную коробку. Рукавом кожанки смахнул с нее пыль и поставил на стол.

– В дровах нашел, – объяснил он чекисту в солдатской шинели. – Ловко спрятали, черти, чуть ли не всю поленницу пришлось разобрать.

Старший чекист откинул крышку, достал из коробки узкие полоски бумаги, исписанные мелким, но разборчивым почерком, вслух зачитал:

– «Прошу срочно протелеграфировать это донесение начальнику разведывательного отделения. На случай восстания в Москве нам необходима ваша помощь. Сообщите, как и через кого наладить связь». Подпись – «Дядя Кока».

Чекист иронически взглянул на съежившегося в кресле Щепкина, зачитал отрывок из другого, ответного письма:

«Дорогой дядя Кока! Пришло ваше письмо, замечательно интересное и с чрезвычайно важными сведениями, которые уже использованы. Наше командование, ознакомившись с сообщенными вами данными, оценивает их очень благоприятно...»

Пока чекист читал эту переписку, Кленов делал вид, что происходящее здесь не имеет к нему никакого отношения. Воспользовавшись паузой, пока чекист доставал из коробки следующую записку, возмущенно обратился к Щепкину:

– Николай Николаевич! Что все это значит? Вон, оказывается, чем вы занимаетесь. Если бы я только знал, ноги бы моей у вас не было!

Не обращая внимания на Кленова, чекист в шинели достал из коробки небольшой сверток, крест-накрест перевязанный суровыми нитками. Небрежно разорвал их и развернул узкую полоску бумаги:

– «Начальнику разведотделения! С господином Шварцем посылаем вам свежие сведения о дислокации и вооружении Красной Армии...»

Чекист в шинели посмотрел на Черного:

– Вероятно, гражданин Клушин, вы и есть тот самый господин Шварц, который должен был доставить эти сведения по адресу – в разведывательное отделение деникинского штаба?

Черный дернулся в кресле:

– Какой Шварц?! Я оказался здесь совершенно случайно и к делишкам господина Щепкина не имею никакого касательства!

– Если мне не изменяет память, «шварц» в переводе с немецкого – черный. Не так ли?

– Черный! Зеленый! Синий!.. А при чем здесь я? – возмущался Кленов.

Чекист в шинели сложил донесения в коробку, с силой захлопнул ее и сказал желчно:

– При том, что, несмотря на всю вашу ловкость, нам удалось выяснить ваше подлинное лицо еще на «Фултоне». За вами установили наблюдение, и таким образом была выявлена агентура колчаковской разведки в Поволжье.

Черный вскочил на ноги.

– Сядьте на место, господин Кленоз ,– услышал он за спиной очень знакомый голос.

Почувствовал, как на плечо ему легла тяжелая рука, через силу обернулся – и увидел перед собой Тихона Вагина.

– Вот мы и встретились, – насмешливо добавил тот.

Это был провал, полный провал. Как ни запирайся, теперь уже ничто не поможет. Свяжут руки, втолкнут в машину, потом тюрьма – и расстрел, от которого не уйти, даже если он даст самые чистосердечные признания.

В дверях – двое чекистов, перед ним – чекист в солдатской шинели, за спиной – Вагин. Бежать некуда, и даже револьвера нет в кармане – понадеялся на документы саратовского учителя Клушина, действительно командированного в Наркомпрос.

Черный задохнулся от ненависти и бессилия, сказал Тихону:

– Жаль, я тебя там, на «Фултоне», не прикончил.

Стволом револьвера Тихон подтолкнул его к дверям. Щепкин не мог скрыть злорадной усмешки – видимо, не хотелось отправляться на Лубянку одному, на пару было сподручней.

Все сведения о новом широком заговоре контрреволюции и о намеченных арестах Дзержинский предварительно сообщил Ленину. Решение Ленина было лаконичным и точным – обратить на эту операцию особое внимание, действовать быстро, энергично и захватить заговорщиков как можно шире.

Всего в ночь на двадцать девятое августа и в ближайшие дни чекисты арестовали в Москве около семисот заговорщиков, в основном кадровых офицеров.

А после в здании ВЧК на Лубянке перед чекистами, участвовавшими в арестах, выступил Дзержинский. Был здесь и Тихон Вагин, после возвращения с «Фултона» временно направленный в распоряжение ВЧК.

Впервые Тихон увидел Дзержинского зимой, на станции Всполье, когда Лагутин сообщил Дзержинскому о заговоре военспецов из штаба военного округа. Тихон не мог не заметить, как за это время изменился Дзержинский, – лицо еще больше осунулось и заострилось, в глазах – затаенная боль.

О планах заговорщиков, о том, какой опасности подвергалась молодая Советская республика, председатель ВЧК говорил взволнованно и страстно, не заглядывая в бумаги, потому что все, о чем он говорил, было известно ему доподлинно. Факты, имена, даты называл так, словно вбивал гвозди:

– Посмотрите, кто пытался предать и продать рабочих! Тут и кадетские домовладельцы, и «благородные» педагоги со шпионским клеймом на лбу, офицеры и генералы, инженеры и бывшие князья, бароны и захудалые правые меньшевики – все смешалось в отвратительную кучу разбойников, шпионов, предателей, продажных слуг английского банка.

Несколько раз Дзержинский прикладывал к губам платок, едва сдерживая кашель. В эти секунды в кабинете зависала тишина. Но Дзержинский опять поднимал голову, лицо его горело:

– Всероссийская Чрезвычайная Комиссия разгромила врагов рабочих и крестьян еще раз. В то время как Советская республика на всех фронтах билась с врагами, предатели народа, наемники иностранного капитала готовились напасть на нас сзади, застать врасплох. Притаившись как кровожадные пауки, они расставляли свои сети повсюду, начиная с Красной Армии и кончая университетом и школой. Сейчас, когда орды Деникина пытаются прорваться к центру Советской России, шпионы Антанты готовили восстание в Москве. Как в свое время на Петроградском фронте они сдали Красную Горку и чуть было не сдали Кронштадт и Питер, так теперь они пытались открыть ворота на Москву. Они очень торопились, эти негодяи. Даже подготовили «органы власти» на случай своего успеха. Их продавшаяся англичанам организация должна была вынырнуть на поверхность, как только Деникин приблизится к Москве. Но изменники и шпионы просчитались. Их схватила за шиворот рука революционного пролетариата и сбросила в пропасть, откуда нет возврата!

Тихон слушал Дзержинского, а перед глазами вставали разрушенные артиллерией улицы родного города, черные пожарища и голодные дети. Все это могло повториться в Москве, к этому стремилась новая контрреволюционная организация, объединившая всех врагов Советской власти, начиная от махровых монархистов и кончая эсерами и меньшевиками.

Даже готовые ко всему чекисты были немало удивлены, когда наблюдение за Черным в Москве вывело их на квартиру Левицкого-Цедербаума – брата известного меньшевистского лидера Мартова. Кого только не было в этой огромной своре контрреволюции, намеревавшейся залить Россию кровью!

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Издерганный на стыках, почти на сутки выбившийся из расписания, поезд пришел на вокзал рано утром. Трамваи по Большой Московской не ходили, и, закинув за спину опустевший «сидор», Тихон направился в губчека пешком.

Вспомнил, как несколько месяцев назад этой же улицей возвращался из госпиталя, как Лагутин поручил ему организацию рейса «Фултона» и каким до обидного легким показалось ему это задание.

Солнце еще только осветило макушку церкви Богоявленмя, а Лагутин был уже у себя в кабинете. Увидев Тихона, улыбнулся, встал из-за стола:

– Поздравляю с успешным завершением операции. Молодец!

Тихон смутился: уж не смеется ли над ним председатель губчека?

– Чего уж меня поздравлять, Михаил Иванович? Не смог я арестовать Черного на «Фултоне», упустил.

– Вы сделали главное – сберегли детей!

Лагутин усадил Тихона за стол, долго расспрашивал, как проходило плавание, чем детей кормили, что вспоминалось им вдали от разрушенного города. Потом разговор опять зашел о Черном.

– Ты был рядом, приглядывался к нему. Что думаешь о нем? – спросил Лагутин с какой-то особой, настороженной интонацией.

Тихон рассказал все, что знал о Черном, как удалось его разоблачить, а под конец признался:

– Сначала я его вовсе не подозревал, свою роль он играл безупречно. Считайте, проницательности не хватило. Одно могу сказать: Черный – враг особый, не всякому пришло бы в голову взорвать пароход с детьми.

Лагутин внимательно слушал Тихона, хмурился, и непонятно было, то ли он согласен с ним в оценке Черного, то ли нет. Прихрамывая, прошелся по кабинет. Не бережет себя Лагутин, на износ работает, – с сочувствием посмотрел Тихон на его темное, измученное бессонницей лицо.

Председатель губчека вернулся за стол и заговорил медленно, как бы прислушиваясь к собственным словам:

– Сразу после твоего сообщения о бегстве Кленова мне было приказано собрать все сведения о нем. Его отец был известным здесь либералом, от партии кадетов избирался в Государственную думу, а в семнадцатом году поехал на фронт призывать к верности Временному правительству – и солдаты подняли его на штыки. А по матери он Шварц. Активная эсерка, за участие в террористическом акте была сослана в Сибирь. Полковник Ливанов говорил на допросе, что в мятеж, под огнем красной артиллерии, у Черного погибли дети. Все это ложь, детей у него не было, и к Перхурову он пришел не ради мести, а потому, что состоял в «Союзе защиты родины и свободы» с самого его основания. Когда мятеж был подавлен, ему каким-то образом удалось вырваться отсюда, приехал к матери в Томилино. И тут начинается еще одна страница его темной биографии. При обыске у стрелявшей в Ленина Каплан обнаружили железнодорожный билет из Москвы в Томилино. Оказывается, мать Черного была хорошо знакома с Калан – они познакомились в Акатуе, в ссылке. А сразу после ареста Каплан она исчезла из Томилина вместе с Черным, который вскоре опять у нас в городе объявился. Вот и напрашивается вопрос – не к ним ли в Томилино хотела возвратиться Каплан, выполнив свое подлое задание? Каплан стреляла в Ленина тридцатого августа, а третьего сентября ей уже вынесли приговор и тут же привели его в исполнение. До сих пор не могу понять, зачем такая спешка нужна была? Нет, такую падаль жалеть нельзя, ее трижды расстрелять мало, но следствие надо было провести как положено, чтобы точно выяснить, кто направлял руку Каплан. Да, слов нет, поторопились. Но ничего. История – наука хитрая, рано или поздно все прояснится.

Немало пройдет времени, прежде чем подтвердятся слова Лагутина, далеко протянется черный след от покушения на заводе Михельсона.

Тихон спросил об Андрее Лобове – и только сейчас узнал о его гибели. Потрясла Тихона смерть бывшего командира, многое было связано с ним: и служба до мятежа в красногвардейском отряде, и работа в Заволжской коллегии по борьбе с контрреволюцией, и первые шаги в губчека. Тяжело переживал Тихон эту смерть.

А спустя несколько дней в губчека пришла анонимка, с текстом которой Лагутин ознакомил Тихона:

«Товарищи чекисты!

Хотя я рискую своей жизнью, я пишу вам это письмо, чтобы вы обратили внимание, что делается в детской колонии, где начальником Сачков – личность подозрительная, лучший друг предателя Менкера, которого в прошлом году расстреляли за участие в белогвардейском мятеже. А в подручных у него – докторша Флексер, мужа которой тоже расстреляли как врага Советской власти и заговорщика, и завхоз Шлыков – бывший комендант гимназии Корсунской, где во время белогвардейского мятежа был штаб перхуровцев. Они живут здесь в свое удовольствие, а дети голодают, едят хлеб с отрубями и червяками, ходят раздетые, спят в грязном белье, у многих чесотка. Колонисты, которые раньше не имели никакого понятия о вшах, имеют теперь по сто штук. И все происходит по вине этой троицы – мнение не личное, а общее. Вместо того чтобы улучшить положение колонистов, все ругаются, разбирают, кто больше работает, воспитатели или хозяйственники, кто кого оскорбил и так далее. А колонистов в это время вши едят.

Товарищи из губчека! Разгоните эту банду саботажников или дармоедов – называйте их как угодно, от названия нам легче не будет, вши и чесотка останутся всё те же. Колонист. Когда потребуется, имя свое скажу».

– Ясно, что писал кто-то из взрослых – откуда у колониста могут быть такие сведения о Сачкове, докторше и Шлыкове? – положил Лагутин письмо на стол. – Наверняка, он даже член Совета – вон как детально расписывает.

Посмотрев на анонимку, Тихон не поверил своим глазам. Привстав со стула, взял ее в руки:

– Михаил Иванович! Записки Кленова были написаны этим же почерком!

Председатель губчека полез в сейф за подшитыми к делу записками Черного начальнику колонии и убедился – почерк тот же самый: те же широкие петли и завитки, та же рыхлая желтая бумага, и даже карандаш вроде бы тот же самый.

– Что же получается? – рванул Лагутин ворот гимнастерки. – Значит, еще один сообщник Черного? И он остался в колонии?

– Выходит, так, – упавшим голосом сказал Тихон...

Беда не приходит одна – старая, проверенная истина.

Буквально на следующий день в городе стало известно о прорыве Южного фронта конницей Мамонтова. Кровавый рейд совершал казачий корпус – озверевшие белогвардейцы вырезали целые селения, не было пощады ни старым, ни малым.

В местной газете опубликовали длинный список жертв Мамонтова только в одном уездном городишке Козлове. Напротив каждой фамилии стояло короткое и страшное пояснение: повешен, изрублен шашками, закопан живым в землю, насмерть забит нагайками.

Были в этом страшном списке и дети, которых казаки на глазах матерей бросали в огонь, подкидывали на штыки.

В этой же газете сообщалось о гибели в схватке с мамонтовцами товарища Павла – вожака городских рабочих:

«Будучи окружен казачьим отрядом и не имея никакой надежды на прорыв, товарищ Павел застрелил несколько казаков и, чтобы не сдаться живым в руки, последней пулей покончил с собой».

Не знал Тихон, что в этом же бою, пытаясь спасти своего комиссара, погибла Маша Сафонова – первая любовь Тихона, так и не суждено было им встретиться.

Сразу после известия о прорыве конницы Мамонтова в городском театре состоялось собрание большевиков. Дали слово председателю губчека Лагутину, и он сказал откровенно, без утайки:

– Конница Мамонтова стремительно приближается к Сызранскому уезду, где находится колония наших детей. Товарищи! Бы читали о зверствах, которые творят мамонтовцы. Тек вот, наши дети в опасности!

Тут же стихийно началась запись добровольцев – на сцене столпились ткачи, железнодорожники, литейщики. Некоторые партийные ячейки записывались в полном составе.

О прорыве фронта и угрозе детской колонии узнал весь город. Губвоенкомат оказался в осаде добровольцев – все требовали срочно отправить их на Мамонтовский фронт.

Хотел и Тихон отпроситься у Лагутина, но только вошел в кабинет, как председатель губчека, даже не выслушав, остановил его:

– Знаю, знаю, что хочешь сказать. А кто здесь будет работать? Барышни из гимназии? Или закрыть губчека на замок? У нас тут свои мамонтовцы только этого и ждут.

Ни с чем ушел Тихон, одно понял: если было бы можно, Лагутин и сам уехал бы с добровольцами первым же эшелоном.

Отбирали самых закаленных, самых проверенных. Всего на фронт отправилось шесть конных отрядов и сотня добровольцев для партизанской борьбы в тылу у белых.

Город с беспокойством ждал сообщений из колонии. Телеграммы, которые приходили от Сергея Охапкина, становились все тревожней:

«Из Сызрани не пришел поезд. Фронт все ближе. Продукты достаем с большим трудом. Кулаки ждут Мамонтова»;

«Положение серьезное. Мамонтов в пятнадцати верстах от колонии. Получили приказ волисполкома готовиться к эвакуации. Ждем проводника»;

«Во время подготовки к эвакуации сбежала воспитательница Зеленина. Б случае ее появления в городе требуем арестовать как дезертире...».

Не нравилась Тихону Зеленина – слишком настойчиво пыталась выглядеть праведницей – но то, что сообщал Охапкин, никак не укладывалось у Тихона в голове – не думал, что Зеленина способна на такое.

Наконец, в губчека пришла телеграмма, которая успокоила город:

«Конница Мамонтова отброшена нашими частями. Колония опять перешла на мирное положение. Настроение бодрое. Продуктами обеспечены. Подробности письмом».

Письмо Сергея Охапкина пришло с оказией – пароходом в город доставили с мамонтовского фронта раненых добровольцев:

«Представляю, товарищи, как волновались в городе за детей. Но теперь все встало на свои места. Мы гордимся, что в разгроме Мамонтова приняли участие наши земляки, которые с оружием в руках оттолкнули эту контрреволюционную гадину.

Крестьяне здесь живут зажиточно, но замкнуто. По нарядам из Сызрани их обязали доставлять колонии некоторые продукты, что вызвало у крестьян недовольство, хотя землю в пользование они получили от новой, Советской власти. Наши мальчишки постоянно дрались с деревенскими, ночью по садам лазали. Но вскоре отношение крестьян к колонии изменилось, а началось с того, что воспитательницы стали обучать рукоделию деревенских девушек, а мальчишки и девчонки – помогать семьям демобилизованных на фронт красноармейцев.

Но тут прорвал фронт Мамонтов, и крестьяне опять насторожились, продукты стали давать неохотно, а водовоз отказался возить воду – будто бы бочка рассохлась и лошадь стала чего-то прихрамывать.

Связались с председателем волисполкома, а он – как обухом по голове: «Положение опасное, Мамонтов вот-вот будет у нас, а подкулачников здесь хоть пруд пруди».

Спрашиваем, что делать? Отвечает: «Удирать, пока не поздно. Мы вам дадим проводника, выведет в безопасное место».

Три дня колония была готова сняться в любой час, ждали только проводника. В это время исчезла воспитательница Зеленина. Сразу после бегства Кленова я заметил, что с ней неладное происходит – от работы отлынивает, людей сторонится. Мне рассказали, что она написала в губчека анонимку, видимо, вы ее уже получили. Содержания не знаю, но уверен, грязи она вылила достаточно: настроение у нее было озлобленное. Интересно другое: Зеленина – левша, но анонимку писала правой рукой, которой тоже владеет. Вот я и подумал – не ее ли рукою написаны записки Сачкову? Не заставил ли ее Черный работать на себя?

С Сачковым у нас отношения хорошие, работать он умеет, а главное – ребят любит, хотя и старается виду не подавать – уж такой характер.

Докторша Флексер и фельдшера замучили всех гигиеной. Может, поэтому инфекционных болезней у нас не было, только простуда, когда мальчишки в речке перекупаются.

Историк Чернавин читает мужикам лекции о международном положении и про обстановку на фронтах. Сначала я боялся, что его заносить станет, но теперь убедился – большевистской линии он придерживается точно.

Завхоз Шлыков учит деревенских сапожному ремеслу, но и тут не без корысти – тащит в колонию все, что выпросит у мужиков: гвозди, доски, бревна, всякое старье. И всё по делу использует – руки у чего золотые,

Скамейкин ворчит, но работает добросовестно. У нас шутят, что он из топорища сварил бы кашу, если бы смог выпросить его у Шлыкова, который над каждым ржавым гвоздем дрожит.

Никитин ставит с ребятами спектакль «Кулак и работник». Никто из колонистов не хотел кулака играть. Пришлось жребий тянуть – выпал Пашке, так он чуть не расплакался. Узнал, что я вам письмо пишу, и передает горячий рабоче-крестьянский привет.

Из Сызрани получаем хлеб, сахар, пшено. Молоко и яйца за наличный расчет дают крестьяне. Да, как только Мамонтова отогнали, бочка у водовоза сразу замокла и лошадь перестала хромать...»

О многом передумал Тихон, пока председатель губчека вслух читал письмо Сергея. Вспомнилось, как изводил подозрениями Сачкова и проглядел Черного, как недоверял Шлыкову и ошибся с боцманом.

– Видимо, Сергей прав – записки под диктовку Черного писала Зеленина, – сказал Лагутин. – Анонимку тем же почерком со зла накатала, лишь бы досадить. Никакой она не враг, просто запуталась.

– А что говорит на допросах Черный?

– Вчера я звонил на Лубянку. Черный покончил с собой в тюремной камере.

– Как это могло случиться?

– А вот так, не углядели, – обрезал Лагутин...

Глубокой осенью девятнадцатого года двумя санитарными поездами детская колония вернулась в город. Вместе со всеми пришел на станцию Всполье и Тихон Вагин, видел, как крепко обнимали детей матери, словно бы все еще сомневаясь, что они живы и здоровы. И плакали от радости.

Но с радостью соседствовало горе. Возле понуро опустившего чубатую голову отца стояли Венька и Игнашка Терентьевы. Отец прижимал сыновей к себе и говорил через силу, с тоской:

– Не дождалась мамка, не дождалась. Вот бы ей радости было.

Игнашка плакал навзрыд, и вздрагивали под застиранной рубашкой его худенькие плечи. С трудом сдерживая слезы, Венька будто успокаивал отца:

– А я, папка, целую корзину пшена привез. Мы его у мужиков в деревне заработали. Коней пасли, огороды копали. Мужики нас и корзины плести научили.

– Не дождалась мамка, не дождалась, – горестно повторял отец.

Не сразу признал Тихон беспризорника Пашку – вытянулся мальчишка, окреп, оживленно вспоминал, как весело жилось им в бывшей помещичьей усадьбе, жалел, что не пришлось возвращаться назад «Фултоном».

Не стал Тихон расстраивать мальчишку. Совсем недавно узнал он о печальной судьбе парохода. В начале августа Красная Армия пыталась взять Царицын, но наступление сорвалось – немало предателей и шпионов засело в штабе Южного фронта, они и сообщили Деникину точный срок выступления. Заканчивая свой последний рейс, «Фултон» должен был доставить из Сызрани к Царицыну артиллерийские снаряды, которыми забили его трюмы. Но не дошел «Фултон» до места – взорвался и затонул посреди Волги.

Тихон был уверен, что и здесь не обошлось без предательства, А значит, еще много работы предстоит чекистам – в борьбе с первым в мире государством рабочих и крестьян враги ни перед чем не остановятся.

О возвращении детей-колонистов было напечатано в губернской газете. Почти одновременно здесь же появилось официальное сообщение Всероссийской чрезвычайной комиссии о разгроме контрреволюционной организации, которая ставила своей целью свержение Советской власти, существовала на средства английских, американских и французских империалистов и деятельностью которой руководили западные разведчики.

Большую роль в разгроме заговорщиков, коротко говорилось в конце сообщения, сыграла помощь трудящихся Москвы, Петрограда – а дальше назывался губернский город на Волге, откуда шестого июня отошел пароход «Фултон».

Мало кто знал, что сообщения о встрече на станции Всполье детей-колонистов и о раскрытии в Москве контрреволюционного заговора, вроде бы такие разные по содержанию, связаны между собой невидимыми нитями и почему рядом с Москвой и Петроградом в сообщении ВЧК назван губернский город на Волге.

Возвращением детей-колонистов завершилась необычная чекистская операция. Она была только маленьким эпизодом гражданской войны, которая шла тогда в губернии, в Поволжье, по всей России.